Кабинетный человек любовно протирал свежий помидор промокашкой, как распаренного младенца махровым полотенцем. Поиграв световыми бликами на его тугих боках, чиновник наконец-то отметил мое присутствие вопросом:
-Что у вас?
-Вот. Нашел утром в почтовом ящике, - и я протянул ему государственную непонятную бумагу.
Бледно-волосатые руки чиновника в коричневых пигментных пятнах, словно в перчатках, скроенных из географической карты гористой местности, нехотя отпустили помидор на край стола и медленно, едва заметными толчками, с трудом отрываясь от притяжения вожделенного плода, поползли к моей бумаге. Изучив ее, он долго копался в папках, один раз даже оторвался от стула и порылся, насморочно всхрюкивая, в бумажных отвалах, но, ничего не найдя, озадаченно спросил девицу, брякавшую в углу комнаты на счетах:
-Послушай, милочка, ты не знаешь, где у нас папка с распоряжениями?
-Да вы же сами на нее горячий чайник поставили! — бойко фыркнула дамочка.
Девица была нервная, хотя и не дурнушка, я даже заметил на ее щечке розовое зернышко помидора, похожее на крохотное сердечко.
И тут случилась неприятность. Старый чиновник, кряхтя, как заржавелый циркуль, потянулся за папкой и нечаянно зацепил пузатым нарукавником помидор. Раздался сочный шлепок об пол, и студенистые, красные брызги взрывом разлетелись по сторонам. Я обомлел, решив, что со стариком сейчас же приключится удар, но ничего подобного не произошло: кабинетный человек с девицей вдруг дружно расхохотались; чиновник, развеселившись, даже хлопнул ладошкой себя по плеши: «Ай да растяпа! Кха-кха-ха, придется позвать уборщицу...». Он вытащил из ящичка колокольчик и потряс им. Огромный парень в черном сатиновом халате и с совком, по-арестантски крапленым желтым инвентарным номером, ловко и бесшумно сгреб останки помидора.
Веселый чиновник вновь углубился в свои бумаги. Наконец, выудив крючковатым пальцем нужную, он глянул в мой паспорт и в сердцах даже отбросил его на край стола.
-Нет! Я не могу так работать... Что это, молодой человек, вы себе позволяете?! Нехорошо-с!.. Думаете, нам делать нечего, от того мы здесь и сидим? А ведь согласно распоряжению, вы еще вчера должны были умереть, а сами заявляетесь сутки спустя, да еще и морочите нам голову!
Меня огорчила эта новость. Как всякий домосед, я не выносил каких-либо перемен в своей жизни.
-А что мне теперь делать? Я, понимаете ли, в последнее время мало выхожу из квартиры, разве что в булочную... Если бы я знал, что понадоблюсь, то, конечно, сразу...
-Ах, оставьте меня в покое! — обиженно оттопырив чернильную фиолетовую губу, кабинетный человек уставился в запотелое окно. На улице который уж день шелестел безликий дождь. Начало потопа.
Мне стало неловко, что я расстроил такого добросовестного работника и подал робкую, чуть живую надежду на смерть:
-А может быть, еще не поздно? Вы только скажите, куда пойти, я договорюсь...
Чиновник молча начертал мой дальнейший путь на оборотной стороне государственной бумаги тонкой дрожащей линией и оборвал ее где-то на окраине города в кривом четырехугольнике, обозначавшем кирпичное здание старого добротного типа.
***
На улице я долго ждал трамвая. Ботинки, сшитые, вероятно, из картона, раскисли, потяжелели, при ходьбе меж пальцев, щекочась, просачивалась влага. Радовал лишь капюшон: я сидел внутри него, как в пещере, укрытый от людей, и слушал стук дождя по верху себя. Возникло детское желание развести здесь костерок.
А в переполненном трамвае — очередная неприятность в виде разъяренной контролерши. Она отколупала мое безвольное тело из брикета слипшихся, испуганных пассажиров и, потрясая нагрудным гремучим кошельком, как змея, эта воинствующая нищая громогласно обличила меня в подрыве экономики государства.
Кажется, я покраснел, как помидор. Пролепетав извинения, опустил свои последние гроши в ее ненасытную, бряцающую утробу. Было очень стыдно и немного жаль денег. Все-таки хорошие были деньги, как могли, они поддерживали меня.
Эта история окончательно испортила мое настроение, даже расхотелось ехать на окраину города. Я не чувствовал в себе достаточно сил для новых унижений и жалких уговоров. Кроме того, дома меня ждал недопитый стакан чая и распахнутый где-то посередине томик ненужного поэта. «Ладно, съезжу после обеда» — смалодушничал я и хотел уже отправиться домой, как вдруг вспомнил обиженного мной кабинетного человека…
***
Я долго топтался у высокого серого забора, занозя пальцы и ощупывая, как слепой, сырые доски, пока не нашел калитку. Искомое учреждение напомнило мне овощной склад, такое же длинное и безликое. Вокруг – грязь вперемешку с обломками дощатой тары и бурыми метками гниющих помидор
Три печальных ворона бродили под дождем по этой свалке, как монахи, отыскивающие на поле брани раненых среди убитых.
Я постучал в дверь - она оказалась глухой. Предчувствуя недоброе, толкнул плечом, потом пнул, раз, другой, третий. Если бы безмолвие двери продлилось еще минут пять, я, наверное, разбил бы об нее голову.
-Че надо? - услышал я с той стороны скрипучий старческий голос, показавшийся мне едва ли не родным.
-Извините, что тревожу, отрываю от дел, но у меня к вам направление...
-Ну, так че теперь, надо будить ни свет, ни заря! — проворчало неведомое мне существо.
Я хотел сказать, что уже полдень, но вовремя сдер¬жался.
-Видите ли, я должен был прийти вчера, но мне что - то нездоровилось...
-Все вы болеете, - за дверью были недовольны.
-Правда, правда, я даже могу справку принести, — со страху начал лгать я.
-Оставьте себе ваши бумажки! И вообще у нас машина сломалась.
-А как же теперь? Когда заработаете, а?
-Дня через три, не раньше. У слесарей вчера получка была.
- Так, значит, если я приду через три дня, вы меня примете? - с надеждой спросил я.
-А че ж не принять - примем. Не звери, чай... - тягучий сладкий зевок, бормотание, угасающее шарканье ног и тишина.
***
Вернувшись домой, я неспешно допил холодный чай, а подвернувшегося под руку бедного поэта погладил по мягкой беззащитной обложке: «Эх ты, сиротинушка…»
