Бироновщина или липмановщина?
Царствование императрицы Анны Иоанновны (1730-1740), племянницы Петра Великого, называют иногда временем засилья инородцев. Процитируем Василия Ключевского: “Немцы посыпались в Россию, как сор из дырявого мешка, облепили двор, обсели престол, забирались на все доходные места в управлении… Бирон с креатурами своими ходил, крадучись, как тать, позади престола”. С легкой руки словесников XIX века правление Анны получило название - Бироновщина, по имени фаворита императрицы. И хотя видные российские историки (Сергей Соловьев, Александр Каменский, Евгений Анисимов) убедительно показали, что никакой особой “немецкой партии” при Дворе вовсе не существовало, тезис о злокозненных русофобах продолжает муссироваться.
Однако некоторые исследователи считают, что ту эпоху следовало бы именовать не Бироновщина, а Липмановщина, поскольку среди лиц, приближенных к фавориту, находился влиятельный еврей-банкир Леви Липман. По версии Александра Солженицына, изложенной в его книге “Двести лет вместе”, Бирон якобы “передал ему [Липману - Л.Б.] все управление финансами” и “обращался к нему за советами по вопросам русской государственной жизни”. Иные мемуаристы идут ещё дальше, утверждая, что и Бирон, а заодно и покровительствовавшая ему Анна Иоанновна, были марионетками в ловких руках сего кукловода, который-то и правил Россией. Спорное, мягко говоря, утверждение! Нам остается, следуя историческим фактам, показать действительное положение дел.
Анна была дочерью старшего брата Петра, слабоумного Ивана. Воспитывалась она в подмосковном Измайлово. Её мать, богомольную царицу Прасковью, отличала неукротимая тяга к роскоши. При ней одних только стольников было 263 человека, а многочисленная челядь из нищих молебщиков и калек одетая из рук вон плохо, особенно ярко подчёркивала пышность наряда царицы и её ближнего круга (Пётр I в сердцах назвал её Двор: “гошпиталь уродов, ханжей и пустословов”). И в родительском дворце в Петербурге (на его содержание выделялось ежегодно 24,5 тысяч рублей), куда семейство вдовой Прасковьи переехало в 1708 году по настоянию Петра, Анна везде была окружена сказочным богатством. Ей, одной из последних царевен, были свойственны и суеверие, и набожность, и патриархальные старомосковские привычки, правда, в значительной мере смягченные новшествами царя-реформатора Петра. Анна стала первой в чреде августейших невест, сочетавшейся по государственным конъюнктурам династическим браком с “полезным” иноземцем - герцогом Курляндским Фридрихом Вильгельмом. Свадьбу закатили знатную - в роскошном дворце светлейшего князя Александра Меншикова. Звенели заздравные кубки, гремели пушки после каждого тоста, горели над фейерверками слова, обращенные к молодым: “Любовь соединяет!”
Но молодой муж в январе 1711 года скоропостижно скончался от перепоя, и Анна, теперь новоиспеченная герцогиня Курляндская, переселилась в Митаву. “Любит пышность до чрезмерности”, - говорили о ней. И Анна бомбардировала Петербург письмами, вопия о скудости материальных средств. Среди адресатов были и Пётр, и Меншиков с домочадцами, и влиятельный вице-канцлер Андрей Остерман. Но более всего курляндская вдова одолевала просьбами “матушку-тётушку” царицу Екатерину Алексеевну: “Принуждена в долг больше входить, а, не имея чем платить, и кредиту не буду нигде иметь”.
Анна лукавила: как заметил Сергей Соловьёв, на самом деле, “в Курляндии жаловались на сильную роскошь, которою отличался Двор герцогини-вдовы”. Фридрих Вильгельм Берхгольц в 1724 году зафиксировал, что каждую неделю у Анны бывают по два куртага; Двор же её состоит из обер-гофмейстера, шталмейстера, двух камер-юнкеров, русского гоф-юнкера и многих придворных служителей. Между прочим, царь посчитал придворный штат герцогини “весьма раздутым” и дал нагоняй обер-гофмейстеру Петру Бестужеву, повелев очистить Курляндский Двор от “дармоедов”.
Недоброхоты говорили, что Анна излишне толста и “престрашного вида”. Но даже если они и сгустили краски, ясно, что не на её женские прелести, а на герцогскую корону и курляндскую роскошь позарился в 1726 году известный ловелас и авантюрист, незаконный сын короля польского Августа II Мориц Саксонский, искавший её руки. “Война и любовь, - говорит о нём историк Петр Щербальский, - сделались на всю жизнь его лозунгом, но никогда над изучением первой не ломал он слишком головы, а вторая никогда не была для него источником мучений: то и другое делал он шутя, зато не было хорошенькой женщины, в которою бы он не влюбился бы мимоходом”. Этот галантный повеса и сердцеед, скитавшийся по европейским дворам, сумел тогда обаять не только курляндское шляхетство, но и вдовую герцогиню. Анна настолько им пленилась, что, “умоляла с великою слёзною просьбою… [исходатайствовать] у императрицы утверждение Морица герцогом и согласие на вступление с ним в супружество”.
Тогда-то в Митаве и состоялась встреча герцогини с эмиссаром Екатерины I, “крещёным жидом” обер-полицмейстером Антоном Дивьером, вызвавшим у неё самые враждебные чувства. Дивьер был направлен туда с важной миссией – убедить местное дворянство отказаться от избрания Морица герцогом, что было противно государственным интересам империи. И Антон в точности исполнил монаршую волю. Он отправился в Митаву сразу же после возвращения оттуда Меншикова, чья миссия в Курляндии с треском провалилась: восхотев сам стать герцогом, светлейший действовал оскорблениями и угрозами, чем восстановил против себя всю местную знать. Потому, дабы исправить положение, Дивьеру надлежало действовать тонко и умно. Мориц Саксонский предложил ему десять тысяч экю за содействие его браку с Анной. “Всё моё предшествующее поведение может служить доказательством, что я неспособен не только за несколько тысяч рейхсталеров, но и за сокровища всего света сделать хотя самомалейшее отступление от поручения, возложенного на меня инструкцией моей всемилостивейшей государыни”, - с достоинством ответствовал Дивьер. Этот еврей проявил себя как талантливый дипломат, что в сочетании с его бескорыстием оказало неоценимую услугу российской короне. Но, конечно, Анна затаила на человека, который разлучил ее с женихом, жгучую бабью обиду. Впоследствии, став императрицей, она ему это припомнит.
Почвенник Анатолий Глазунов утверждает, что в Курляндии Анну окружали лишь “немцы да жиды”. Что до евреев, то публицист явно преувеличивает. В окружении новоиспеченной герцогини иудеев не обнаруживается вовсе. Да и откуда было им взяться? Еврейская община возникла в Митаве только в начале XVIII века, и сыны Израиля проживали в крае на полулегальном положении. Местные ландтаги то и дело издавали постановления об изгнании их из Курляндии под страхом внушительного штрафа. Но знать и бюргеры саботировали исполнение указов, ибо были крайне заинтересованы в евреях, которые продавали их сельскохозяйственную продукцию, поставляли им предметы роскоши, гнали водку и арендовали корчмы. В результате к 1730 году в городе проживали несколько сот иудеев, и даже было учреждено погребальное общество “Хевра Кадиша”. Однако низкий социальный статус евреев никак не располагал к общению с ними, и едва ли таковое было возможно.
Впрочем, из всякого правила есть исключение: её камер-юнкер и сердечный друг Эрнст Иоганн Бирон, желая потрафить охочей до роскоши Анне, в бытность в Петербурге по делам герцогства свёл знакомство с финансовым воротилой, некрещёным евреем Леви Липманом. Он был придворным евреем герцога Голштейн-Готторпского Карла Фридриха – отпрыска шведских королей. Хотя еврейская община в Голштинии была не слишком многочисленна и не все города проявляли к иудеям одинаковую толерантность (в Киле и Любеке, к примеру, евреям жилось хуже, чем во Фридрихштадте, Глюкштадте и Ренсбурге), сам Карл Фридрих национальными и религиозными фобиями не страдал и услугами евреев-финансистов пользовался охотно.
Да что Карл Фридрих! Без придворных евреев не обходился тогда ни один европейский венценосец. Сыны Израиля занимали высокие посты и рядились в пышное платье, словно опровергая слова из известной песни Александра Галича: “Ах, не шейте вы евреи, ливреи!”. Обладая аналитическим умом и предприимчивостью, “еврей в ливрее” обычно служил своему государю как финансовый агент, поставщик драгоценностей и ювелирных изделий, главный квартирмейстер армии; он начальствовал над монетным двором, открывал новые источники дохода, заключал договоры о займах, изобретал новые налоги и т.д. При этом евреи-финансисты Вены, Гамбурга и Франкфурта были тесно связаны с банкирами и агентами Амстердама, Гааги, Лондона, Парижа, Венеции, Рима, Варшавы и т.д.
Что до Карла Фридриха, то император Петр Великий связывал с этим претендентом на шведский престол, насущные геополитические интересы империи, прочил ему в жены свою дочь, а летом 1721 года радушно принимал его в России. Его высочество прибыл в Московию со своей свитой, в коей были и придворные Моисеева закона, получившие специальное (!) разрешение въехать в страну как сопровождающие такую августейшую особу. Первое упоминание о Леви относится именно к этому времени. Голштинский камер-юнкер Фридрих-Вильгельм Берхгольц в своем “Дневнике” от 23 июня 1721 года сообщает о своей остановке на пути в Петербург в известном трактире Красный Кабачок, что в 15 верстах от города. “Вскоре после меня, - продолжает он, - приехал туда же с почтою из Ревеля наш еврей Липман и немедленно отправился дальше”. Пребывание герцога в России затянулось на долгих шесть лет: он сочетался браком со старшей дочерью императора, цесаревной Анной Петровной, стал членом Верховного тайного совета. И именно благодаря своему патрону Липман обрел в этой стране полезные связи.
Когда со смертью Екатерины I поддержка притязаний Карла Фридриха на шведский престол ослабела, он утратил какое-либо влияние в России и был вынужден летом 1727 года убраться восвояси в свою Голштинию, Леви заслужил благосклонность императорского Двора и остался в Петербурге. Примечательно, что согласно указу, подписанному Меншиковым 26 июня 1727 года, “еврею Липману” было выплачено 6000 рублей “за сделанные три кавалерии (ордена) Святой Екатерины с бриллиантами”. Через Липмана юному Петру II и его августейшей сестре Наталье Алексеевне доставлялись баснословно дорогие перстни и “разные золотые и серебряные с бриллиантами вещи”. Леви признавали и авторитетным знатоком ювелирных изделий: после кончины цесаревны Натальи Алексеевны именно ему было поручено оценить все оставшиеся после неё драгоценности.
Историк Мендель Бобе в книге “Евреи Латвии” (2006) утверждает, будто бы Липман достиг у Анны такого фавора, что “управлял всеми финансами герцогства”. Более логичной представляется нам версия авторитетного историка Юлия Гессена: герцогиня тогда сильно нуждалась в деньгах, а Липман имел возможность быть ей полезным. Ублажая курляндскую вдовушку, он пустил в ход все мыслимые и немыслимые связи в денежном мире, целую сеть финансовых агентов Старого Света; баловал ее, чем мог - перстнями и ожерельями из Голландии (там его соплеменники монополизировали гранение и торговлю бриллиантами), золотыми и серебряными украшениями. Встречи с ним были Анне в радость.
Во время пребывания в Северной Пальмире, куда Анна нередко наезжала из своего медвежьего угла Европы, она свела знакомство ещё с двумя приметными крещёными евреями. И оба они под конец царствования “батюшки-дядюшки” Петра I. подверглись жестокой опале по наветам Меншикова. Вице-канцлер Петр Шафиров, блистательный дипломат, сумевший в очень трудной ситуации заключить необходимый для России мирный договор с Турцией и ставший одним из самых знатных лиц в империи, был, тем не менее, лишен имущества, чинов и орденов и приговорен к казни, замененной “смилостивившимся” царём ссылкой в Новгород. Там он содержался под “крепким караулом”, и ему со всей семьей отпускалось на содержание всего 33 копейки в день.
Ещё один знакомец Анны - “португальский жид” Ян Лакоста, любимый шут Петра, немало её забавлявший. Нравились его комичные ужимки, как рожи корчил и в оленьи шкуры облачался, играя роль самоедского короля. Но злость её брала, когда тот нахально дерзил, резал правду-матку, пытался образованность свою показать, ведя с государем скучные богословские дебаты. Вот кабы она была царицей, то вразумила бы дурака, научила, как правильно шутить надобно. Впрочем, Лакоста дошутился до того, что был обвинен в “преступной связи” с вице-канцлером Шафировым и в 1723 году сослан в сибирское село Воскресенское (ныне Каслинский район Челябинской области). По счастью, и Шафирова, и Лакосту вернула из ссылки вступившая на престол “тётушка” Екатерина I. Шафирову были возвращены регалии и часть конфискованного имущества, в 1725 – 1727 гг. он (хотя и был понижен в чине) занимал пост президента Коммерц-коллегии. Вдобавок ко всему, по проискам того же Меншикова, был бит кнутом и отправлен в холодную Якутию, в Жиганское зимовье, что в 9000 верстах от Петербурга, “разлучник” Антон Дивьер. Он продолжал томиться там и в царствование Петра II. Не у дел при этом малолетнем императоре оказался не только Шафиров, но и Лакоста, имени которого мы не встречаем ни в одном из документов того времени.
После скоропостижной смерти юного Петра II Анна, призванная на царство решением Верховного тайного совета, приехав в Москву, тут же порвала подписанные ранее ущемлявшие её власть “Кондиции” и стала самодержавной российской императрицей. Князь Михаил Щербатов дал ей такую характеристику: “Ограниченный ум, никакого образования, но ясность взгляда и верность суждения; постоянное искание правды; никакой любви к похвале, никакого высшего честолюбия, поэтому никакого стремления создать великое, сочинять новые законы; но определённый методический склад ума, любовь к порядку, забота о том, чтобы не сделать что-нибудь слишком поспешно, но посоветовавшись со знающими людьми; желание принять самые разумные меры, достаточная для женщины деловитость и любовь к представительству, но без преувеличения”.
Бытует мнение, что Анна испытывала к иудеям стойкую неприязнь. Однако подтверждений сему не находится, хотя воспитанная в догматах св. Предания, эта цесаревна, казалось бы, не могла не испытывать брезгливый страх перед басурманами, а уж тем более - перед “врагами Христовыми”, об изуверстве и каверзах коих только и вещали святые отцы Церкви. Не знаем, насколько глубоко сии проповеди укоренились в ее душе, но вот затейливые сказания бахарей, кликушества юродивых и прорицателей были затвержены Анной ещё с детства, протекшего под сенью подмосковного Измайлова.
И по отношению к евреям на раннем этапе царствования Анна ставит во главу угла экономические интересы страны, потому проводит политику скорее осторожно- прагматичную, не столь суровую, как в прежние времена. Достаточно обратиться к постановлениям той поры, чтобы увидеть тенденцию к ослаблению законодательных препон для евреев. При фактическом всевластии Меншикова въезд в Россию иудеям был заказан; в 1728 году, при Петре II, было разрешено “допущение евреев в Малороссию, как людей, полезных для торговли края”, правда, с оговоркой, “лишь на время”, и что они могут торговать только оптом (“гуртом”). При Анне же это право в 1731 году было распространено на Смоленскую губернию. А в 1734 году вышли еще два “мягких” именных указа о разрешении евреям торговать и в розницу на ярмарках, по причине малочисленности “купецких людей” в Слободских полках и Малороссии. Речь опять шла о “временном посещении” евреями России, но, как отметил Александр Солженицын, “конечно, временное посещение стало превращаться в постоянное пребывание”, и власти фактически закрывали на это глаза.
Приветила императрица и нескольких выкрестов, которых приблизила к себе. Вновь востребованным оказался Петр Шафиров. К его помощи прибегают для создания антитурецкой коалиции. Он получает назначение в Персию в качестве полномочного посла (1730-1732), где подписывает так называемый Рештский договор между Россией и Персией о совместных военных действиях против Оттоманской Порты. В 1733 году он пожалован в сенаторы, опять назначен президентом Коммерц-коллегии и оставался на этом посту до конца жизни; в 1734 году участвует в заключении торгового договора с Англией, а в 1737 году – Немировского трактата.
Анна страсть как любила шутовство и приобщила Яна Лакосту к команде своих придворных забавников. В новых условиях престарелый паяц, однако, был вынужден мимикрировать. Ведь если при Петре шутам поручалось высмеивать предрассудки, невежество, глупость (а подчас они обнажали тайные пороки придворной камарильи), то у Анны они стали просто бесправными потешниками, которым запрещалось кого-либо критиковать или касаться политики. Теперь вся шутовская кувыр-коллегия подчеркивала царственный сан своей хозяйки – ведь шуты выискивались теперь все больше из титулованных фамилий (князь Михаил Голицын, князь Никита Волконский, граф Алексей Апраксин), а также из иностранцев (Педрилло, он же Пьетро Мира). Остроты шутов отличались редким цинизмом и скабрезностью. Монархиня забавлялась, когда они, рассевшись на лукошках с куриными яйцами, начинали по очереди громко кукарекать. Ей были любы самые низкопробные выходки придворных паяцев – чехарда, идиотские гримасы, побоища. “Обыкновенно шуты сии, - писал мемуарист, - сначала представлялись ссорящимися, потом приступали к брани; наконец, желая лучше увеселить зрителей, порядочным образом дрались между собой. Государыня и весь двор, утешаясь сим зрелищем, умирали со смеху”.
Впрочем, Лакоста, этот любимый шут Петра I всё равно выделялся на фоне других забавников Анны Иоанновны: как отмечал ученый швед Карл Берк в своих “Путевых заметках о России”, среди всех шутов монархини “только один Лакоста – человек умный”. И он, надо думать, весьма потрафлял императрице – недаром был награжден специальным шутовским орденом св. Бенедетто, напоминавшим своим миниатюрным крестом на красной ленте орден св. Александра Невского. Орден сей “был покрыт красной эмалью с маленькими отшлифованными драгоценными камнями вокруг”. В конце концов, Лакоста стал любимцем и императрицы Анны, и даже титул самоедского короля, пожалованный шуту Петром, она охотно подтвердила. А в 1735 году под водительством Лакосты состоялось карнавальное действо – “аудиенция самоядей” у императрицы. Сообщается, что “шут Лакоста разыгрывал роль важной особы при представлении самоедских выборных и, выслушав их приветствие, в старинной одежде московского двора… сыпал серебро пригоршнями из мешка, с тем, чтобы для большей потехи государыни, смотревшей на шутовскую церемонию, самоеды, бросившись собирать деньги, потолкались и подрались между собою”.
Монархиня распорядилась назвать именем Лакосты фонтан в Летнем саду и на нём фонтане установить каменную скульптуру любимого шута в натуральную величину. По сведениям петербургского археолога Виктора Коренцвига, строительство фонтана начал осенью 1733 года мастер Поль Сваль, а в 1736 году водомёт уже задорно бил, омывая струями это изваяние. Что это как не знак особого благоволения! Фонтан этот будет разобран позже, уже в царствование Елизаветы.
И ещё один еврей снискал милость Анны - в 1731 году, по рекомендации известного нидерландского врача Германа Бургаве, на русскую службу определяется потомок португальских марранов, доктор Антонио Нуньес Рибейро Санчес. Поначалу он обучал медицине русских фельдшеров, повитух и фармацевтов в Москве, а затем служил в военном ведомстве и “не малое время находился при войсках, с которыми неоднократно бывал в походах”. Позже перебрался в Северную Пальмиру, где практиковал при Сухопутном шляхетном кадетском корпусе. Талант и мастерство Санчеса обратили на себя внимание начальства, и Анна призвала его ко Двору и сделала своим лейб-медиком. Он часто пользовал императрицу, особенно во время ее обострившейся мочекаменной болезни.
Но жаловала императрица не всех крещёных евреев. Она помнила зло, и участь опального Дивьера, разрушившего её брак с Морицем, облегчить не спешила. Лишь на закате царствования она смилостивилась и в апреле 1739 года издала указ о его назначении командиром вновь отстраивавшегося Охотского порта. И хотя сей новоявленный начальник, со свойственной ему энергией и порт достроил, и снаряжение экспедиции Витуса Беринга организовал, и мореходную школу, превратившуюся впоследствии в Штурманское училище сибирской флотилии, основал, из ссылки его вернёт только императрица Елизавета в 1743 году.
А вот для некрещёного еврея Леви Липмана при императрице Анне, казалось, наступил звёздный час. По-видимому, при всех ее недостатках, эта монархиня была памятлива и на добро. Как заметил датчанин Педер фон Хавен, “как скоро императрица достигла престола, то в особенности наградила очень щедро некоторых купцов, которые именно решались давать деньги в заем”. Одним из них был Леви. И думается, не вполне правы те историки, которые полагают, что он – ставленник исключительно Бирона, а Анна Иоанновна была к нему благосклонно только потому, что будто бы не решилась перечить своему фавориту и возвысила его протеже. В действительности императрица была снедаема самыми противоречивыми чувствами: ее религиозный антисемитизм утишила благодарность к Леви за его прежние услуги, а нетерпимость к басурманам разбилась о неукротимое стремление не отставать в роскоши от Дворов политичной Европы. Итак, чаша весов склонилась в сторону “полезного” еврея Липмана. “Её Двор великолепием превосходит все прочие”, – говорили знатные иноземцы. И никто лучше Липмана не мог угодить самым прихотливым вкусам лакомой до роскоши русской монархини. Уже в первые годы её царствования Липману “за взятые у него к высочайшему Двору” алмазные вещи, перстни, ордена императрицей заплачено сотни тысяч рублей.
В 1734 году происходит важное в жизни Липмана событие – иудей становится поставщиком Двора не только де факто, но и де юре, получив официальную придворную должность обер-гоф-комиссара, а в 1736 году – камер-агента. Историк князь Петр Долгоруков отмечает, что должности эти “были созданы специально для Липмана”. На самом же деле все как раз наоборот: это Липман был создан для должностей, в коих так нуждался новообразованный русский Двор.
Надо помнить, что Анна Иоанновна приучила русскую знать жить по-европейски. Утверждая придворный штат со множеством новых чинов, по примеру немецких венценосцев, она не могла не видеть, что в Вене, Гамбурге, Франкфурте и даже у мелких курфюрстов - везде в услужении находятся придворные евреи. А иные вознеслись так высоко, что отстроили себе великолепные хоромы, закатывали такие празднества, кои сами августейшие особы посещать не брезговали, держали дома открытые столы, ездили цугом с лакеями на запятках и т.д. И при этом имели должности гоф-фактора, гоф-комиссара, обер-гоф-комиссара, камер-агента, а кое-кто из них даже дворянский титул заполучил. Нет, в России, конечно, тому не бывать, ибо евреям тут не то что жировать, но и жить заказано, но – так и быть! – пусть будет при ее Дворе один такой придворный жид, чтобы злые языки на Западе не судачили: дескать, в этой варварской Московии все не как у людей. Тем более, Липман был личностью небезызвестной: по его векселям платили и в Вене, и в Мадриде. Европейские его агенты Билленбах, Симон, Ферман, Вульф по первому требованию спешили исполнить его финансовые поручения.
И вот, как и его сотоварищи-банкиры, Леви стал обер-гоф-комиссаром, камер-агентом и выполнял сходную работу. Он занимался и ювелирным делом, и переводом денег русским дипломатам для чрезвычайных нужд, и финансированием российской армии за границей; торговал вином и поташом, и даже ведал переговорами о найме на службу иноземной театральной труппы и специалистов-врачей и т.д. Это Липман финансировал постройку величественных барочных дворцов в Митаве и Рундале по проекту знаменитого Бартоломео Франческо Растрелли. Двор отпускал ему суммы все более внушительные. Достаточно сказать, что в одном только 1734 году он получил 95000 рублей!
Каким же был обер-гоф-комиссар Липман? Трудно отыскать в исторической романистике описание фигуры более отталкивающей. Достаточно обратиться к внешности Липмана, какой ее живописует Иван Лажечников в романе “Ледяной дом” (1835), чтобы читатель мог проникнуться омерзением к этому персонажу: “Вытянутая из плеч голова Липмана, с ее полудиском рыжих волос, разбежавшихся золотыми лучами из-под черного соболя шапки, с раскрытою пастью, с дозорными очами, как бы готовыми схватить и пожрать свою жертву... Глаза его вцепились, как когти дьявола в душу”. У него “бледное вытянутое лицо, взоры, бросавшие от себя фосфорический блеск”, “двигающиеся взад и вперед орангутановы уши”, и он так улыбается “огромными своими губами, что в аде сонм зрителей, конечно, рукоплескал этой художнической архи-дьявольской улыбке”. Нам, однако, почему-то не хочется рукоплескать писателю, давшему волю своему воспаленному воображению: ведь портретов гоф-комиссара не сохранилось, потому живописать его с натуры автор никак не мог и оказался в плену навязших в зубах юдофобских клише. (О трафаретных изображениях евреев в русской словесности XIX века существует обширная литература; среди наиболее ярких работ – исследования Савелия Дудакова, Габриэлы Сафран, Михаила Вайскопфа).
“Интриганом и канальей прекомплектной”, “христопродавцем” величает Липмана герой повести Василия Авенариуса “Бироновщина”, который “при имени придворного банкира Липмана, бывшего в то же время шпионом, наушником и ближайшим советчиком Бирона, сердито поморщился”. “Графский жид”, продувная бестия, кровосос, пекущийся только о собственной выгоде и окружающий себя такими же отвратительными “жуликами без роду и племени, алкавшими сребра и злата от России”, - таким предстает Леви в романе-хронике Валентина Пикуля “Слово и дело” (1971). При этом Бирон хотя и восторгается финансовым гением еврея, памятует будто бы о свойственном Леви корыстолюбии. “Подлый фактор, - говорит он Липману, - наверняка знаю, что тебе известны еще статьи доходов, до которых я не добрался! Ну-ка, подскажи...”
Однако эти голословные обвинения и оскорбления в адрес гоф-комиссара в прах рассыпаются при обращении к историческому материалу. Примечательно, что отличавшийся юдофобией испанский посол, герцог Иаков Франциска Лириа-и-Херика (он считал иудеев “народом грязным и свинским”), назвал Липмана “честным евреем”, а такая похвала дорогого стоит! И правда, Леви всегда был готов протянуть страждущему руку помощи. В критический момент он поддержал, причем совершенно бескорыстно, начинающего ювелира, швейцарца Еремея Позье, когда тот задолжал кому-то немалую сумму и вздумал бежать за границу. Леви не только ободрил его и убедил остаться в России, но погасил его долг и предоставил выгодные заказы. По словам Позье, Липман будто бы сказал ему, что в России тот может “честно заработать весьма приличные деньги”. Благодаря Леви, молодой ювелир стал лично известен Анне Иоанновне, и дела у него пошли. Есть свидетельства, что Липман слово свое держал крепко, в делах был надежен, и – это знали все! – на него всегда можно было положиться. Он знал счет деньгам и работу свою выполнял безукоризненно и точно в срок.
Между прочим, в случае с Позье проявилось еще одно свойство Леви – проницательность, дар распознавать людей. Ведь он поверил в молодого швейцарца, угадал в нем будущего любимого ювелира русских императриц, “Фаберже XVIII века”, как его потом аттестовали.
Спешил Липман делать добро и попавшим в беду единоверцам. В 1734 году у шкловского еврея Кушнеля Гиршова некий поручик Бекельман и солдат Иванчин украли малолетнего сына, Берка. И вот последовал именной указ императрицы от 19 ноября – вернуть сына отцу и наказать похитителей. Вдумаемся в сам факт: в России действует закон о недопущении иудеев жительствовать в империи, а императрица вдруг озаботилась судьбой какого-то там еврея (да где? - в захолустном белорусском местечке) и приняла в нем участие. И это исключительно заслуга Липмана: именно ему была потом отослана копия этого указа. Можно только догадываться, сколько дипломатии, такта, да и смелости, употребил Леви, чтобы побудить самодержицу российскую помочь его злополучным соплеменникам!
Он, как и его европейские сотоварищи, ходатайствовал перед троном за своих единоверцев, и часто ему удавалось кое-что сделать. По словам современника, он получил разрешение от императрицы “держать при себе евреев, сколько ему угодно, хотя вообще им возбранено жить в Петербурге и Москве”. А историк Лев Тихомиров утверждает, что благодаря Липману в столицах прочно укрепилась целая еврейская колония. Факты свидетельствуют о том, что фигура Леви стала своеобразным центром жизни иудеев, как это было принято и в Европе, где вокруг придворных евреев обычно группировалась религиозная община. Липман поддерживал тесные отношения, и не только коммерческие, но и приятельские, с откупщиком Борохом Лейбовым. Известно, что тот жил в Москве, в Немецкой слободе, в доме “у золотаря Ивана Орлета”. При этом Лейбов и его зять Шмерль, также житель слободы, выполняли обязанности резников при Липмане и его слугах, как и Авраам Давыдов, который был на это “благословлен от синагоги в польском местечке Копуст”. Давид Исаков и Авраам Самойлов состояли приказчиками, а некий Файвеш - писарем Липмана, и все они проживали “у иноземши Болденши” и не таясь разгуливали по улицам Первопрестольной в “жидовском платье”.
Правда и то, что Липман лоббировал дерзкие проекты и своих европейских соплеменников. Благодаря его протекции, в сентябре 1736 года бывший голландский колониальный чиновник “жид Симон Абрагам” был впущен в Северную Пальмиру, и подал доношение в Сенат “об обысканной им Америке против острова Допага земле, которая де и поныне ни под чьим владением, где возможно коммерцию производить и оную населить”. Речь шла о колонизации русскими острова Тобаго и сопредельной с ним земли на Американском континенте, богатых златом, серебром, дарами фауны и флоры. Там правил туземный князь Юпитер Таривари, очень расположенный к бледнолицым. Хотя идея создать российскую базу на Тобаго показалась сенаторам интересной, но они убоялись, что это вызовет неизбежный конфликт с главными колониальными державами - Испанией и Англией, посему от неё отказались. Между тем, колонии в той части мира основывали все, кому не лень, не только испанцы и англичане, но и шведы, голландцы, датчане и даже курляндцы, потому отказ от колонии некоторые историки считают промахом тогдашних властей России.
Некоторые историки утверждают, что Липман якобы “опутал империю грязными сетями”: “Самые высокопоставленные и влиятельные лица старались угодить этому фавориту [Бирона], который не раз отсылал людей в Сибирь по капризу. Он торговал своим влиянием, продавал служебные места, и не было низости, на которую он не был способен”. Но подтверждений этому нет никаких.
Несомненно, однако, что еврейский вопрос был для Леви весьма чувствительным. О действительной же его роли в государственной политике можно судить по его влиянию Липмана на общее положение его единоверцев в России. Надо признать, что это влияние было очень не велико. Не говоря уже о том, что иудеям в то время возбранялось жительствовать в России, в 1737 году произошло событие, крайне отяготившее положение всех сынов Израиля. Был дан ход делу о “совращении отставного капитан-поручика Александра Артемьева сына Возницына в жидовскую веру откупщиком Борохом Лейбовым”, возбужденному по доносу постылой жены Возницына, Елены Ивановны. На самом же деле “вина” Лейбова состояла лишь в том, что он, видя твердое желание Возницына принять еврейство, не отказал неофиту в его настойчивой просьбе и помог совершить гиюр.
Несчастных схватили, одного – в Москве, другого – в Зверовичах, и препроводили в Санкт-Петербург с предписанием содержать в кандалах “под самым крепким арестом”. И это неудивительно: религиозный террор, нечеловеческая жестокость ко всем религиозным “преступникам” – примета Аннинского царствования, сопровождавшаяся чередой показательных аутодафе. Жгли заживо произнесших богохульные слова, осквернителей икон, колдунов, выкрестов из татар, калмыков и башкир, вновь вернувшихся в магометанство или язычество. И императрица сделала особое внушение караульным, приставленным к Лейбову и Возницыну: “Дабы [сии преступники] от жидов каким воровским способом или происком выкрадены или через взятку перекуплены не были!”. Предостережение странное, если учесть, что иудеям жить в России, а тем более в Москве или Петербурге, воспрещалось, а тех, кто проживал там под патронажем Липмана, можно было по пальцам пересчитать. Стало быть, Анне стал мерещиться тотальный еврейский заговор, от которого спасу нет!
Юстиц-Коллегия постановила “произвести указанные розыски, для того, не покажется ли оный Борох и с ним кого из сообщников в превращении еще и других кого из благочестивой, греческого исповедания веры в жидовский закон”. Решили Лейбова, как и Возницына, подвергнуть пыткам в надежде, что и у жестоковыйного иудея тоже тогда язык развяжется. Однако пыл палачей нежданно-негаданно охладила…сама православная государыня. Она вдруг распорядилась: хотя Борох Лейбов по силе совершенных им преступлений и подлежит допросу с пристрастием, чинить того не надобно. Ибо, в противном случае, из его “переменных речей” могут произойти нежелательные для интересов государства последствия.
Историки недоумевают и называют это решение императрицы “удивительным”. Есть версия, что его инициатором и вдохновителем был герцог Бирон. Последний якобы находился под влиянием Липмана, коего связывали с ним самые тесные отношения, в том числе и предпринимательские. И герцог будто бы убоялся того, что поднятый на дыбу Лейбов наболтает лишнее об их с Липманом финансовых делах, и потому-то и замолвил о нем словцо монархине.
Непонятно, правда, кого мог опасаться всесильный Бирон, надежно защищенный императрицей во всех случаях жизни. И, тем не менее, роль фаворита Анны в спасении Бороха от костоломов Тайной канцелярии представляется нам высоко вероятной. Только Липман, обратившись к Бирону за помощью, руководствовался не желанием спрятать концы в воду, а чувством сострадания к попавшему в беду соплеменнику. Но все, что мог сделать Леви для своего единоверца – это оградить его от дыбы и пыток. Семидесятипятилетний Лейбов был обречен на мученическую смерть. Леви, конечно, не мог предотвратить казни, но сделал все возможное и невозможное, чтобы облегчить участь товарища. И своего добился!
Экзекуция состоялась в Петербурге, на Адмиралтейском острове, 15 июля 1738 года в день Святого Владимира, когда дозволено миловать даже закоренелых убийц, но только не врагов Христовой веры. Сохранилось описание подобного аутодафе: “Каждый мужчина прикован цепью к вершине большой, вкопанной в землю мачты; они стояли на маленьких эшафотах, а на земле вокруг каждой мачты было сложено в форме пирамиды много тысяч маленьких поленьев…Мужчины стояли в нижних рубашках и подштанниках. Они были осуждены на сожжение таким образом в прах. К пирамиде дров был поднесен факел, и поскольку древесина была очень сухой, пирамиды мгновенно обратились в ужасный костер…Мужчины умерли бы быстро, если бы ветер часто не отдувал от них пламя; оба они в жестоких муках испустили дух меньше чем через три четверти часа”.
В русской словесности XVIII века “богопротивное дело” Лейбова и Возницына упоминается в “Сатире IX. На состояние сего света к солнцу” князя Антиоха Кантемира. Исследователи сокрушались о том, как это он, передовой литератор, деятель “ученой дружины”, не осудил эту варварскую казнь (утверждение историка Ефима Грекулова, что экзекуцию тот якобы порицал, представляется нам ошибочным). Вот пассаж из названной сатиры, где князь высмеивает некоего олуха, опасавшегося читать Библию, дабы не отпасть от Христовой веры:
“Как, - говорит, - Библию не грешно читати,
Что она вся держится на жидовской стати?
Вон де за то одного и сожгли недавно,
Что, зачитавшись там, стал Христа хулить явно.
Ой, нет, надо Библии отбегать как можно,
Бо, зачитавшись в ней, пропадешь безбожно”.
К этим словам автор сделал характерное примечание: “В Санкт-Петербурге 1738 году месяца июля и средних числах сожжен, по уложениям блаженные памяти российских государей, бывший морского флоту капитан за то, что принял жидовскую веру и так крепко на оной утвердился, что, не смотря на правды, упрямством своим в страшном на спасителя нашего Христа хулении погиб; который случай безмозгим невеждам немалую причину подал сумневаться о Библии, когда они слышат, что жиды ветхого закона держатся. О, как безумные и дерзкие невежды! Причина ли Библия святая дьявольского того орудия погибели?” Подтекст ясен: вовсе не Библия повинна в том, что воcпринимается как еврейское учение (“жидовская стать”), а “безмозгии”, “безумные и дерзкие невежды”, превратно ее толкующие.
Как отметил авторитетный английский историк Джон Д. Клиер, паническая боязнь прозелитизма побудила российские власти теперь уже энергично, и без всякого снисхождения бороться с иудеями. По следам суда и казни над “преступниками” Сенат в 1739 году предписал выслать всех евреев из Малороссии, и только по представлению Генеральной Войсковой Канцелярии распоряжение это было отсрочено до окончания войны с Турцией. По окончании же войны, в июне 1740 года, последовала резолюция монархини о приведении в исполнение означенной меры, в результате чего с Украины приказали выдворить в общей сложности 573 евреев, проживавших в 130 частных поместьях.
Правда, и с сим распоряжением мешкали, и кое-кто из малороссийских евреев успел схорониться и уцелел, в чём опять-таки видят руку “всесильного” Липмана. Но очевидно, что придворный еврей тут вовсе не причем, а виной всему как головотяпство местных властей, так и заинтересованность помещиков в толковых арендаторах.
О том, что реальной силы и влияния в еврейском вопросе Леви не имел, свидетельствуют и действия Бирона в Курляндии, где он был “своя рука – владыка”. Показательно, что 3 июля 1738 года, а затем 4 июля 1739 года последовали постановления о том, чтобы все без исключения евреи, уплатив налоги, покинули герцогство ко дню св. Иоанна, то есть к 8 марта 1740 года. А помещикам, укрывающим их у себя, пригрозили немалым денежным штрафом! И это в то время, когда Липман был фактическим министром финансов Курляндии! После этого как-то слабо верится в то, что Бирон “следовал только тем советам, которые одобрит жид Липман”.
Утверждают, что Липман и Бирон были связаны самым теснейшим образом. Но близость их, на наш взгляд, не столь бесспорна. Ведь Леви был отнюдь не единственным кредитором герцога: Бирон испытывал постоянную нужду в деньгах и занимал их у кого угодно (даже у своего камердинера). И богатеи, к евреям никакого отношения не имевшие, ссужали временщика куда большими суммами, чем наш гоф-комиссар.
Едва ли Липман, как утверждается, сам был наушником герцога, и дворец опутал сетью своих шпионов. Говорят, он предупредил своего патрона о готовившемся против него заговоре и перевороте. Драматург Николай Борисов в своей исторической комедии “Бирон” (1899) рисует подобную сцену, где временщик отвечает на такое предостережение с ужасающим немецким акцентом: “Полни вздор болтай… Ах, Липман! У каво поднельси штоб рука на мой особ?” Однако подобная беспечность как-то не вяжется с присущей герцогу подозрительностью, а потому весьма сомнительна. Современники-мемуаристы свидетельствуют: когда ночью 9 ноября 1740 года 80 гвардейцев ворвались в опочивальню Бирона с целью его ареста, ошарашенный герцог истошно закричал: “Караул!” Ясно, что низложение регента явилось для того полной неожиданностью.
И вот еще что примечательно: после опалы Бирона его якобы ближайшего клеврета Липмана почему-то никто не тронул. Между тем, пришедшая на смену регента Бирона правительница Анна Леопольдовна расправилась со всем окружением герцога. Когда же в иностранных газетах появились вести об отставке финансиста, столичные “Санкт-Петербургские ведомости” от 13 января 1741 года их опровергли. “Обер-комиссар, господин Липман, - сообщила газета, - коммерцию свою по-прежнему продолжает и при всех публичных случаях у здешнего Императорского Двора бывает”. Правда, некоторые историки говорят, что Леви якобы потому сохранил свое положение при регентше, что сообщил ей, где находятся капиталы низложенного Бирона. Но это явный абсурд, ибо известно, что сам Липман так и не смог получить от Бирона крупную сумму, которую тот ему задолжал. Причина “непотопляемости” Леви совсем в другом – венценосцы остро нуждались в его услугах. Достаточно сказать, что за год правления Анны Леопольдовны Брауншвейгская фамилия приобретёт через посредничество еврея бриллиантов и ювелирных изделий на сумму более полторы сотни тысяч рублей.
К концу царствования Анны Иоанновны отношение её к евреям стало настороженным и враждебным (хотя “дежурного еврея” Липмана она всё ещё терпела). Документальных свидетельств на сей счёт не находится, но Валентин Пикуль, которому нельзя отказать в бытописательской точности, изображает выплеск её юдофобских настроений весьма натурально. Лейб-медика Антонио Рибейро Санчеса она называет не иначе как “христопродавцем”. “Ну, жид! – сказала ему Анна Иоанновна, до подбородка одеяла на себя натягивая. – Смотри мое величество... Но одеяла снять не давала: - Ты так меня... сквозь одеяло смотри... Твое счастье, что я больна лежу. А то бы показала тебе... Пиши рецепт, гугнявец такой!...Чтобы я, самодержица всероссийская, тебе жопу свою показывала? Да лучше я умру пусть, но не унижусь!” Но униженным предстаёт здесь крещёный еврей Санчес, которому пеняли на его “иудину породу”.
Апофеоз Аннинского царствования, его венец и слава - это свадьба шута Михаила Голицына и шутихи Авдотьи Бужениновой в знаменитом Ледяном доме зимой 1739-1740 годов. То было первое в истории России яркое красочное интернациональное празднество. Императрица повелела губернаторам всех провинций к этому событию прислать в Петербург по несколько человек “не гнусного вида” обоего пола. “Сии люди по прибытии своем в столицу были одеты на иждивении ее Двора каждый в платье своей родины”. Посланцы населявших Российскую империю народов и племен ехали на санях, запряженных оленями, волами, свиньями, козлами, ослами, собаками и даже верблюдами. Они играли на народных “музыкалиях”, а затем ели каждый свою национальную пищу и залихватски плясали свои туземные пляски. Этнографическая пестрота костюмов призвана была продемонстрировать огромность могущественной империи и процветание всех ее разноплеменных жителей. Пиит Антиох Кантемир назвал императрицу Анну “Матерью народов”. А Василий Тредиаковский возгласил: “Торжествуйте все российские народы, у нас идут златые годы!”.
Но стоит ли удивляться, что “златые годы” – это не про иудеев сказано, и в том шумном празднике племён не слышалось идишского говора, не было зажигательных еврейских танцев? А все потому, что евреев в России вроде бы как и не было вовсе, точнее, не надлежало быть. И неважно то, что и вид их был “не гнусен”, и число их в империи значительно превышало количество аборигенов какого-нибудь северного племени - терпеть в Отечестве “врагов Христовой веры” строго возбранялось законом…
Совсем скоро истает Ледяной дом, отшумят бубны, цимбалы, гусли, бандуры, почит в Бозе благонравная государыня Анна, и для иудеев в России под скипетром “весёлой царицы Елизавет” наступят времена ещё более лихие. Извлекут из архива и примут к руководству завет Меншикова: “Жидов в Россию ни с чем не впускать”. Несмотря на всепоглощающую страсть к роскоши, прагматизм отступит, и все евреи будут заклеймены “имени Христа Спасителя ненавистниками”, получать “интересную прибыль” от которых новая монархиня объявит делом недостойным и презренным. Первым делом прогонят со Двора Липмана вкупе со всеми его финансовыми агентами, да и сами должности гоф-комиссара и камер-агента упразднят, потому как Её Величество не соизволят “иметь на Своей службе ни одного жида”. А затем грянет указ о немедленном удалении из России всех иудеев.
А пока в весёлой праздничной процессии шествовали “копейщик один, во образе воина, в самоедском платье”, “самоеды, один мужского, а другой женского вида”, и во главе дикарей – отпрыск марранов Ян Лакоста, сокрывший свою “жидовскую породу” под оленьими шкурами.
Напечатано в «Заметках по еврейской истории» #1(171) январь 2014 berkovich-zametki.com/Zheitk0.php?srce=171
Адрес оригинальной публикации — berkovich-zametki.com/2014/Zametki/Nomer1/Berdnikov1.php
