«Отбирали стихи мы вместе с Инной Ростовцевой (в ту пору он был осуждён, и они встречались с ним в месте его заключения) . Она же и предала их великому поэту. Но ещё задолго до этого (в декабре 1957 г.) произошло следующее. Идёт большой семинар молодых писателей. Ко мне подходит молодой человек и говорит, что организаторы не включают его в семинар. Я поговорил с одним из руководителей Воронежской писательской организацией Константином Локотковым, ещё с кем-то, и он был включён в семинар».
Там стихи Прасолова высоко оценили Юлия Друнина, Владимир Солоухин и Николай Старшинов. Стихи Прасолова вошли в коллективный сборник «В добрый путь», вышедший в начале 1958г. Между прочим, Твардовский принял доброе участие в судьбе поэта (можно сказать, что он вызволил его из заключения). В 1958 г. А.М.Абрамов оценил стихи Прасолова в центральной печати( статья «На земле воронежской» в «Литературе и жизни»). На рубеже 70-80 годов уже московские критики (в частности Вадим Кожинов) заговорили о Прасолове в самых возвышенных тонах, «как о поэте глубокой философской лирики, поэте, без которого русская поэтическая антология XX века была бы явно обеднённой». Процитирую ещё строки из моих собственных воспоминаний:
« Очень много сделал мой отец, как критик и литературовед. Для многих начинающих и не только начинающих поэтов его оценки в прессе и поддержка оказались весьма существенными, а иногда и определяющими в их поэтической судьбе. Помню, как восхитившись лагерными стихами вернувшегося с Колымы Анатолия Жигулина, папа ходил и всё время повторял строки его стихотворений: «Я пронёс на плечах магистраль многотонную! Вот на этих плечах! Позавидуйте мне!», и ещё: «Электровоз – это там, в квершлаге…», а также из знаменитого «Бурундука»: «Надо номер ему на спину. Он ведь тоже у нас – зека». И сколько энергии и смелости понадобилось отцу, чтобы помочь первым публикациям Жигулина, первому написать высокие критические отзывы о его стихах. Папа же дал Жигулину рекомендацию для вступления в Союз писателей СССР. Похожая ситуация была и с Алексеем Прасоловым, которого папа, преодолев сопротивление некоторых начальников, включил в свой семинар ещё в 1957 году, и где Прасолов получил высокую оценку у Юлии Друниной и Владимира Солоухина. О стихах Жигулина и Прасолова отец имел переписку с Твардовским и Исаковским. В частности, Исаковский прислал в письме к папе многостраничный подробнейший анализ стихотворения Прасолова «Когда прицельный полыхнул фугас…».
Я был несколько раз у Жигулиных в гостях, когда они уже поселились в Москве на Юго-Западе, читал Анатолию Владимировичу и его жене – Ирине Неустроевой (замечательная женщина, бывшая студентка моего папы, у Жигулина не меньше десятка стихотворений, посвящённых ей) свои стихи. Когда я пришёл к ним первый раз, у них на книжной полке располагались лагерный номер Жигулина и портрет Солженицина. Потом эти предметы они убрали. Разговоры о поэзии и о поэтах с Жигулиным были примечательны. Например, о Владимире Соколове Жигулин сказал так «Хороший поэт, но без биографии». Кстати, я считаю Соколова очень крупным поэтом, но всё-таки недооценённым. Если бы поэт такого уровня был бы у некоторого другого народа, не столь избалованного великими поэтами, его мировое значение было бы существенно б;льшим. Про Игоря Шкляревского Жигулин выразился так «Он бывший боксёр и думает, что в поэзии тоже можно по быстрому нокаутировать. А в поэзии всё сложнее». Интересно, что Жигулин этой теме даже посвятил стихотворение «Поэзия не спорт, поэзия – душа…». Один раз Жигулин взял меня с собой на очередную встречу с читателями в какой-то Градской больнице на Ленинском проспекте. Мы с ним читали вместе свои стихи. Хлопали нам одинаково.
Прасолов нередко появлялся в нашем доме, иногда в нетрезвом виде. Мама тогда приводила его в порядок, кормила фирменным украинским борщом. А потом чистый и протрезвевший Алексей вёл с отцом бесконечные и чрезвычайно интересные беседы о высокой поэзии. Меня, помню, чрезвычайно поражало это потрясающее преображение невзрачного на вид, пьяного, лысоватого, невысокого роста дядечки в сверхинтеллектуального собеседника».
Прасолов покончил с собой в феврале 1972 г.
Но его стихи навсегда с нами. Например, следующее стихотворение:
Когда прицельный полыхнул фугас
Казалось, в этом взрывчатом огне
Копился света яростный запас,
Который в жизни причитался мне.
Но мерой, непосильною для глаз,
Его плеснули весь в единый миг,
И то, что видел я в последний раз,
Горит в глазницах пепельных моих.
Теперь, когда иду среди людей,
Подняв лицо, открытое лучу,
То во вселенной выжженной моей
Утраченное солнце я ищу.
По-своему печален я и рад,
И с теми, чьи пресыщены глаза,
Моя улыбка часто невпопад,
Некстати непонятная слеза.
Я трогаю руками этот мир —
Холодной гранью, линией живой
Так нестерпимо памятен и мил,
Он весь как будто вновь изваян мной.
Растёт, теснится, и вокруг меня
Иные ритмы, ясные уму,
И словно эту бесконечность дня
Я отдал вам, себе оставив тьму.
И знать хочу у праведной черты,
Где равновесье держит бытиё,
Что я средь вас — лишь памятник беды,
А не предвестник сумрачный её.
Мой отец посвятил Прасолову следующие стихи:
Мы – фактовики, мы только справку
Представляем про житьё-бытьё.
Нам бы человеческую давку
Срисовать. Да нечто про своё,
В сердце копошащееся грустно,
Словом неискусным помянуть.
Прасолов – иное. Он – искусство,
Он весь мир вбирающая грудь.
Он такие уловил оттенки,
Он такие отыскал пути,
На которых душу и коленки
Изодрал, чтоб только вдаль идти.
И ушёл, ушёл, большое слово
О большой любви произнеся.
Сам же ею был не избалован…
Правда это? Правда. Но не вся.
В день прощания с Алексеем Прасоловым
Я и сам был не раз у того же порога.
Я и сам думал жизни сказать: «Извини».
Только дел было много.
Только дел было много.
Да думалось: будут и светлые дни.
Потому торопить эту с вечностью встречу
Не хотелось. Не надо. Пускай подождёт
Ночь пускай подождёт.
Пусть продлится мой вечер.
Ну, а с вечностью встреча – она не уйдёт.
