Странно, что в её руках, вытиравших ужинную посуду, чувствовалась такая уверенность. Она уже приняла решение, и тяжёлое спокойствие, словно крышка, опустилось на неё. Недели сомнений и самокопаний остались позади; всего через час она будет с Роджером.
Она вынула пробку, сполоснула раковину оставшейся водой, наблюдая, как она медленно, слишком медленно вытекает через отверстие, и прислушиваясь к слишком быстрому тиканью кухонных часов. Я собираюсь изменить мою жизнь, подумала она, и чем я занимаюсь? Выжимаю полотенце! Сколько тарелок она перемыла за двенадцать лет их брака? Если их сосчитать, что в итоге? Будь у них хотя бы дети, говорила она себе, не давая окончательно ослабнуть своей усталой совести. Или если бы Фред больше ценил её… Издавая последний сосущий звук, вода закружилась по сливной трубе. Прав был Роджер: живешь один раз; растрачивать жизнь – вот в чём непростительный грех.
Когда она была с Роджером, она была какой-то другой женщиной: новой, волнующей, обладающей бесконечными возможностями. «Ты знаешь, как ты прекрасна? – говорил Роджер. – Какая жизнь пробудилась бы в тебе, если бы только ты позволила себе? Любимая моя, поверь своему сердцу, перестань исследовать и анализировать…»
Но для неё это был нравственный вопрос. Ровной шеренгой она выстраивала перед ним все свои принципы, словно множество пластмассовых солдатиков, но он сметал их одним прикосновением руки. Она спорила с ним, произнося подобающие слова, которым её научили: «правильно», «неправильно», «долг», – но все доводы, казалось, были в его пользу. «Любовь проста, – говорил он. – Усложняют её люди. Сейчас восемьдесят пятый год – ты должна бороться за то, чего хочешь! Ты взрослая женщина, и ты сама создаёшь свою судьбу».
Она была взрослой, и она приняла взрослое решение.
Она вытерла руки о кухонное полотенце и вошла в зал. Фред лежал на диване, рядом с которым стояли его тапки, и читал газету под закадровый смех, раздававшийся из телевизора. Он не посмотрел на неё. Но если бы даже и посмотрел, она знала, что он всё равно по-настоящему не увидел бы её. Он хороший, и добрый, и работящий, сказала она себе, как бы повторяя заученный урок, но почему он не может прожить без этих скучных кривляк на экране? И его привычка громко перелистывать страницы газеты… Нет, дело в том, подумала она, рассматривая его носки, как будто они содержали в себе неотвратимое откровение, дело в том…
«Думаю, я пойду в кино», – услышала она свой голос. Она солгала быстро, заранее подготовившись: несколько часов назад она сходила на этот фильм, на случай если бы Фред стал расспрашивать о нём. «Хочешь присоединиться?» – добавила она с очень верно подобранной ноткой равнодушия, думая: Вот видишь, я делаю всё, что могу; виноват будешь ты, а не я…
«Я устал, – пробормотал он. – Иди, если хочешь».
«Хорошо, – она пожала плечами. – Тогда не жди меня, ложись спать».
Одеваясь, она спрашивала себя, откуда появилась в ней эта хитрость. С усердием она начала превращать себя в тщательно ухоженное, загадочное создание, предмет желаний Роджера; её образ сливался с туманной дымкой, которой покрылось зеркало от её дыхания: глаза сияли под тёмной тушью, накрашенные губы ярко блестели. В кошелёк она засунула флакончик духов, чтобы воспользоваться ими, когда выйдет из квартиры. Она была готова.
«Ну… пока», – сказала она Фреду с порога. Даже теперь, подумала она, если бы он посмотрел на меня, если бы сказал: «Не уходи»…
Он лишь кивнул: «Приятного вечера».
Для него всё давным-давно решилось и устаканилось, думала она, выпуская себя на свободу; у Фреда, так же как у Роджера, не было никаких сомнений.
На улице дул ветер; она была рада, что надела свой платок: волосы не спутаются. Шла она быстро, чувствуя себя свободной, сильной, хозяйкой своей судьбы.
Внезапно её левый глаз пронзила острая боль. Она остановилась и потёрла его, повинуясь инстинкту. Её глаза начали слезиться, нос потёк. Она укрылась от ветра в дверном проёме на углу улицы и потянула за веко. Боль была невыносимая. Это смешно, подумала она; как нелепо.
Она поняла, что стоит у входа в аптеку, и, прикрывая рукой свой подёргивающийся глаз, она зашла внутрь. Аптекарь был очень добр. Он скатал ватный тампон, подвёл её к свету, приподнял веко и прикоснулся к средоточию боли. «Вот, – произнёс он, указывая на крошечное чёрное пятнышко на вате. – Видите?»
Сквозь пелену слёз она увидела его – пепел. В глазу всё ещё кололо. «Это всего лишь раздражение, – сказал аптекарь. – Можете поставить холодный компресс, когда доберётесь до дома».
«Дома?» – повторила она отрешённо. Она увидела своё красное, искажённое лицо в зеркале за прилавком и, подумав о Роджере, представила, как он подготовился к её приходу, представила задёрнутые занавески, свечи, тихую музыку. Она вытерла потёкшую тушь носовым платком, и ей вдруг стало совершенно ясно, что она не пойдёт к нему – никогда. Не из-за тщеславия или заурядного временного неудобства. Она хотела, просто, свою собственную комнату, свою собственную кровать, и чтобы неуклюжие, заботливые руки Фреда поправляли компресс. Именно – чтобы кто-то заботился о ней, не думая, как она выглядит, чтобы любил такой, какая она есть, с изъянами, зачастую неразумную, в общем, её саму. Вот чем был брак: полным познанием друг друга, без необходимости прихорашиваться или притворяться. Даже его трудности происходили от близости.
Она поблагодарила аптекаря и, придерживая платок у глаза, вышла на улицу, полная решимости. В глазу ещё ныло, но теперь боль была тупой, отдаваясь эхом.
Фред лежал на диване, погружённый в чтение, – ничего не изменилось с тех пор, как она ушла.
«Забыла что-нибудь?» – спросил он.
«Фред…», – сказала она.
Он посмотрел на неё. Тут же он бросил газету на пол; через мгновение она была в его объятиях. «Что случилось?» – спросил он озабоченным и успокаивающе близким голосом.
«Ничего, – сказала она. – Это была просто крупинка пепла».
