Слово о Борисе Григорьевиче Кузнецове*0

Есть люди, само существование которых может рассматриваться современниками как редкая удача, счастливое совпадение. Их значение выходит далеко за рамки опубликованных книг и конкретных научных результатов. Присутствие такого человека в профессиональном коллективе – залог здорового климата, предпосылка творческих удач. В советской истории науки таким человеком был Борис Григорьевич Кузнецов, чье столетие со дня рождения мы отмечаем в этом году. Поэтому я хотел бы вначале кратко напомнить его биографию, затем столь же кратко сказать о его научных трудах и том влиянии, которое он оказал на своих современников и коллег, а в заключение представить вниманию читателей небольшой очерк, где я попытался выявить наиболее привлекательные, с моей точки зрения, стороны его творчества. Начну с биографии. Борис Григорьевич Кузнецов родился в 1903 году в Екатеринославе, теперешнем Днепропетровске. Чем занимался его отец, мне неизвестно, знаю, что его звали Григорий-Соломон, фамилия была Шапиро, и он умер, когда Б.Г. был маленьким ребенком. В семье было трое детей – Борис, брат-близнец Моисей и сестра Дебора, всех их воспитывала мать, которая, по-моему, была преподавательницей французского языка, и это объясняет тот факт, что братья с детства свободно говорили по-французски. Б.Г.Кузнецов Кстати, сегодня будет вполне уместно вспомнить и брата Бориса Григорьевича. В последние двадцать лет он был его ближайшим помощником в работах по истории науки и в какой-то мере соавтором. Мы называли его Михаилом Григорьевичем, хотя для всех он был Моисеем Соломоновичем Шапиро – он не стал менять свою фамилию, как это сделал в двадцатые годы Борис Григорьевич. Михаил Григорьевич был морским инженером, перед войной работал в Ленинграде, где был заместителем директора Военного кораблестроительного института, того самого, где когда-то был директором Алексей Николаевич Крылов. Михаил Григорьевич отличался редким умом, редкой житейской проницательностью и большой любовью к окружающим его людям. Примером этому может служить тот факт, что в самые первые дни войны он распорядился вывезти из Бадаевских складов всё хранившееся там на случай войны довольствие, которое полагалось сотрудникам его института. Через несколько дней после этого Бадаевские склады были разбомблены, а он, таким образом, спас своих коллег от голодной смерти во время блокады. Войну М.Г. провел на фронте – служил на Балтийском флоте,– а после ее окончания вернулся в свой институт. Он был крупным инженером, первым в нашей стране начавшим на военно-морском флоте переход с дизельных судовых двигателей на газотурбинные. В конце сороковых годов, в разгар кампании антисемитизма М.Г. был вынужден уйти из Института и уехать из Ленинграда. Он переехал в Лиепаю, тогда закрытый город, где находилась наша исследовательская база подводных лодок. На этой базе М.Г. был заместителем начальника по научной работе – должность была адмиральская, но чин адмирала Михаилу Григорьевичу так и не дали, в отставку он ушел в звании капитана первого ранга. Братья – Б.Г. и М.Г. – нежно любили друг друга, и после смерти Бориса Григорьевича вскоре умер и Михаил Григорьевич. Но вернусь к Борису Григорьевичу. Он учился на социально-историческом факультете Университета (который назывался Институтом образования) и на электротехническом отделении Политехнического института. Переехав в середине 1927 г. в Москву, окончил Институт экономики РАНИОН (Российская ассоциация научно-исследовательских институтов, позже она была слита с Институтом красной профессуры) и тамошнюю аспирантуру. В молодые годы Б.Г. много преподавал – в Горном институте и других вузах, сначала он занимал должность доцента, а 1930 г. – профессора. В том же 1930 г. Б.Г. был назначен заместителем начальника секции электрификации Госплана СССР (занимался перспективным планированием). В сентябре 1931 г. он получает новое назначение и становится директором Всесоюзного научно-исследовательского института энергетики и электрификации. Здесь он проработал полтора года, но именно в это время интересы Б.Г. смещаются в сторону истории науки. В результате он пишет курс истории энергетической техники и становится заведующим кафедрой истории энергетической техники в Московском энергетическом институте, и историко-научные исследования поглощают его целиком. В 1936 г. Б.Г. защитил докторскую диссертацию "Генезис некоторых электротехнических принципов", и написал две книги "Очерки истории русской науки" и "Очерки по истории электротехники". В 1953 г., когда я кончал школу, он подарил мне одну из этих книг со смешной надписью "Вове Кирсанову от автора в память совместной работы". Странно, но двадцать лет спустя, я стал работать в одном с ним секторе. Вот уж поистине "воспоминания о будущем"! Во второй половине 30-х годов Б.Г. становится сотрудником Института истории науки и краткий период перед ликвидацией Института – его директором. Тридцатые годы – страшное время для страны и оно отразилось, конечно, и жизни Б.Г., правда, ему удалось избежать трагических последствий. Во-первых, ему повезло: когда перед ним стоял вопрос - переходить ли в бухаринский институт, переезжать в Ленинград, или же оставаться в Москве и продолжать работать в Энергетическом институте, Б.Г. по совету Кржижановского остался в Москве; это его и спасло. Но все-таки страшная тень репрессий не оставила в стороне семью Бориса Григорьевича. В это время был арестован и расстрелян близкий родственник его первой жены, Суламифи Мессерер, знаменитой балерины, примы Большого театра. Этот родственник был нашим консулом на Шпицбергене и отцом Майи Плисецкой. Суламифь удочерила Майю, которая приходилась ей племянницей, и несколько лет та жила в семье Бориса Григорьевича. Почему-то ни Плисецкая в своей книге, ни сама Суламифь в телевизионных выступлениях о том времени о Борисе Григорьевиче ничего не говорят, как будто бы его и не было. Но это не так. Он не побоялся взять к себе в дом, в свою семью дочь "врага народа", а в то время это требовало нешуточного мужества. В середине 70-х годов Б.Г. написал книгу "Путешествие через эпохи", в которой так выразил свое отношение к своему времени: "в наиболее отвратительные периоды истории только одна личность была свободна от законов божеских и человеческих, в том числе и традиционных. Это была личность самого тирана, все остальное было подчинено жесткой и жестокой, часто кровавой регламентации. Это было уничтожение традиционных норм, переходившее в уничтожение всяких норм, основанное в последнем счете на экстенсивном развитии хозяйства и общества без внутренней трансформации его технической базы, без апелляции к науке, к разуму, мышлению". Хотя эта цитата в тексте Б.Г. относится к Италии 16 века, я ни на минуту не сомневаюсь, что этими словами он давал оценку своей собственной эпохе, кровавой эпохе сталинизма. В начале войны Б.Г. вошел в состав Комиссии по мобилизации ресурсов Урала на нужды обороны, приняв деятельное участие в самой ее организации. За работу в этой комиссии он был награжден Сталинской премией 1-ой степени за 1941 год. С 1942 года – Борис Григорьевич на фронте. Он участвовал в боях под Сталинградом и на Южном фронте, работал в Штабе инженерных войск, в марте 1944 г. он был ранен под Нарвой и вскоре демобилизован. Когда в ноябре 1944 г. решением Совнаркома был восстановлен наш Институт, Борис Григорьевич стал заместителем директора Института; к слову сказать, директором был назначен Владимир Леонтьевич Комаров, президент АН, и Б.Г. стал практически директором Института. Впоследствии он стал заведующим сектором и, наконец, просто старшим научным сотрудником. Б.Г. был необычайно плодовитым автором. Сегодня никто, пожалуй, уже не помнит его работ по истории физики, написанных в конце 40-х годов, а ведь это были вполне фундаментальные исследования - назову лишь "Абсолютное пространство в механике Эйлера" (1946), "Относительное и абсолютное движение у Ньютона" (1948), "Физика Эйлера и учение Лейбница о монадах" (1948). Сороковые-пятидесятые годы были для Б.Г. временем изучения классических работ 17–19 вв. (в особенности Галилея, Декарта, Ньютона, Гюйгенса, Лагранжа, Фарадея, Максвелла), затем он переходит от изучения классической физики в целом, к истории квантовой физики и релятивизма. Итог его многолетней работы подведен в книгах "Развитие научной картины мира в физике 17–18 вв." (1955), "Принципы классической физики" (1958), Основы теории относительности и квантовой механики" (1957). Свое видение методологических проблем, с которыми сталкивается историк науки, Б.Г. изложил в программном докладе "История науки в свете современной науки", который им был прочитан на 10 Международном конгрессе по истории науки в Итаке (США), где речь шла не о сближении идей прошлого с современными идеями, а о выяснении, какой вопрос, адресованный будущему, содержался в ретроспективно рассматриваемой старой теории. Отражением этого подхода стали книги: "Принцип относительности в античной, классической и квантовой физике" (1959; когда-то в нашем архиве я видел сочувственный отклик Макса Борна на обширное резюме этой книги, но сейчас я его уже найти не смог из-за всеобщего беспорядка), "Относительность и бесконечность" (1962), "Развитие физических идей от Галилея до Эйнштейна в свете современной науки" (1963) и, наконец, его монография "Эйнштейн" (1963), получившая в свое время широчайший отклик (особенно в нашей стране на фоне сомнительной книги Владимира Львова) и переведенная на множество языков. Многие книги Б.Г. Кузнецова пользовались любовью читателей и уважением самых авторитетных специалистов. В 1970 г. академики И.Е. Тамм, Я.Б. Зельдович и В.А. Фок обратились с письмом к тогдашнему президенту АН СССР М.В. Келдышу, убеждая его в необходимости иметь в Академии наук вакансию по специальности "история науки". В этом письме, в частности, говорилось: "…в течение многих лет наша Академия наук, в отличие от других академий, не имела в своем составе специалистов по истории науки. Дело объясняется отсутствием крупных и общепризнанных работ, которые сделали бы избрание такого специалиста оправданным в глазах ученых. Теперь, как нам кажется, положение изменилось. Речь идет об истории физики. Здесь мы имеем очень глубокие работы, получившие общее признание. Мы полагаем, что не разойдемся с Вами во мнениях, если прямо укажем на работы Б.Г. Кузнецова, посвященные истории принципа относительности и творчеству Эйнштейна. Его мы и имеем в виду, предлагая на ближайших выборах открыть вакансию по истории науки. По-видимому, мнение физиков в этом вопросе будет единодушным, и к нему присоединятся ученые смежных специальностей" [1, c. 50–51]. Однако, помимо книг, написанных Б.Г., чрезвычайно важным для оценки его творчества, было то влияния, которое он оказывал на окружавших его современников. В этом смысле весьма показателен пример Пригожина, физико-химика и философа науки, Нобелевского лауреата. Многие, наверно, помнят его пленарную лекцию на открытии Международного конгресса по логике, философии и методологии науки в 1987 году. Лекция началась с того, что на экране появились две цитаты, служащие как бы эпиграфом к его лекции - одна цитата была Эйнштена, другая Б.Г. Кузнецова. Позднее Пригожин объяснял мне, что в разговорах с Б.Г. он "постоянно оказывался в плену его интеллектуального обаяния, которое обладало мощным каталитическим действием". Я хорошо помню, как шокированы были наши многие философы, которые были совсем не готовы к такому выражению признания и восхищения со стороны знаменитого иностранца к своему коллеге. А ведь Пригожин был совсем не одинок в своем отношении к Б.Г.: его высоко ценили многие замечательные люди. За рубежом это был, например, де Бройль, который всегда был рад встретиться с Б.Г., когда тот бывал в Париже (во время последнего приезда Б.Г. во Францию де Бройль, ставший герцогом после смерти старшего брата, принимал его в своем фамильном замке под Парижем); Гейзенберг, присылавший ему свои философские работы (одну из них – "О научной и религиозной истине" с гейзенберговской правкой я впервые прочел у Б.Г.); Элен Дюкас – секретарь Эйнштейна; Джеральд Холтон – знаменитый историк физики и многие, многие другие. У нас в стране тоже были люди, которые высоко ценили его талант и ум, среди них можно назвать таких разных людей, как Иван Матвеевич Виноградов, Отто Юльевич Шмидт, Яков Ильич Френкель, Игорь Евгеньевич Тамм, Евгений Львович Фейнберг – этот список тоже достаточно длинен. В последнее десятилетие своей жизни Борис Григорьевич стал углубленно заниматься философским осмыслением уроков истории науки, о чем написал тоже немало книг – эти книги, наверное, вам хорошо знакомы, это "Разум и бытие" (1971), "Философия оптимизма" (1972)", "История философии для физиков и математиков" (1974), "Путешествия через эпохи" (1975) и многие другие книги и статьи. Борис Григорьевич был человеком необычайно общительным, деятельным и доброжелательным, я бы даже сказал, деятельно-доброжелательным. Он не писал отрицательных рецензий и помогал людям, если мог. Благодаря Б.Г. в нашем институте появился Юшкевич[1], благодаря Б.Г. Кедров[2] стал директором вместо Фигуровского[3]. Он помогал Полаку[4] после его возвращения в Москву из лагеря, Библеру[5], когда у того не сложились отношения с начальством в Институте всеобщей истории, да всего и не перечислить. В нашем институте Б.Г. был одним из главных моторов – он определял направления работы в течение многих лет и, как я уже показал, он был одним из главных авторов. Сегодня, когда всех любимых нами учителей уже нет с нами – нет Веселовского[6], Юшкевича, Полака, Франкфурта[7], нет Кромби[8], Дрейка[9], Бернарда Коэна[10], отсутствие Бориса Григорьевича ощущается как никогда остро. И тем более обретает значение сам факт того, что, говоря словами поэта, "он между нами жил…" Феномен Кузнецова 5 октября 2003 года исполнилось 100 лет со дня рождения Бориса Григорьевича Кузнецова, моего старшего коллеги по сектору истории механики (а затем — истории физики и механики), одного из основателей Института истории естествознания и техники, блестящего профессионала и очаровательного человека. Я написал слово «профессионал» и тут же подумал, а, собственно, в какой же области Б.Г. был профессионалом? И, мне кажется, если придерживаться высоких критериев, то его нельзя назвать ни историком науки, ни философом в строгом смысле этого слова — он был, прежде всего, и по преимуществу профессиональным мыслителем, — т.е. человеком, основной смысл жизни которого заключался в постоянной работе мысли; предмет обдумывания мог быть самым различным, он менялся от времени ко времени, потому так сложно четко обозначить его специальность в привычном для нас наборе терминов. Была ли наука (в первую очередь физика) предметом его интересов? Да, конечно. А философия? И, безусловно, философия. И история, и экономика, и логика. И еще многое другое, например, жизнь, смерть, любовь, понимаемые не просто как философские категории, а как нечто большее. Вульгаризируя Канта, можно сказать, что Б.Г. постоянно выходил за пределы «физики» и углублялся в «метафизику» жизни. Чтобы пояснить, что я имею в виду, я приведу два примера. Адольф Павлович Юшкевич, к несчастью, тоже уже давно покойный, сказал о Б.Г. приблизительно так: человека после его смерти оценивают двояко — по оставшимся трудам, а также по тому влиянию, которое этот человек оказал на окружавших их современников. АП считал, что Б.Г. заслуживает чрезвычайно высокой оценки, именно «проходя» по этому последнему критерию, как человек, оказавший очень серьезное влияние на тех, с кем он работал или просто общался. Похожую оценку высказывал в разговоре со мной и Илья Пригожин, у которого Б.Г. подолгу гостил в Брюсселе. «Вы знаете, — сказал Пригожин, — я ведь, по правде говоря, книг Б.Г. не читал, но в разговорах с ним я постоянно оказывался в плену его интеллектуального обаяния, которое обладало мощным каталитическим действием». Не вдаваясь в анализ работ Б.Г. по истории и философии науки, можно согласиться, что резон в подобных высказываниях, конечно, был, и я постараюсь сейчас его отыскать. Как мне кажется, секрет заключается в том, КАК были написаны книги Б.Г. и о ЧЕМ они были написаны. Что касается вопроса КАК, то я здесь сошлюсь уже на высказывание самого Б.Г.: «Ты должен писать так, — учил он меня, — чтобы никто не понял, что же ты в действительности хотел сказать». Мы не должны забывать, на какое страшное время пришлась золотая пора творческой жизни Б.Г., а его интересовали самые живые и актуальные проблемы сегодняшней жизни, он не мог спрятаться, отгородившись, скажем, историей средневековой математики, он был человеком блестящим (что отчетливо понимал, например, Микулинский[11], совсем его не любивший), человеком, желавшим быть на виду и не представлявшим для себя жизни академического затворника. Поэтому Б.Г. выработал с годами своеобразный литературный стиль изложения собственных мыслей в виде некой изысканной шифрограммы, для непосвященных она всегда будет казаться, в худшем случае, безобидной риторикой, а те немногие, the only few, говоря словами Пушкина и Шелли, которые всегда существуют, уж обязательно впоследствии разберутся, что к чему. Конечно, этот внутренний цензор и шифровальщик, сидевший внутри ученого, оказывал на творчество Б.Г. и отрицательное влияние — эффект маски, которая прирастает к лицу, но все-таки это дало возможность человеку выжить и реализоваться соответственно своим интересам, таланту и темпераменту. То, что этот проклятый цензор в то нелегкое время был необходим, становится ясно, если посмотреть, какие же проблемы в действительности интересовали Б.Г., ЧТО было предметом его напряженного обдумывания. Одной из центральных проблем в творчестве Б.Г. была проблема бессмертия. Его интерес к современной физике — к теории относительности и квантовой теории — объясняется, по-моему, в первую очередь, тем, что ему казалось, что наука может нам что-то прояснить в этой проблеме, дать возможность взглянуть на нее как-то по-новому, предоставить для ее решения какой-то новый инструментарий. Б.Г. казалось, что интуитивно можно предполагать тождественность нынешнего момента времени с предшествующим ему моментом. Основание для такой интуиции давала теория относительности: «Ньютоновская концепция допускала бесконечную скорость действия на расстоянии […]. Эйнштейн отринул мгновенное, вневременное дальнодействие. Любой сигнал не превышает по своей скорости скорости света. Для современной науки быть значит изменяться во времени. Но, с другой стороны, современная наука не может отказаться от себетождественности некоторого неизменного субъекта изменения, от вопроса: что же именно движется, что же изменяется. Понятие изменения теряет смысл без понятия тождественного себе субъекта изменения. А отсюда вытекает, что нечто, существовавшее в данный момент, существует и в следующий момент (курсив мой. — В.К.). Отсюда еще не следует иллюзорность различия между этими двумя моментами, но отсюда следует, что вопрос о времени еще не решен, и что здесь, как везде, наука не только изрекает, но и спрашивает, что диалог человека с природой продолжается, что наука продолжает быть неотделимой от своего самопознания, от своей истории» [2, с. 48]. Более того, для нас особенную важность представляет тот факт, что этот диалог ведется сообществом ученых, что в процессе этого диалога имеет место постоянное интеллектуальное и эмоциональное общение ученых друг с другом. Подтверждением важности этого тезиса стали для Б.Г. слова Эйнштейна: «Мы, смертные, достигаем бессмертия в остающихся после нас вещах, которые мы создаем сообща» [Там же, с. 75]. Здесь ключевое слово — «сообща». С другой стороны, тесно связанными оказываются также сама история науки и понятие бессмертия: «История науки — это реализация ее бессмертия. Не того бессмертия неизменных и вечных законов, которые повторяются, подтверждаются и будут подтверждаться всегда. История науки — реализация бессмертия индивидуальных актов познания, мучительных поисков истины, радостей открытия, личности мыслителей, поворотов и даже ошибок мысли…» Эти слова Жолио-Кюри стали для Б.Г. «как бы постоянным символом веры, раскрывающим смысл изучения истории науки» [Там же, с. 76]. Итак, интерес к истории науки отнюдь не случаен. Идея существования в человеческой истории так называемых «инвариантов культуры», проявлений человеческого духа и мысли, остающихся неизменными в продолжении целых эпох, а возможно, и существующих вечно, обусловило обращение Б.Г. к истории науки и к истории философии. Существование таких инвариантов уже само по себе было знаком существования чего-то вечного, бессмертного, неуничтожимого. Это было, так сказать, символом существования бессмертия как понятия. Но Б.Г. интересовала и проблема личного бессмертия, которую он, конечно, не мог решить в положительном смысле. Указания на необыкновенную привлекательность для него этой идеи мы находим в его книге «Путешествие через эпохи», где автор свободно перемещается в пространстве и во времени. Другая проблема — это проблема чувственного отношения к миру и проблема его влияния на творчество. Здесь тоже история дает богатейший материал для размышления, и, как мне кажется, самая известная книга Б.Г. — об Эйнштейне — результат попытки решить именно эту проблему, используя «биографический подход». Б.Г. незадолго до смерти сказал мне: «Я любил Эйнштейна и поэтому написал хорошую книгу, а вот Ньютона я не люблю, и поэтому книга не удалась». Любовь тоже очень важное понятие и важный предмет для обдумываний Б.Г. — это слово постоянно повторяется в его сочинениях. В процессе обдумывания этих великих проблем Б.Г. нередко увлекали частности и тогда он становился примерным историком науки или историком философии, а часто и просто — популяризатором. Фундаментальных результатов он здесь не достигает, но не потому, что он плохой историк (как думал Юшкевич), а потому, что его цель и его главный интерес — в другом. Но, повторяю, наука часто становилась для него и самодовлеющей ценностью, он не мог не поддаться всеобщему преклонению перед наукой, характерному для времени его молодости; он считал (и совершенно справедливо), что без глубокого понимания научных основ невозможно проникновение в тайну личного бытия: «Скоро без знания математики не будут пускать в трамвай», — перефразировал он на свой лад Платона, принимаясь перечитывать учебник Лузина по дифференциальному исчислению, — а было это, когда Б.Г. уже исполнилось пятьдесят. В этом моем очерке я не могу сколько-нибудь основательно разбирать и анализировать работы Б.Г., который был чрезвычайно плодовитым автором, но мне хотелось бы привлечь внимание читателя к тому из написанного им, что мне самому кажется интересным и поучительным. Мысли о бесконечности, о быстротечности времени, о бессмертии были определяющими для всей жизни Б.Г.. Вот как он сам вспоминает об этом: «Ребенком я часто и мучительно думал о пространстве и о времени, об их бесконечности. Эйнштейн говорил, что интерес ученого к фундаментальным проблемам пространства и времени — это в какой-то мере результат затянувшегося инфантилизма, что несколько напоминает евангельское изречение: „Ежели не будете, как дети…“ В детстве я часто смотрел на небо, и мысль о бесконечности пространства захватывала меня. Это было какое-то очень сложное ощущение, включавшее страх перед бесконечностью. Еще чаще я думал о краткости жизни и вечности природы, и эта временная бесконечность давала еще более острый и глубокий эмоциональный эффект» [3, с. 99]. Стремление доказать, крикнуть: я бессмертен! Путешествие по эпохам на машине времени как желанный образ бессмертия. Причем интересно, что «самый начальный импульс» этим воображаемым поездкам был дан «современной физикой, теорией относительности, поскольку эта теория отказывается от абсолютного разграничения пространства и времени, от иллюзии абсолютной одновременности, от фикции мгновения, наступающего сразу во всем бесконечном пространстве» [Там же, с. 3–4]. Более того, по мнению Б.Г., «машина времени теряет смысл, если все, что придает ценность человеческой жизни — поиски истины, добра и красоты — ограничено данным мгновеньем (хотя бы историческим «мгновеньем», данным этапом истории), если нет ощущения живой преемственной связи эпох, если мы не ищем в настоящем результаты прошлого и зародыши будущего. И если мы не ищем в прошлом живого, подготовлявшего нашу жизнь, любимого нами» [Там же, с. 4]. «Любимого нами» — кого? Не дает ответа. Возможный ответ: если и не Бога, то, по крайней мере, себя самого! И вот здесь у Б.Г. декартовская способность мыслить становится предпосылкой бессмертия: «Сейчас нам особенно близка в культурном прошлом человечества проходящая через ее историю сквозная струя живой, неудовлетворенной ищущей мысли. [Нашему современнику] недостаточно книг, в которых кристаллизуются ее итоги и результаты, он хочет живого общения с прошлым, живого диалога» [Там же, с. 4]. Что дает нам надежду на реальную возможность такого диалога? Ведь возможность диалога, скажем, с Платоном означает не только бессмертие Платона, но мое собственное бессмертие! У Б.Г. ответ готов: «Достоверность диалогов, достоверность машины времени определяется реальностью связи каждого данного этапа в развитии культуры с прошлым, со всем историческим процессом. Такая связь очень ясно видна в творчестве Эйнштейна. Он стремился связать конкретную научную теорию с самыми общими принципами познания. Такую связь он рассматривал как “внутреннее совершенство теории”. Она соответствует связи данного этапа познания с его прошлым» [Там же, с. 5]. Итак, повторю логическую цепочку: связь прошлого с настоящим реальна и конкретна; она видна, к примеру, в творчестве наших выдающихся современников; эта связь обуславливает возможность и достоверность диалогов с прошлым, достоверность кузнецовской машины времени. Подчеркну, что речь идет не просто об интеллектуальном спектакле, а о «живом общении» [Там же, с. 4]. Читателю самому как бы предлагается установить степень реальности предлагаемого феномена — он может без конца мучиться вопросом, можно ли понимать слово «достоверный» как синоним «реального», выражение «живое общение» — буквально, а не как метафору. Впрочем, интенции самого автора очевидны. Теперь, как мне кажется, становится более понятно, почему так называемые инварианты культуры, их поиски и анализ приобретают такое значение для творчества Б.Г.. Они — основное звено в цепи его рассуждений, рождающих надежду, хотя и не безусловную, на коллективное (и личное) бессмертие. Не берусь судить, в какой мере это истинно, но привлекательно — безусловно. Как говорят в таких случаях итальянцы: Se non è vero, è ben trovato. Поиски инвариантов привели Б.Г. к весьма важным и плодотворным установкам. Основным понятием в системе мышления Б.Г. является понятие исторической ретроспекции. Для историка науки в этой концепции наиболее важно то, что содержанием исследования оказывается не просто сопоставление прошлого и настоящего уровня науки, а выявление «сквозных» вопросов, которые прошлое как бы адресует будущему. Б.Г. назвал такой характер развития творчества «вопрошающей тенденцией научной мысли». Вопросы эти на каждом этапе истолковываются по-новому, но окончательного решения не получают. И все же каждая эпоха приводит к необратимым преобразованиям сквозных проблем, и эти преобразования составляют суть развития научного знания. Однако в понятии исторической ретроспекции имеется и другой аспект, интерес к нему выходит за рамки профессиональных пристрастий. «История науки и философии, — говорит Б.Г., — присваивает себе право, в котором люди отказывали богам: она меняет прошлое» [4, с. 4]. Дело в том, — поясняет он, — что «чем радикальнее новые принципы, тем большую толщу исторических напластований они поднимают, тем дальше они уходят вглубь истории, обобщая и конкретизируя наследство прошлого. Поэтому научный прогресс невозможен без пересмотра, переоценки, реинтерпретации не только арсенала физики, но и ее пантеона. Во всяком случае, без этого невозможна научная революция, т.е. прогресс, практически непрерывно меняющий или, по крайней мере, подвергающий сомнению и экспериментальной проверке не только выводы и применения науки, но и ее исходные посылки» [Там же, с. 4]. Таким образом, важны не только вопросы, которые прошлое задает будущему, пытаясь определить узловые моменты развития научной мысли, пожалуй, еще более существенны вопросы, которые будущее задает прошлому, пытаясь проникнуть вглубь самой основы основ мироздания и человеческого бытия! В методе исторической ретроспекции важным является введение Б.Г. так называемых «дифференциальных критериев» в понятие бытия. В разных схемах эти критерии реализуются по-разному, но для того чтобы пояснить суть подхода, я приведу фразу из Сомерсета Моэма, которая когда-то меня поразила. Обсуждая свое отношение к жизни, Моэм говорит: «There is no past, no future, but everlasting present». Моэм хотел этим подчеркнуть, что человек не должен быть прожектером, не делать ничего в надежде на лучшее будущее, жить настоящим. Но в интерпретации Б.Г. эта фраза означает, что ничто не может рассматриваться статически, «что рассудочные суждения, охватывающие нечто остановившееся — статику бытия, должны перейти в конструкции разума, охватывающие динамику бытия» [Там же, с. 22]. Так вот, заключает Б.Г., если мы в своем анализе будем ориентироваться на «вопрошающую» компоненту, на ощущение незавершенности теории, на дифференциальный подход к ценности современной науки, то придем к новой ретроспекции, к новой оценке прошлого [Там же, с. 7]. Но на самом деле все эти конструкции куда более привлекательны, когда выходят за область истории науки, да и истории философии. Пример: Б.Г. обсуждает фразу Фауста «Остановись мгновенье!» и приходит к парадоксальному выводу, что «мгновенье прекрасно и бессмертно, когда оно не останавливается, а сохраняется в движении, в изменении» [3, с. 100]. И он снова возвращается к теме бессмертия. Для него гарантом бессмертия является бесконечность как условие бытия [Там же, с. 122]. Дифференциальный подход, выразившийся в определении мгновения как движущейся точки, математического предела между прошлым и будущим, приводит его к выводу, что «бесконечность — условие бытия» [там же, с. 122], а отсюда получается, «локальное ощущение бессмертия, ощущение бесконечности, существующей в данной точке в данное мгновение» [там же, с. 122]. С другой стороны, это «локальное ощущение бессмертия» связывается у Б.Г. с идеей бессмертия коллективного, в какой-то мере присущей ортодоксальной христианской теологии, а в большей степени — теологии неортодоксальной (образ всеобщей души). Хотя Б.Г. при этом не без лукавства замечает, что такая идея вытекает из «общей концепции Марксова учения об обществе и современных физических воззрений» [там же, с. 103], как бы то ни было, но именно концепция связи конечного существования индивидуума и бесконечного бытия целого вызывает ощущение бесконечного бытия в данный момент. Эта мысль, безусловно, очень глубокая, порождает у читателя (у меня) множество ассоциаций — и именно этим хороши тексты Б.Г.. Я сошлюсь здесь на совершенно конгениальную строфу Пастернака, которую Б.Г. определенно не знал, ибо если бы знал, то наверняка процитировал: В траве, меж диких бальзаминов, Ромашек и лесных купав, Лежим мы, руки запрокинув И к небу головы задрав. И вот, БЕССМЕРТНЫЕ НА ВРЕМЯ, Мы к лику сосен причтены И от болезней, эпидемий И смерти освобождены. Впрочем, у Б.Г. источник этой мысли назван — это случай из жизни Эйнштейна: когда Гедвига Борн спросила у больного Эйнштейна в 1916 году, боится ли он смерти, он сказал: «Нет. Я так слился со всем живым, что мне безразлично, где в этом бесконечном потоке начинается или кончается чье-либо конкретное существование» [Там же, с. 101]. Как же Б.Г. решает в целом проблему бессмертия? «Что связывает индивидуальное существование человека с внешним миром? Что превращает конечное индивидуальное существование в бесконечное бытие?» Во-первых, «это истина, соответствие индивидуальных представлений человека бесконечному внешнему миру. Во-вторых, это и воздействие человека на мир и воздействие мира на человека. Здесь уже речь идет не только о познании, не только об истине, но и о добре и красоте. Это критерии выхода человека за пределы своего конечного существования, критерии его приобщения к бесконечному бытию» [Там же, с. 98]. Вот. Добро и красота — вот чем надо стремиться заслужить и завоевать бессмертие. Таков вывод Б.Г.. Отталкиваясь от известного эйнштейновского критерия внутреннего совершенства, Б.Г. приходит и к другому выводу: «Красота перестала играть роль интродукции и аккомпанемента к истине и добру. Она стала решением философских коллизий, коллизий истины и добра» [там же, с. 127]. Для Б.Г. чрезвычайно важен моральный аспект проблемы, ибо он подчеркивает, что даже истина и добро отделены друг от друга, потому что истина — всегда инфинитив, изъявительное наклонение, а добро — императив, повелительное наклонение. Далее Б.Г. хочет связать эти два понятия, с его точки зрения, занятия наукой только тогда оправданы для индивидуума и общества, когда мы можем поставить знак равенства в определении «хороший ученый = хороший человек». Существование такого равенства — вещь совсем не очевидная, дело, скорее всего, обстоит не так просто, недаром Пуанкаре высказывался по этому поводу в том духе, что логического перехода из одного наклонения в другое быть не может. Но Б.Г. мечтает о том времени, «когда мир будет счастливее, чем сейчас» [там же, с. 71], и тогда поиски истины, наука уже никогда не смогут быть отделены от морали. «Наука, — говорил он, — влияет на судьбу людей, и чем дальше, тем больше. Как же она может быть отделена от морали? Наука несет с собой добро, а может быть, и зло. Что такое повелительное наклонение, не вытекающее из изъявительного? Это воля тирана, который не исходит из реальных констатаций, из истины, это насилие над естественным ходом вещей. Напротив, повелительное наклонение, вытекающее из изъявительного, деяние, вытекающее из знания — это свобода. И деяние, исходящее из науки, повелительное наклонение, вытекающее из изъявительного не может не быть выражением свободы» [Там же, с. 166]. Итак, получается, что в условиях свободы истина как результат действия ученого необходимо имеет моральную компоненту, она предназначена нести людям добро. Недаром поэтому любимым героем Б.Г. был Альберт Эйнштейн, человек воплотивший в себе высшие идеалы научного познания и добра. К этому интересно добавить, что, по мнению Б.Г., неразрывная связь познания и его ценности, связь истины и добра реализуется в истории науки, поэтому история науки так его и интересовала. Но, сливаясь с «бесконечным потоком всего живого», Б.Г. не устает подчеркивать исключительную ценность индивидуального бытия, которое «борется с нивелирующей властью целого». Для утверждения этого тезиса Б.Г. изобретает особую конструкцию, используя для этого так называемый clinamen Эпикура. Как мы помним, атомистика Эпикура отличалась от атомистики Демокрита тем, что движение атомов было строго упорядоченным и происходило «сверху вниз». Однако это одинаковое, упорядоченное, параллельное движение частиц сопровождалось редкими отклонениями от параллельных траекторий, эти отклонения, которые Лукреций назвал clinamen, обусловливали возможность структурных вихрей, а те в свою очередь служили предпосылкой для образования элементов и в конечном счете — миров. Для Б.Г. clinamen — это категория индивидуального, существование которого и определяет возможность существования нашей Вселенной. Clinamen — это лекарство от скуки, однообразия, источник творческого воображения. Но ничего хорошего возникнуть не может, если свобода индивидуальности подавлена, — мы не раз можем убедиться в политических симпатиях и антипатиях Б.Г.. Он считал, что в наиболее отвратительные периоды истории «только одна личность была свободной от законов божеских и человеческих, в том числе и традиционных. Это была личность самого тирана, все остальное было подчинено жесткой и жестокой, часто кровавой регламентации. Это было уничтожение традиционных норм, переходившее в уничтожение всяких норм, основанное в последнем счете на экстенсивном развитии хозяйства и общества без внутренней трансформации его технической базы, без апелляции к науке, к разуму, мышлению» [Там же, с. 114]. Хотя эта цитата относится в тексте Б.Г. к Италии XV–XVI вв., я ни на минуту не сомневаюсь, что этими словами он давал оценку своей собственной эпохе, кровавой эпохе сталинизма. Я хотел бы теперь кратко подытожить сказанное. В моем сознании Борис Григорьевич Кузнецов вырастает как человек, живший в очень бурную, кровавую, опасную эпоху подавления истинной шкалы ценностей, индивидуальной свободы, творческого выражения личности. По своему жизненному темпераменту он всегда стремился к активной деятельности, и в том единственном социуме, который ему достался по рождению, он стремился играть опять же активную роль. И вместе с тем, главными объектами его творческой деятельности оказались те самые понятия, которые ортодоксальная советская идеология исключила из круга проблем, допущенных к изучению. Повторю, это были понятия бессмертия, истины, любви, добра, красоты. Истинная шкала ценностей (а ей Б.Г. всегда оставался верен) определила его интеллектуальную и человеческую привлекательность. Все остальное определилось талантом и случаем. Лучше всего, на мой взгляд, сказал о Б.Г. его друг и издатель его книги в Америке, Роберт Коэн: «Борис Кузнецов был ученым среди гуманистов, философом среди ученых, историком, заглядывающим в будущее, оптимистом в век уныния и печали. Он был пропитан европейской культурой, восприняв все ее достижения — от античности до современного авангарда. Прирожденный путешественник во времени, он странствовал из одной эпохи в другую, беседуя и споря с Аристотелем и Декартом, Гейне и Данте. Кузнецов был марксистом в присущем ему интеллигентном и рассудительном стиле. Он был также и инженером-практиком, и русским евреем-патриотом в течение шестидесяти лет существования СССР. Революционное развитие естествознания в ходе мировой истории, но в особенности в его собственное время, в эпоху того, что он называл неклассической наукой, интересовало его больше всего, и, конечно, — Альберт Эйнштейн, его любимый и благороднейший герой» [5, с. xi]. Литература Илизаров С.С., Формирование в России сообщества историков науки и техники. М.: Наука, 1993. 186 с. Кузнецов Б.Г., Встречи. М.: Наука, 1984. 94 c. Кузнецов Б.Г., Путешествие через эпохи. М.: «Наука», 1975. 189 с. Кузнецов Б.Г., Разум и бытие. М.: «Наука», 1972. 287 с. Kuznetsov B.G., Reason and Being. Boston: D. Reidel Publishing Co., 1987. Примечания [1] Юшкевич, Адольф Павлович (1908–1993) – крупнейший историк науки, зав. сектором истории математики ИИЕТ РАН. [2] Кедров, Бонифатий Михайлович (1903–1985) – историк химии, академик АН СССР, директор ИИЕТ в 1962–1974. [3] Фигуровский, Николай Александрович (1901–1986) – историк химии, директор ИИЕТ в 1956–1962. [4] Полак Лев Соломонович (1908–2002) – крупный физик и историк науки, зав. лабораторией Института нефтехимического синтеза РАН. [5] Библер, Владимир Соломонович (1918–2000) – выдающийся философ, создатель школы диалога культур. [6] Веселовский, Иван Николаевич (1892–1977) – крупный историк античной науки, зав. кафедрой теоретической механики МВТУ. [7] Франкфурт, Ушер Йойнович (1908–1982) – крупный историк науки, в 60-е–70-е гг. ХХ в. признанный лидер отечественных исследований по истории физики [8] Кромби, Алистер (1915–1996) – выдающийся английский историк науки, специалист по истории средневековья и Возрождения. [9] Дрейк, Стилман (1914–1993) – выдающийся канадский историк науки, прославившийся своими пионерскими работами о Галилее. [10] Коэн, Бернард И. (1914–2003) – американский историк науки, классик современного ньютоноведения. [11] Микулинский, Семен Романович (1919–1991) – историк биологии, директор ИИЕТ в 1974–1986 гг. Напечатано в журнале «Семь искусств» #11(57)ноябрь2014 7iskusstv.com/nomer.php?srce=57 Адрес оригинальной публикации — 7iskusstv.com/2014/Nomer11/Kirsanov1.php