Егор Фетисов: В сорок первый день. Предисловие Галины Гампер*0

Вместо предисловия В начале своего творческого пути Егор Фетисов (как это нередко случается с поэтами) словно предсказал свою судьбу в стихотворении «Дания»: с недавних пор он живет и работает между двух морей на острове Зеландия, конечно, при этом в душе оставаясь петербуржцем. Закон поэзии таков: чем субъективнее автор, тем глубже он черпает из колодца жизни. Стихи Егора Фетисова отличаются особой глубиной захвата. Голос размышляющего о жизни человека в разных его ипостасях и состояниях, переходящих в многоголосье, вплетается в тексты автора. Его словами: «И смерть, и скорбь, и жар, и боль – всё тут». В изгибах памяти, в деталях непривычного быта, в отзвуках расставаний. Становящийся и еще не ставший своим мир. «Загружается день, как на торренте, медленно – Жду, когда он скачается – нежный, дождливый, ясный. Он и мой и не мой, и немой, ведь шуметь не велено, Он как шар – голубой, белый ландыш, но ты любишь красное». Да, публика любит красное… Пусть не красное, но все-таки яркое, броское, с блестками, в бубенчиках и… ну хотя бы что-нибудь необычное. Поэт не спорит и, как фокусник, достает из рукава то «Вазу Пандорры», то стаю птеродактилей, а тем временем… «На хвостах приносят сороки Звуки с большой дороги, Разноразмерные строки, Сутр» Сколь бы ни были необычны его стихи, не могу не отметить совершенно фантастичное стихотворение «Птеродактили», в котором говорится, что «Когда умрет последний человек, Они расправят кожистые крылья, И содрогнется мир от торжества И древнего подспудного всесилья. Все будет прежним: легкий первый снег, Тяжелая осенняя листва». Здесь автор удачно противопоставляет легкость и тяжесть. Создается ощущение, что все это очень серьезно, что найдены те единственные слова, которые и должны быть найдены… К сожалению, привести краткое содержание даже небольшой поэтической подборки так же невозможно, как и пересказать стихотворение своими словами. Может быть, потому в наши дни и читатели, и издатели, и особенно продавцы книг предпочитают прозу? Но именно ритмизованная речь имеет свойство запоминаться и повторяться, порою бессознательно, наподобие мантры или молитвы. Именно поэтическое высказывание формирует не только литературный, но и разговорный язык, и не столько благодаря своей концентрированности, сколько способности выражать чувства, эмоции, вытесняя события их породившие из области текста в космос контекста. «И душа вдруг заноет, прозрев, и затихнет, забыв». Галина Гампер *** Ящерицы Психология ящериц, отбрасывающих хвост, – Мы отбросили память, беспамятно неуязвимы. Её место заняли ссылки, массовый перепост. Я вырос в Крыму – и вдруг раз, и не помню Крыма. Вырастет новый хвостик в кустарниковой тени, Только и он бутафорский, поди ухвати попробуй, Когда вместо памяти – колокольчик, звени, звени… Белоснежная тройка, искрящиеся сугробы. Ничего не помню, в голове какая-то хохлома, Костромская вязь, кокошники, красноармейцы. Уже столько лет нескончаемая зима. А когда началась? Почему? Безмятежно сердце. Ничего не подскажет, может годами не биться: Ящерица в принципе не думает о протесте. Потом оживет непременно, забьется, засуетится – В другое время. В другом, позабытом месте. *** Я в шерстяных носках: не топят. Октябрь давно уж тут как тут. Теперь он золотишко копит – Пока что в листьях, старый плут. А там, глядишь, и наши души Осядут где-то в сундуках, Пока зима идёт коклюшем С больным ребенком на руках. Иона Беззвучьем проглочен, Как в чреве кита Замурован, и лес заболочен, И в центре листа – Прозрачная капля. Две серые цапли По краю болота – этрусские Строгие вазы, Их горлышки узкие – Спрятаны фразы. И сыростью тянет От чёрноольховой коры. Кто эхо помянет, Тому оно явится вдруг, А так до поры – Безжизненно, тихо вокруг… Ольшаная небыль Вздохнула полётом желны, По низкому небу Громадные ходят слоны, И белая рыба – за крону Ольхи уплывает. Так тихо нигде не бывает… Уставший Иона – На мокром упавшем стволе. Ни звука,ни стона, Пророчества нет на Земле. Три дня и три ночи – Колотится в мозг пустота, И лес заболочен, Лишь в центре листа – Прозрачная капля… Сороки На хвостах приносят сороки Звуки с большой дороги, Разноразмерные строки Сутр. На хвостах приносят сороки Радости и тревоги, Новенькие брелоки Утр. На хвостах приносят сороки Нам отведенные сроки И отведенные сроки Не нам. На хвостах уносят сороки Чаяния и зароки, Не выученные уроки – Хлам… *** Солнце садится. Дочка твердит, что ей скучно. Скучно в пять лет, в начале шестого – года. Иди в детский сад, говорю, поиграй, там куча всего: Карусели, качели, воспитатели и воспитательницы, Да, еще там масса детей, чудесные датские дети. Это не датские дети, это детские даты, Они говорят на другом языке и им хочется знать мое имя. Меня зовут «лотос на берегу печальной реки», Перевод тут бессилен: все знают про канат и верблюда. я сижу и рисую одна: это лотос, Вот канат и верблюд. Но мне скучно, и солнце садится. *** Я чувствую – море дышит мне в шею, Ветер, подкравшись сзади, играет со мной в «угадай – кто?» «Слава?» – Нет. «Карьера?» – молчит и дышит В затылок, в висок: любая игра – рулетка. «Жизнь?» Открываю глаза, но ее уже нет, Только песчаный берег поспешно Прячет ее следы… *** Так тихо вдруг, когда уснули дети, Лишь кашлянет во сне один, другой. И ты почти один на этом свете, На целый вечер ты теперь – изгой. Тебя не взяли в сны о белых птицах, Где ищет брата смелая сестра. Ты вышвырнут, захлопнуты ресницы, Задвинуты засовы до утра. Ты вышвырнут… но никакой обиды, Бокал вина покоится в руке, И после дня убийственной корриды Так тихо вдруг. Пятно на потолке Метнулось от проехавшей машины, Из тишины изгнали и её. Спокойно так и грустно без причины. Всё просто. Детство больше не твоё. В какой-то миг произошла подмена: Ты стал чужим, ты вытолкнут за край. Ты выброшен, и твой скрывают рай Взросления бессмысленные стены. *** Опять цепляет взгляд поверхность дней – Узоры ветра на неровной глади. Нет смысла это всё писать в тетради, Но – где ж тогда писать, когда не в ней? На бересте? пергаменте? песке? – Когда волна так неизбежно близко И день весь за щекой – как барбариска… Зачем вообще писать на языке? Когда нет слов, нет звуков, нет судьбы – Чтоб передать, как свет в конце аллеи Небыстро, но безропотно взрослеет – Далекий от словесной ворожбы. Птеродактили Когда умрет последний человек, Они расправят кожистые крылья, И содрогнется мир от торжества И древнего подспудного всесилья. Всё будет прежним: лёгкий первый снег, Тяжёлая осенняя листва. Земля вберёт остатки наших дел, А море переплавит наши мысли Навеки в килобайты янтаря. Всё будет так, как ты тогда исчислил. Нет… Не исчислил – так, как ты хотел. Как ты задумал, этот мир творя. *** В Копенгагене тихих кварталов хватает на всех. Затянуло февральским туманом и мой Эстербро. Я на улицу выйду – наделать в тумане прорех, Тишину раздербанить, пиная пустое ведро. Пусть в прорехи ворвутся извне миллионы причин, По которым мы живы, хотя и не помним мотив. Но безмолствует город, лишь где-то ведро забренчит, И душа вдруг заноет, прозрев, и затихнет, забыв. *** Великий Пост. Я пью лучи – Как божоле из ранних соков. В храм не хожу, не помню сроков, Один из стаи саранчи, Накрывшей все окрест поля. Всё сбудется поверх глаголов, И мы, наследники монголов, Всё до последнего рубля Потратим, и в остатке ноль Нам будет поздним урожаем. И всё же мир неподражаем: И смерть, и скорбь, и жар, и боль – Всё тут, и каждая ступень Ведёт куда-то вне причастий – К весеннему шальному счастью И дальше, в сорок первый день. *** Загружается день, как на торренте, медленно – жду, когда он скачается, – снежный, дождливый, ясный. Он и мой, и не мой, и немой – ведь шуметь не велено, Он как шар – голубой, белый ландыш, но ты любишь красное. Белый рислинг в бокале, – никак не пойму, к рыбе, к мясу ли. Или к осени? Нет, недостаточно терпкости вкуса. Белый рислинг в бокале, но ты любишь красное: Вина красные, красные платья, браслеты и бусы. Ты, как я, не играешь в нём роль, ты стоишь на обочине – Наблюдаешь: качается день. Ты такая же праздная. И деревьев изгибы, казалось, навек обесточены. Осень чёрным по синему пишет. Но ты любишь красное. Я бы тоже любил эту терпкость, как ты, темпранильо бордовый, Но цвета ведь заложены в генах навечным рефреном. Загружается день. Он роскошный, раскосый, ордовый. Я скачаю его, не прожив, и повешу на стену. Ваза Пандорры Орнамент чарует, но прикасаться не смей: Эта ваза – вместилище всевозможного зла. Эссенция из мышиных хвостов и ядовитых змей, Вóлос из конской гривы и бороды козла. Ты купила её на развале, хаос – её среда, Кто из вас кого выбрал – теперь уже не поймёшь. Мыши, смертельные яды, козлиная борода – Это я для острастки. Там лесть, себялюбие, ложь. Ты спросишь, откуда я знаю. Вот уже и спросила – я знал! Видишь: клейкие швы, как трещины старины. Я её разбивал, любимая, не единожды разбивал. Но склеил её, любимая, когда были мы влюблены В осень, ещё не дождливую, временный наш приют. Долго так не протянется: мир чересчур хорош. Древняя амфора, дивно вылепленный сосуд – В нём теперь гладиолусы, жадность, гордость и ложь. Будем считать, что они запечатаны в глине: Так проще жить, проще отсчитывать дни. Только тебе явно скучно в этой уютной пустыне Без ядовитых гадов. Ладно уж, загляни… Напечатано в журнале «Семь искусств» #12(58)декабрь2014 7iskusstv.com/nomer.php?srce=58 Адрес оригинальной публикации — 7iskusstv.com/2014/Nomer12/Fetisov1.php