* * *
будет в тамбуре колечком
виться дым как седина
на плацкарте до конечной
не доехать дотемна
и в стекле за занавеской
будет лампочка в конце
гаражи на перелески
на твоём менять лице
облака дома и люди
мы дорогой заняты
просто будем будем будем
без глаголов-запятых
это всё согласно смете
будет скатано в матрас
это даже после смерти
происходит не без нас
* * *
От старой боли новый порошок
в аптеках продавали тем, кто дожил,
и ровно век как будто не прошёл,
ну разве что асфальт, бетон и дождик,
и воздух суховат, а в остальном
всё было прежним – вечный этот казус:
не в ногу шли в ближайший гастроном
солдаты, довоенные, как август,
синели окна, щурились глазки,
пинали ситец твёрдые колени,
трамваев удивлённые виски
проводка жгла привычною мигренью,
и освещённый угол навестив,
тень табуретки в десять неуклонно
на все четыре падала кости
ища под стулом пятую колонну.
Среда
жизнь к пятнице сутулится, седа,
как полоса на горнем серпантине,
но сердце – это вечная среда,
и даже бьётся где-то посредине.
на память тормозной оставив след
(замерь потом, как не жили и жили!),
оно во сне встаёт на красный свет
на перекрёстках вен и сухожилий,
и ждёт тревожно каждою весной
сквозь кровь и плоть, разъятые на части,
когда в церквях зажжётся на страстной
знакомый свет предательства и счастья.
* * *
Сведёт, как ножницы, руками
беду и благо:
судьба – за пазухою камень,
любовь – бумага.
Когда Париж не стоит мессы,
влюбленность только
подвязка на бедре невесты,
любовь – наколка.
Под визг пружин гусиных перьев
не слышно скрипа,
но если страсть остра, как перец,
любовь – как бритва.
Её от церкви до сарая
последней кличут:
терпение – ключи от рая,
любовь – отмычка.
* * *
Когда, наконец, мы получим покой,
я стану бревном, а ты станешь рекой
и сможешь, едва прикасаясь устами,
делить моё тело на щепки и дрожь.
Но ты никогда никуда не впадёшь,
и я никогда ни к чему не пристану.
Нас как-то окрестят – тебе всё равно,
ты будешь Рекою, Несущей Бревно.
Обещанный сразу пяти океанам,
я стану знаменьем для здешних племён.
Но если тебе вдруг не хватит имён,
то может быть, я назову тебя Анной.
И прошлые годы, как будто взаймы,
сольются в судьбу от зимы до зимы.
Совместный наш путь будет лёгким и длинным,
как всякое средство, забывшее цель,
и нам померещится в самом конце,
что мы не прошли ещё и половины.
И я буду гол, а ты будешь нага,
и оба, меняя поля на луга,
согласно теченью, покинем без грусти
ту местность, где мы не имели врагов.
…И крепкие руки иных берегов
однажды сойдутся на высохшем русле.
* * *
Опять за Танями и Колями
почти не виден двор пришкольный,
за перепуганными прятками
букетов с первосентябрятами,
бантов – с макушками и кружевом,
воздушный шарик по окружности
едва растает в нашем северном,
а ты, свою припомнив, серую,
за гладиолусами с флоксами
прильнёшь чужим короткофокусным
к последнему портфелю детскому
с дурацкой ревностью и резкостью.
* * *
Такая жизнь, то в ножички, то в салки –
в подвале щука ляжет ли под гнёт,
на оголенном проводе русалка
огнём бенгальским радостно сверкнёт,
блеснёт ли телом в полночи девица, –
так повелось во сне и наяву,
что женщине положено топиться,
а рыбе – оставаться на плаву,
а рыбакам – что в марте, что в июле
мизинцами похмельными дрожа,
макать в судьбу – дырявую кастрюлю,
любовь, как соль на кончике ножа.
* * *
О.К.
чёрным ходом впопыхах
лето мёртвое выносят,
я успею два стиха
написать ещё про осень,
ткнуть иголкою под дых
нелюбимую пластинку,
две тебе переводных
подарить ещё картинки,
на одной лошадка пусть,
на другой зелёный клевер, –
у порога обернусь
посмотреть, куда наклеишь.
* * *
Когда костям не хватит кальция
молиться, двигаться и злиться,
когда устанем ёрзать пальцами
над тиглем титульной страницы,
в аккумуляторах минувшего
свинец переплавляя в буквы,
нам осень яблоком надкушенным
на щёки брызнет с ноутбука,
и полетит телега кочками,
и глина наши отпечатки
узнает разве что по почерку
и растяжению сетчатки.
