Пенный оберег
Океанский край Европы.
Волн прозрачных вечный ропот –
волны слёз полны.
Эти слёзы мне не внове:
мы одной с тобою крови,
всплеск седой волны.
Помнишь, я – ещё девчонка,
ты – извилистой и тонкой
пеной на песке?
Я ступаю осторожно,
будто чую нежной кожей:
не сроднюсь ни с кем.
Чистый ветер Сахалина
от рожденья и поныне
мне в наследство дан.
Все разлуки и потери
я твоею мерой мерю,
Тихий океан.
На чужом краю вселенной
ухожу по кромке пенной
в дорогую даль.
И опять со мною рядом
над волны седою прядью –
детская печаль.
В шуме вечного Парижа
не найти того, что ближе,
чем волны разбег.
Путь земной, как вспышка, краток…
Унеси меня обратно,
пенный оберег.
Апокалипсис
на Крымском мосту
И показал мне чистую реку воды жизни,
светлую, как кристалл...
Апокалипсис.
Как в коконе прозрачном,
почти что невесомая,
я продвигалась плавно
сквозь толпу.
Высвечиваясь мрачно
больными хромосомами,
дышал тысячеглавый
город-спрут.
Процеживая кашу
из городского люда,
жевал зловеще шины
всех мастей,
но не было мне страшно
во чреве чудо-юдовом
среди забот машинных
и страстей.
Не слушая – я слышала,
не глядя – замечала,
как дыбился громадой
мост впотьмах,
как ликовал над крышами
и бился у причала
закат – живая радость! –
на волнах.
Дома, и мост, и катер,
что морщил реку косо,
исчезли вдруг – как не был
сон больной.
Реки осталась скатерть
кристальною полоской...
и взмах крыла в полнеба
над водой.
Русская судьба
Чужие нелюди жили
на нашей родной земле,
и трубы её сухожилий
выли всё злей и злей.
И чья-то судьбина злая
на стыке кровавых лет,
в изломе дней исчезая,
кричала истошно: не-е-ет!
И чьи-то корявые руки
в церковь несли пятак.
Были предсказаны муки,
были. Но… чтобы – так?!
И клонится к лику святому
чья-то нищая мать…
Ни одному чужому
этой судьбы не понять.
* * *
Дикий мы народ!
И. Бунин. «Деревня».
Деревня бунинская всё ещё жива.
Мужик, как был, так и остался диким –
всё та же мутная с похмелья голова,
всё те же непроспавшиеся лики.
На детях сызмальства уже печать
наследственного, кровного порока.
По пальцам можно тех пересчитать,
чей разум не заилился до срока.
Старухи-матери встречают сыновей
в день пенсии, и соблюдая дату,
сыны идут за долею своей,
как за своей законною зарплатой.
А матери, привыкшие к труду,
над огородом гнут сухие спины
и помощи давно уже не ждут,
и слёз не льют над непутёвым сыном.
На убыль дни последние идут,
но сыновья, опережая сроки,
умрут быстрей и внукам отдадут
от дедов перенятые пороки.
Земли сырой зияющий провал
последние засасывает силы…
Но почему-то всё ещё жива
надежда на грядущую Россию.
Кто спасёт Россию?
Тётя Фрося, соседка, вдова,
сына-пьяницу схоронила
и в углу, где паук ночевал,
грусть лампадную засветила.
И засиженный мухами лик
заскорузлой рукой обтёрла.
Непривычный прорвался крик
из сухого от горя горла.
В давнем детстве, всего однова,
возле гроба стояла в храме.
Помнит бледный лица овал
овдовевшей до времени мамы.
И откуда-то из глубины,
сквозь пласты душевного ила, –
голос бабушки: «Господи, ны,
потерявших Тебя, помилуй!»
…Не спасут от врага Россию
ни хмельные Вани, ни Пети,
но молящиеся на рассвете
одинокие Евфросинии.
