Ева скучает по саду
Повесть
В краю, где вороний грай
и мало чего живописного,
опять зачинается рай
и жизнь зачинается сызнова.
Тут быта уж нет давно,
развалины справа, слева,
тут сад опустевший, но
по саду скучает Ева.
М. Волчихин
Я знала, что мама уходит в далекую небесную высь – туда, откуда пришла ее душа. Щемящая теплая грусть того августовского вечера вселила в меня чувство, что маму я вижу в последний раз. Я приехала в Сергиев Посад на несколько дней – навестить ее и совершить короткое паломничество в Троице-Сергиеву Лавру.
Подойдя к мощам батюшки Сергия, я попросила, чтобы Господь облегчил страдания мамы. Трепетное движение пламени свечи, вспышками озаряющее старинное изображение Спасителя, запах ладана, радостно-тревожные звуки Акафиста убеждали меня в очевидном и неотвратимом: вернуть ее уже невозможно.
Стрелки настенных часов в виде ангела приближались к полуночи, нужно было возвращаться в Москву. Я вошла в комнату мамы, встала на колени перед ее постелью, прикоснулась губами к ее уже почти неподвижной родной руке и срывающимся голосом произнесла:
- Мама, прости меня.
- За что?
- За все.
- Прощаю…
Мама закрыла глаза, а я в отчаянии стала целовать все ее изможденное, истерзанное жестокой болезнью тело.
Внизу в машине меня ждал муж. Я попросила переложить футляр с его скрипкой на переднее сиденье. И, устроившись сзади, осталась один на один с прошлым. Мама так и не смогла принять моего суженого, скрипача на крыше, как она выражалась. Увидев его впервые, она сказала, что мы с ним очень похожи, и можем стать хорошей парой. Но, вскоре узнав, что он женат, заявила, что видеть его больше не желает. И даже когда в один красивый предновогодний вечер Скрипач пришел к маме с букетом ее любимых роз с головками из темного пурпурного «бархата» и сказал, что любит меня, но ему нужно немного времени, чтобы объясниться с женой, ребенком и больной матерью, она сухо ответила:
- Вот когда объяснитесь, тогда и приходите. А если Вам, все-таки, важно мое мнение, то оставьте до того времени мою дочь в покое. Позвольте ей жить нормальной жизнью, не завешивайте ее судьбу серой, тяжелой шторой. Я прошу Вас как мать...
Несмотря на просьбы мамы, Скрипач не смог отказаться от желания встречаться со мной. Я понимала, что он никогда ничего не сможет изменить. Потому что ничего изменить нельзя. И, опустошенная, я соглашалась на предложения молодых людей встретиться и побродить по Москве, сходить в театр на нашумевшую постановку Эйфмана по «Братьям Карамазовым», на выставку картин, в музей, на какое-нибудь лазерное шоу какой-нибудь очень популярной в те дни группы «Prodigy». Но даже на этих «мероприятиях» Скрипач отыскивал меня, демонстративно брал за руку и уводил за собой на глазах у изумленного юноши, сопровождавшего меня.
Через несколько часов Скрипач привозил меня домой и возвращался в свой, ничем не связанный со мной, мир. И я снова оставалась одна. Тихое отчаяние постепенно заполняло меня. Мое одиночество домокловым мечом нависало надо мной.
На светофоре перед железнодорожным переездом муж резко ударил по тормозам, машина мягко подалась вперед и остановилась.
Я вернулась мыслями к маме. Уходя от нее уже в последний раз, я оставила рядом с мамой часть тепла своих рук и светлый островок моей души. Мне хотелось вернуться, снова открыть дверь, за которой еще была она, и сказать:
- Подожди, мама, подожди, не уходи.
Но я знала, что она не может ждать, и что я больше никогда не увижу ее здесь. И скоро мне предстоит пережить эту боль. Во второй раз и в последний.
Впервые я рассталась с мамой в 13. Тогда моего отца, молодого партийного работника конца брежневской эпохи уволили из руководителей. И все, что у нас было: большой красивый дом с парадным входом, закрытой верандой и балконом, цветник с белыми розами, царскими лилиями, нежной одурманивающей ночной красавицей маттиолой, большие автомобили в каменном гараже, обязательный и приветливый водитель, много друзей и возможностей – все в один миг исчезло. И из моей школы, к которой за шесть долгих беззаботных лет я привыкла, мне тоже пришлось уйти.
К школе я была по-настоящему привязана. И не потому, что там мне было тепло, все водили со мной дружбу – нет, ничего этого не было. Но зато там был Он. Мой учитель русского языка и литературы. Он был для меня VIP-персоной. Умный, красивый, благородный. Герой. Он так удивительно рассказывал о глаголах и союзах и так вдохновенно уводил меня за собой в мир художественных образов, что я искренне полюбила все части речи, все знаки препинания и орфограммы и всех литературных героев – и положительных, и отрицательных заодно. Потом педагоги говорили, что у меня врожденное чувство языка. Но в действительности это Он был отцом «врожденного». Я слушала его лекции, как завороженная, не отводя глаз от его строгого и светлого лица.
Мне было 10 лет, когда я впервые Его увидела. В 11 мне захотелось, чтобы Он поговорил со мной о чем-нибудь просто так, только со мной. И погладил бы меня по голове. Иногда я осмеливалась и подходила к Нему после урока с каким-нибудь глупым вопросом. Например: можно ли мне в моем возрасте читать «Мертвые души» Гоголя. Или, осилив за несколько дней «Трех мушкетеров» Дюма и почему-то решив, что Он тоже должен быть в восторге от этого романа, я спросила Его – кто из великолепных королевских мушкетеров Александра Дюма, на его взгляд, самый достойный. Достойный чего – до сих пор не знаю. Просто – достойный. А Он отправил меня с этим «жизненно-важным» вопросом к ученику старших классов, симпатичному молодому человеку с внешностью гвардейца кардинала. Я, смутившись, вышла из аудитории, так и не получив ответа. Мне нужен был Его ответ – Он мне его не дал.
А однажды в конце ноября неожиданно после долгой солнечной осени вдруг выпал снег. Я попросила маму вечером отпустить меня одну погулять за пределы нашей «усадьбы». Выпорхнув на улицу, я ощутила свежее дыхание зимы. Оказывается, она весь день трудилась, плела тонкое белоснежное кружево. И перед моим выходом накинула эти нерукотворные узоры на крыши домов, на деревья, траву, на провода. Это случилось 25-го ноября. Я, осторожно ступая по сверкающему в свете фонаря покрывалу, устилавшему наш двор, вышла на дорогу, ведущую от дома к школе. И в восторге, подставляя лицо и ладони спускающимся с неба снежинкам, стала кружиться в одиноком вальсе и почти вслух произносить: «Ну, какой же необыкновенный у нас учитель литературы! И как хорошо, что завтра я снова иду в школу…». Потом, много лет спустя, я узнала, что 25-е ноября – день Его рождения.
В то далекое безмятежное время было обязательным одно прекрасно-парадоксальное явление в школьной жизни – смотры художественной самодеятельности. И каждый год примерно с середины сентября в средних учебных заведениях начиналась торжественная суета. К февралю нужно было подготовить объемную концертную программу, собрать хор, разучить патриотические песни «Ленин всегда живой», «Орлята учатся летать» и тому подобную хитово-политическую «твердь».
Помню, как во время одной репетиции хора, на которой присутствовали все ученики – имевшие и не имевшие слуха и голоса – я потеряла сознание. Открепилась без команды не только мыслями, но и всем своим существом от важного для каждого советского ученика дела. Я припоминаю, как молодой человек - мой классный руководитель - отнес меня на руках в учительскую комнату, и как мама стойко перенесла этот мой невольный протест.
Но в конечном итоге на смотре выступление хора было оценено компетентным жюри из какого-то там отдела образования на «отлично». Этот долгожданный, выстраданный всей школой факт стоил обморока одной нимфетки, которая тогда не осознавала важности происходящего. Но я старалась. Хотя воспринимала бесконечные и душевно, и физически изматывающие репетиции хора как некую повинность, досадную необходимость.
Душа же моя стремилась к звездам. Потому что там, где обитали звезды, было небо. А небо, как водится, населяли небожители. Именно туда, мне казалось, отправлялся после уроков Он.
На одном из этих школьных смотров я не только пела хором, но еще и танцевала! К каждому новогоднему празднику мама творила для меня костюмы сказочных героев своими руками. Она была и дизайнером, и портнихой. Но в обсуждении образа участвовали мы обе.
За шесть лет я успела побывать и Мальвиной, и Шамаханской царицей, и царевной Лебедью, и Снежной Королевой. Мама находила дефицитную ткань, разыскивала пайетки, бусины и стразы, измельчала блестящие елочные украшения в пыль, крахмалила, утюжила, расшивала. И в ночь перед праздником вывешивала эту красоту в законченном виде в моей комнате. Полночи я, конечно же, не могла сомкнуть глаз. Я уже представляла себя на школьном празднике. Очень надеялась, что именно в этом наряде меня никто не узнает.
Утром 30-го декабря я просыпалась уже в сказке. Надевала новогодний костюм, спускалась в гостиную, в которой сверкала огнями и разноцветными шарами елка, и представляла себя Золушкой или Мари. Вне зависимости от того, в какой костюм я в этот момент была облачена. Ни Принца, ни Щелкунчика рядом не было. И мне было так хорошо от того, что я в этой сказке одна! Потому что женская часть моей детской души была заполнена Им. Я была так счастлива в эти несколько минут утреннего предновогоднего времени, я проживала их в нереальности! И только бигуди на моих длинных волосах напоминали мне о том, что я не настоящая Золушка. Настоящие принцессы уже рождаются с дивными локонами.
Мама, суетясь, искала меня по всему дому. Найдя, упрекала в том, что из-за моей беспечности и рассеянности мы можем опоздать на утренник. Она второпях снимала металлические ролики с моих волос, укладывала локоны в красивую прическу, и мы выходили из дома. Мама несла мой новогодний костюм. И мы шли по оцепеневшим от холода улицам к школе. Видимо, мое лицо было слишком счастливым и восторженным на фоне скованной льдом и морозом природы, поэтому редкие прохожие, кутаясь в воротники и защищаясь от снега шарфами и рукавицами, улыбались нам.
У школы первым нас встречал парк. В этот день обычно он был торжественно украшен. Все клены и ясени были одеты в белые, сверкающие чистотой и свежестью фраки, а березы – в ослепительные серебристые туники. Когда мы входили, парк тихо, сонно, но празднично приветствовал нас. Он трогательно звенел множеством невидимых колокольчиков, радуясь нашему приходу. И от этого становилось тепло на сердце.
А однажды мама действительно согласилась сшить мне наряд Золушки. Это было платье цвета бледной фуксии с объемной юбкой, корсетом и кружевами. И на утреннике кто-то из преподавателей решил, что в этом розовом наряде нужно выйти в свет еще раз. На смотре.
Новая преподавательница физики с хореографическим багажом, приятная высокая худощавая блондинка целый месяц репетировала со мной старую, как мир, но до сих пор волнующую сердца историю Золушки.
Примерно за пять минут до моего выхода на сцену в «бледной фуксии» на смотре мое тоненькое нимфеточное тело охватила мелкая нервная дрожь. Пальцы рук сделались ледяными, стала кружиться голова.
За кулисами рядом со мной, ожидая моего выхода, стояла мама. А за спиной был Он, мой необыкновенный учитель. Он вел программу, представлял «артистов».
И вот, когда мама в растерянности взяла мои ладони в свои руки, тщетно пытаясь их согреть, Он подошел ко мне, снял свой пиджак и накинул его на мои дрожащие плечи. О! Лучше бы Он не делал этого! Потому что к моей лихорадке прибавилось невероятное душевное волнение, с которым справиться было еще сложнее.
Как я не перепутала последовательность сложных па – не знаю. Но в тот момент, когда, по замыслу хореографа, часы бьют полночь, и Золушка спешит покинуть замок, я от волнения так естественно запаниковала, что жюри решило: девочку подготовили на высшем уровне – не только станцевала, но и сыграла все в лучшем виде.
Это было в феврале. А когда наступил нежный, легкий, звенящий апрель, мама стала собирать и упаковывать вещи, начищать до блеска уже чужие окна, стены и полы – мы уезжали из нашего уютного дома, потому что отца разжаловали из начальников.
Это было накануне моего дня рождения. Мама спросила, какой подарок я хочу на свое тринадцатилетие. Я ответила, что хочу, чтобы к нам в гости в этот день пришел Алексей Михайлович, мой учитель литературы. Мама, не глядя мне в глаза, сказала, что Алексей Михайлович к ссыльным в гости не пойдет. От этих не совсем понятных мне слов мамы стало страшно. Я вдруг осознала, что произошло нечто необратимое. И вокруг меня нет уже больше Моего Мира – только осколки.
Так закончилось мое детство. Родители переехали в глушь, которой по дикости, мне казалось, уступали все самые отдаленные от цивилизации уголки мира. Тоска и безнадежность растворились в воздухе этого места. Одна экстравагантная молодая женщина в длиннополой шляпе и дорогих солнечных очках, привезенных ею из Тулузы, родственница моего отца, приехав как-то навестить нас в этой ссылке, успокоила маму. За бокалом презентованного ею моим родителям бургундского вина, так горячо любимого мушкетерами короля, родственница сказала, что не все так плохо: на крыше нашего «нового» дома можно загорать обнаженной и при этом не создавать эпатажа, почти как на каком-нибудь необитаемом острове.
Лето в тот год было нестерпимо жарким и каким-то мятежным. Но пролетело очень быстро. И первого сентября я осталась одна в целом мире. На том необитаемом острове, куда сослали моих родителей, не было школы. Поэтому мама с отцом отправили меня учиться в ближайший город. Женщина, которая любезно согласилась поселить меня у себя, была тайной воздыхательницей моего отца. Но этот факт не оказал никакого влияния на беспрестанно растущее в моей душе ощущение вселенской тоски и одиночества.
Возвращаясь из новой, совершенно чужой мне школы после торжественной линейки, я вспомнила тот свой школьный парк. Когда я в последний раз шла по нему, он был увлечен весной и выглядел щеголем: все деревья нарядились в дорогие малахитово-бархатные и изумрудно-муаровые обновки. Солнце тоже водило дружбу с моим любимым парком. Его лучи, лаская листву берез, превращали каждый листик в крохотное мозаичное панно. Я шла и в последний раз любовалась этой разноцветной мозаикой. И парк почувствовал, что я прощаюсь с ним. Он тревожно зашумел мне в след молодой листвой и на прощанье сказал:
- Не грусти. Даже когда все здесь забудут тебя, я буду о тебе помнить.
Меня редко забирали домой на выходные. Чаще мама приезжала ко мне, навестить. Иногда мы гуляли с ней и говорили о чем-то маловажном – о погоде, об уроках. И никогда – о том, что я теперь одна. Что рядом со мной нет мамы. Ее синие влажные блестящие глаза, казалось, смотрели на меня с надеждой, что я не задам вопроса о том, когда закончится мое одиночество. Маме очень шли короткие узкие юбки. Они приоткрывали ее красивые круглые колени, обтянутые прозрачным нейлоном чулка. Мне хотелось обхватить эти колени и не отпускать, пока она не поймет, как нужна мне. Но и от этого удерживал меня ее беспокойный синий взгляд.
На первом уроке в новой школе в наш класс вошла приятная женщина Валентина Сергеевна. И сказала, что русский язык и литературу нам будет преподавать она. В эту минуту я осознала, что больше тех уроков литературы, на которых моя душа устремлялась к облакам, у меня не будет никогда.
Шли дни, на смену желанию убежать, скрыться где-нибудь на чердаке моего любимого, теперь уже чужого дома, закрыть лицо ладонями и ждать, пока Господь перенесет меня в другое место, поближе к себе, пришло смирение. Из одинокого потерянного ребенка я осторожно превращалась в девушку. К концу года взгляды старшеклассников, их желание пообщаться со мной, их нечаянные прикосновения стали надоедать. И, чем активнее я начинала избегать внимания юношей, тем более настойчивым оно становилось.
И тогда, и потом я не могла понять, почему все прекрасные принцы, идущие мне навстречу и ожидающие от меня благосклонности, получали холодный взгляд и абсолютное неприятие. И только пройдя определенный путь, пережив много разочарований, я осознала, что это Он, мой необыкновенный учитель, поднял в моем сознании планку Мужчины так высоко, что ни один из представителей сильного пола, приближавшихся ко мне, не мог быть мне нужен. Он мог быть очень добрым, талантливым, тонким, красивым. Но он не был Им.
И вот однажды грустным июльским утром я возвращалась в Москву после похорон моего крестного отца. Он умер внезапно, совсем молодым. Он был странным одиноким человеком. В нем жила тайна. Она томила, разъедала его изнутри. Но никто, в том числе и я, не смог облегчить груз этих неведомых обстоятельств его жизни. Я ведь чувствовала его одиночество! Мы с ним были из одной породы странников, тщетно ищущих любовь здесь, и скучающих по далекому любимому Саду…
Я шла от вокзала к дому, в котором находилась моя московская квартира. Я снова была одна среди множества людей. Мое позднее раскаянье терзало меня, отнимало душевные силы. Я укоряла себя за лень, за медлительность моего сердца, винила за ранний уход близкого человека. Влажные от слез глаза не видели никого вокруг. И меня, казалось, тоже никто не замечал. И только ветер, порывисто обнимая, спутывал мои длинные волосы, пытаясь меня утешить.
И в этот миг Господь послал мне того, которому я решила подарить все, что предназначалось Ему.
У подъезда дома я вдруг услышала голос за моей спиной:
- Не подскажете, как пройти к Петровско-Разумовской аллее?
Я обернулась и увидела перед собой молодого мужчину. Он был высокого роста, длинные густые волосы цвета темной пшеницы небрежными прядями касались его тонкого красивого лица. Я хорошо знала, где находится эта аллея. И стала подробно объяснять, как к ней пройти. А он, осторожно перебив меня, спросил:
- Вы танцовщица?
- Нет, но танцами занималась.
- У Вас внешность танцовщицы. Или балерины.
- Нет, я – ни то, ни другое.
- У нас начинаются съемки видеоролика к одной композиции. Ищем Ваш типаж. Собственно, кажется, уже нашли…
- В этом я, к сожалению, никак не смогу Вам помочь…
- Простите, у Вас что-то случилось?
- …
- Я, конечно же, не мог знать этого. Дайте мне, пожалуйста, номер Вашего телефона. Я позвоню Вам потом, позже. Можно?
Я, как во сне, уходя от него, произнесла набор цифр, до конца не будучи уверенной в том, что это правильный номер.
Но незнакомец через две недели дозвонился. Мы встретились. В руках он держал футляр, в котором жила его скрипка. А он жил на той самой Петровско-Разумовской аллее в роскошном фасадном доме рядом с военной академией Жуковского.
В первый день мы гуляли по московским улицам. Общались глазами. Это, говорят, самое интимное и глубокое общение. Наши души соприкоснулись. А когда через несколько дней я спрыгнула с балкона пятого этажа, чтобы успеть к нему на свидание, и потом услышала мамино осуждающее: «Джульетта!!!», то мы оба поняли: это не обычная встреча. И тогда он с дрожью в голосе объявил, что женат. У него есть сын. И еще добавил, что мне нужно научиться ждать и не ждать… От этой фразы у меня сбилось дыхание, замерло сердце, и я, убегая от него и требуя, чтобы он не смел следовать за мной, прокричала, что ухожу!
Я понимала, что это второй мужчина в моей жизни, который нужен мне, но никогда не будет моим.
Если бы Скрипач решился отпустить меня, то я приняла бы это как данность. Но он не мог позволить себе отказаться от возможности ощущать полноту жизни. У него было все, не хватало только девочки – одинокой, мятежной, жаждущей и способной любить.
Его искренняя любовь ко мне вперемежку со страстью расцвечивала его обыкновенный быт, созданный двумя чужими друг другу людьми-кораблями, прибившимися к одной гавани по причине кромешного одиночества и отсутствия компаса.
И только случай, который явился ушатом ледяной воды для по сути одинокого человека со скрипкой, изменил направление нескольких судеб одновременно.
Во время моей работы в одном из самых дорогих мест Москвы – работы переводчика – в рождественский вечер я заметила открытый синий взгляд. Он сопровождал меня всю ночь. Утром меня подвели к обладателю этого взора и представили нас друг другу. Это был английский лорд. Как я узнала позже, этот человек, несмотря на все возможности, предоставленные ему его семьей, сделал себя сам. Он рано стал самостоятельным, потому что никогда и ни от кого не хотел быть зависим. Ни психологически, ни финансово.
На следующий день после нашего знакомства Лорду срочно нужно было лететь в Нью-Йорк. Но он обещал вернуться в Москву через неделю. Не по делам – ко мне.
Через несколько дней нашего общения Лорд предложил мне приехать к нему в Лондон, посмотреть, как он живет, познакомиться с его мамой, с друзьями. Я заметила, что незамужнюю девушку вряд ли так просто выпустят из Москвы в Лондон. Тогда он заявил, что, если меня не выпустят как одинокую девушку, то обязаны будут выпустить как миссис… Он прибавил к слову «миссис» свою фамилию и посмотрел мне в глаза. Затем добавил, что минуту назад он сделал мне предложение и просит меня подумать над ответом.
Когда мы поднялись ко мне, я в растерянности опустилась в кресло. Мне нужно было остаться одной. На время. Но Лорд не торопился уходить.
Я закрыла глаза и вдруг неожиданно для себя стала петь. Это была старинная казачья песня «Загорелась во поле калина, заболело у молодца сердце на чужую жену молодую…». Допев последние строчки, я открыла глаза и увидела сидевшего у моих ног Лорда. В его глазах стояли слезы. Он не знал ни одного слова по-русски. Порывисто целуя мои руки, он сказал по-английски: «Ты особенная, я таких никогда не встречал. Я понял, что не хочу тебя потерять».
Я была уверена, что окончательно убежать от судьбы мне поможет серебристый лайнер, доставивший меня в далекий Альбион.
В Лондоне меня встретил Лорд, обещавший все доступные красоты и прелести мира. И в придачу предлагавший свои руку и сердце. Я все это приняла и успокоилась.
Теперь моей судьбой стал некогда далекий обитаемый остров, огромный красивый дом и нескончаемый блеск витрин, площадей, залов. Но почему-то все это не казалось мне сказкой. Хотя однажды там я, все-таки, попала в волшебную историю.
Лорд решил познакомить меня со своими близкими друзьями. Они жили в доме на берегу Атлантического океана. Мы ехали к ним на автомобиле от Лондона долгих три часа.
В холле их дома на мягких черных кожаных диванах возлежали два огромных угольных дога. Когда я вошла, псы лениво повернули свои узкие лоснящиеся головы в мою сторону и сдержанно поприветствовали меня. А хозяйка - Джесси, показав мне дом, пригласила нас на кухню, прозрачные двери которой выходили во двор. За старинным каменным забором двора шумел пугающий своей нескончаемостью, но одновременно романтичный и загадочный океан.
Джесси поделилась со мной своей болью: несколько месяцев назад у нее умер отец, который был очень близок ей. И после его ухода Джесси стала как-то особенно чувствовать животных.
Приближался вечер, мы сидели на уютной английской кухне, пили мятный чай с бисквитами и черничным десертом. И вдруг Джесси поднялась, взяла в руки миску, выложила в нее какое-то приятно пахнувшее блюдо, попросила нас встать и затаиться у стеклянных дверей и вышла во двор.
Во дворе она поставила миску с едой на каменную площадку и отошла от нее на несколько шагов. Через минуту к миске осторожным шагом вышел… лис. Он шел спокойно, но иногда оглядывался по сторонам, чувствуя, что обстановка не совсем привычная. Что, кроме Джесси, здесь, скорее всего, присутствует еще кто-то – возможно, совсем не знакомый.
Подойдя к еде, лис осторожно взял кусочек, потом еще один и, убедившись, что никакой опасности нет, обернувшись в сторону забора, кивнул головой, словно кого-то позвав. И в следующую секунду я увидела, что во двор выплывает рыжеволосая красавица. Любимая женщина лИса. Она плавной грациозной походкой подошла к миске с едой и стала спокойно и медленно есть. Лис стоял поодаль. Когда лисица закончила свою трапезу, он наскоро проглотил оставшиеся кусочки ужина, и удивительная пара, бросив благодарный взгляд в сторону Джесси, ушла в ночь, к Атлантике.
Этот сон наяву вернул меня к жизни. Я не желала больше оставаться ледяной английской леди! Эту роль я невольно играла всю жизнь! Мне захотелось любить! Чувствовать прикосновения не просто мужских рук, а любимых рук, губ… Слышать любимый голос… Чувствовать биение сердец в унисон. Я устала от одиночества в толпе. Одиночество вдвоем я не вынесла бы.
И наперекор назначенной дате свадьбы, подвенечному платью цвета айвори, расшитому бисером и жемчугом, доставленному из Дома Баленсиага, бриллиантовому кольцу на безымянном пальце моей левой руки, а главное – вопреки огромному желанию моей мамы видеть меня женой Лорда, я решила вернуться в Москву.
И вскоре тот же серебристый лайнер перенес меня обратно.
Когда я увидела Скрипача, идущего по залу аэропорта мне навстречу, то поняла, что все узы разорваны, все путы сброшены! Стены аэровокзала стали прозрачными, потолок отворился в небо. Мы шли по направлению друг к другу, словно ступали по облакам. Это мучительное, нечаянное и неотвратимое соединение стало главным событием моей взрослой жизни. Я растворилась в божественном голосе скрипки.
* * *
Ранний звонок разбудил меня, не успев ни о чем сообщить. Но я поняла: он, как колокол, возвестил о том, что мамы сегодня не стало.
Инстинктивно определив, что пережить эту боль мне будет легче там, где мои родители были молоды и счастливы, там, где они БЫЛИ, я отправилась на вокзал.
Выйдя из большого, неуютного, ярко освещенного здания московского вокзала на ночной перрон, я ощутила тот его особенный запах, который любила в детстве. Каждый год во время летних каникул мама отвозила меня на поезде к тетке на юг. Там я проводила два долгих месяца. Бесконечно высокое палящее солнце, прохладная большая вода, сладкая малина и старое тутовое дерево – самые яркие впечатления того отдыха.
Мы садились с мамой в вагон, устраивались. Я выбирала для себя место у окна в предвкушении встречи со знакомыми мне пейзажами, написанными кистью жизни и отдельными картинами, по очереди возникающими в рамке моего вагонного окна.
Приветливая, улыбающаяся проводница приносила нам чай в кружевных металлических подстаканниках. И кусочки сахара в маленьких бумажных упаковках. Мама пыталась накормить меня ужином. Но, поняв, что я в состоянии завороженности происходящим не способна воспринимать такую материальную вещь, как еда, оставляла меня в покое.
Мне нравился равномерный, чеканящий стук колес, моя верхняя полка и то, что в какой-то момент гас свет. И можно было мечтать. Мечты – это единственное место в детстве, в которое никто из взрослых не мог попасть. Никто не мог отчитать меня за то, что я намечтала что-то глупое, недостойное, не на «пятерку». В раннем детстве я грезила о дальних странах, о дружбе с пиратами (плохими парнями), о куклах, которые могли со мной говорить, как живые. А в 12 я стала иногда мечтать о Нем.
Лежа на верхней полке, я представляла, что Он спрашивает меня о том, как я провела июнь. А я рассказываю Ему, что две недели назад мы ездили на далекое озеро, вся зеркальная поверхность которого была украшена жемчужными кувшинками, дремавшими на огромных, с потайными полосками, темно-зеленых листьях. И мы с мамой плыли по этому чудесному водоему в лодке. У мамы в руках – два маленьких весла. А мои руки касаются волн, выбегающих из-под легких деревянных «моторов».
Забравшись на верхнюю полку в пустом купе, я вдруг вспомнила о своем учителе литературы из того далекого прошлого. И подумала, что полюбить мужчину чистой и преданной, безоговорочной, все принимающей и всепрощающей любовью можно только в полудетском-полудевическом состоянии. Тогда ты возводишь его на недосягаемый пьедестал, на котором он остается для тебя всю жизнь.
В ту ночь в вагоне я так и не смогла опуститься в сон. Около семи часов утра проводница объявила, что поезд прибывает на конечную станцию.
Тамбов показался за окнами. И, заметив очертания некогда знакомых мне пристанционных видов, я почувствовала, что направлялась в этот город как никогда не любившая, а потому предавшая жена. А прибыла как нерадивая, но любящая дочь.
Я поспешила выйти из вагона, и в светлеющей прохладе утра передо мной возникло давно забытое, но такое близкое и уютное даже внешне здание железнодорожного вокзала, в котором когда-то мама оставляла меня одну на скамейке рядом с совершенно чужими людьми. И уходила куда-то в огромную очередь за билетами. А я тогда пыталась ждать и не ждать. Сердце замирало при мысли о том, что мама может не вернуться. И я останусь совершенно одна в этом людном месте.
Оказавшись на вокзальной площади, я заметила золотую маковку и крест вдалеке. И решила идти по направлению к ним. Я никогда не приходила в Дом Божий на этой земле – родной земле моего отца.
В советское время из-за его причастности к коммунистической партии мама даже куличи на Пасху выпекала тайно. И в страстную субботу мы с ней отправлялись одни, без водителя, без машины – на перекладных в какую-то далекую тамбовскую деревню. Туда не доезжали ни автобусы, ни маршрутки. И мы с мамой, отпустив с миром последнее средство передвижения, шли пешком еще шесть километров. Мама снимала свои красивые, дефицитные босоножки на шпильке, и продолжала путь босой. Глядя на нее, мне тоже хотелось сбросить обувь и прикоснуться ступнями к теплой и мягкой поверхности чернозема. Теперь я знаю, что такая черная, влажная, блестящая и как сливочное мороженое жирная почва только в Тамбове. В Воронеже и в Москве она сухая, серо-желтая, с примесью песка.
Через несколько часов путешествия по проселочным дорогам мы, уставшие, но радостно-целеустремленные выходили на открытое пространство за небольшим леском. Там стоял грузовик, кузов которого был затянут тентом. Люди по очереди взбирались на грузик и выкладывали из своих корзин и авосек куличи и крашеные яички на импровизированный стол. Потом спускались и замирали в ожидании чуда. В какой-то момент выходил священник в черной рясе и начинал обряд освящения.
Я не знала тогда ни одной молитвы, кроме своей собственной. Но дома у мамы в дальнем ящике хранились две иконы – Господь Вседержитель и Богородица Достойно есть. Их маме подарила бабушка моего отца. Фекла Константиновна. Самая красивая женщина из всех, которых я встречала на свете. В ней текла дворянская кровь. Меня очаровывали ее манеры, жесты ее трепетных рук, грация, голос. Тонкие правильные черты лица Феклы Константиновны всегда светились счастьем. Ее фигура напоминала прекрасную античную амфору совершенной формы.
Меня она с младенчества называла только так: «красота моя». А мне, обычной девочке, очень хотелось быть похожей на нее.
При своей прекрасной внешности и не простом происхождении Фекла Константиновна всю жизнь была хорошей хозяйкой, в руках которой все спорилось. Никто не замечал, как она убирает дом, печет божественного вкуса пирожки и булочки, крахмалит и утюжит белье. Она все делала быстро и незаметно. Так же она улаживала все мои душевные переживания. Посмотрит на тебя своими темно-синими, как море, глазами, обнимет, погладит по головке, и печаль твоя растворяется в волнах ее бесконечной души.
Фекла Константиновна навестила нас перед тем нашим отбытием в ссылку. Ей было в то время 75. А мне – 13. Я и тогда любовалась ею, как самой прекрасной картиной – творением Божьим.
У прабабушки была не простая судьба. Ее отец, дворянин, у которого было большое имение в Гатчине, был расстрелян в первый революционный год. Мама – гречанка, была отправлена в лагерь. Каким чудом уцелела сама Фекла Константиновна, никому неизвестно. Возможно, мой прадед Максим Кириллович, всю жизнь добивавшийся ее благосклонности, спас ее. Он занимал руководящий пост в областных органах новой власти.
Максим Кириллович любил свою жену нежно и преданно, но тревожно. Словно опасаясь, что она в любой момент может исчезнуть из его жизни.
Когда они ссорились, бабушка уходила к дочери, матери моего отца. Через несколько часов расстроенный и раскаявшийся дед Максим шел к дочке и просил вызвать к нему Феклушеньку. Феклушенька, выйдя на порог, проходила мимо деда, даже не бросив взгляда в его сторону, и шла по направлению к дому. Дед, опустив глаза, покорно следовал за ней.
Души многих мужчин открывались навстречу женской красоте Феклы Константиновны. И в этом тоже была причина беспокойства деда. Бабушка никогда не давала ему повода усомниться в ее верности. Но иногда он не мог сдержать свои мужские эмоции. А потом жалел об этом.
Она умерла в один из дней ранней весны. Ей было 80. А через два месяца за Феклой Константиновной ушел дед, изумившись ее отсутствию. Без нее ему здесь незачем было оставаться.
Сейчас уже нет и мамы. Но есть те две иконы. Они хранятся в мамином доме, в красном уголке вместе с другими ликами.
Миновав улицу, ведущую от вокзала к кресту, я оказалась перед очень высокой колокольней. Звонницей Казанского Богородичного монастыря. Я слышала, что Патриарх Кирилл приезжал в Тамбов освящать ее. И это на ней звучит теперь воронежский «Благовест».
Как-то отказавшись от предложения своего духовника петь в церковном хоре, объяснив это занятостью, я вдруг вспомнила, что когда-то не могла даже думать о том, чтобы попасть в храм на службу. А теперь отказываюсь от возможности вознестись душой в молитве на клиросе! Устыдившись, я пришла к батюшке Владимиру и попросила его благословить меня. В первое мое стояние на клиросе я не чувствовала своей телесной оболочки, не знаю, как я управляла голосом. Я оторвалась от земли. А в момент Богослужения, наступивший после «Отче наш», стала возносить горячие молитвы о своем ушедшем отце.
Обращаясь взглядом к величественной и одновременно стройно-воздушной тамбовской звоннице, я вспомнила стихи одного моего знакомого московского поэта Жени Штоля. Он писал о том, как пришел на деревенское кладбище, где находилась могила его отца. «Я не просто здесь праздно шатаюсь – я к отцу забежал, покурить». И так мне захотелось к отцу забежать! Поговорить. Я рассказала бы ему о том, как всегда любила его. Даже когда мама убеждала: он дурной муж, плохой отец – я все равно его любила. Еще я сообщила бы ему о том, как мне все эти годы его не хватает. Если бы сейчас он мог быть рядом, я нашла бы для него самые теплые слова, накормила бы самой вкусной едой, одела бы в самые светлые одежды.
В детстве втайне от мамы я просила, чтобы отец стал счастливым. Пусть без нее, с другой женщиной. Но счастливым. И я жалела его, как умеет жалеть дочь – понимая, прощая, молясь и отпуская в счастье.
В пятом часу дня, посетив могилу отца в Екатеринино, я вернулась обратно в Тамбов. Времени до поезда оставалось еще много. Солнце светило с какой-то самой приближенной к земле точки. В воздухе уже пахло осенью. И я решила пройтись по улицам и вместе с городом детства встретить эту даму, искусно расписывающую все вокруг своей пурпурно-золотой гуашью.
Я шла и всматривалась в этот город, пытаясь узнать его. Мимо меня проплывали здания, памятники, вывески.
На одной из улиц расположилась выставка работ тамбовских художников под названием «Картины в городе». Я остановилась у первого полотна. Это был пейзаж. В центре – невысокий холм, поросший травой. На нем – икона. А вокруг деревья, растущие под углом, словно расступаясь и создавая чашу для этого холмика, из которого бьет ключ. И позволяя солнечным лучам беспрепятственно проникать к чудесному источнику. Я вспомнила это место. Оно недалеко от улицы Зеленой в поселке Екатеринино, на которой жила бабушка Фекла. Иногда она водила меня к этому ручейку и говорила, что он чудесный. Обычно возвращались мы с ней от святого источника с бутылочкой водицы.
В очередной раз удивившись такому количеству совпадений, встречающих меня на этой земле, я продолжила свой путь. Мне хотелось подробно рассмотреть каждый камешек на мостовой, каждый кирпичик здания, каждую букву объявлений. И вдруг мое внимание привлек рекламный постер на здании университета имени Державина. Он приглашал на поэтический вечер. Надо же! «Картины в городе», поэтический вечер… В провинции кипит культурная жизнь!
Я подошла поближе и прочитала, что это не просто вечер, а поэтическая встреча со слушателями тамбовского поэта Алексея Михайловича Васильева.
Я, не веря своим глазам, произнесла имя поэта вслух. Фотография, помещенная на афише, подтвердила: мой необыкновенный учитель литературы – поэт.
Застыв на месте, словно прикованная к этому «окошку» в мое детство, я услышала оглушающий стук собственного сердца.
До встречи оставалось меньше часа. Я вошла в ближайшее кафе, устроилась за столиком у окна. Вскоре ко мне подошла приятного вида девушка, ласково улыбнулась – совсем как когда-то проводница в поезде – и предложила выбрать десерт. Я попросила принести мне чашку зеленого чая с жасмином и пирожное «буше» - как мне всегда казалось, визитная карточка Тамбова (видимо, особая, детская). Это пирожное часто покупал для меня отец. Странно, не теперь я не чувствовала его волшебного вкуса – я уже летела на неожиданный поэтический вечер.
Зайдя в цветочную лавку, я выбрала 13 белых роз с бесконечно длинными черенками. Их велюровые головки были покрыты капельками росы и источали тонкий аромат.
Я оставила пальто в гардеробе университета и оказалась перед большим, во всю стену зеркалом. Оглядев свою тонкую, затянутую в узкое, черное, открывающее колени платье-футляр, фигуру, я вдруг впервые в жизни подумала: кажется, мне в наследство от Феклы Константиновны достался стан, повторяющий очертания античной амфоры.
Актовый зал дышал ожиданием чуда. В воздухе кружило предвкушение его рождения на глазах. Я опустилась в кресло в дальнем уголке и почувствовала, как мелкая нервная дрожь охватывает мое тело. Пытаясь отвлечься и успокоиться, я стала рассматривать стены, сцену. И в эту минуту на сцене появился Он.
Сначала я узнала Его руки. У Него была особенность – когда Он начинал говорить о чем-то, чаще всего о литературе, то раскрывал ладонь, плотно смыкая тонкие длинные пальцы. Ладонь становилась прямой, как будто, выпуская волшебный клубок, указывающий слушателю верный путь, помогала самому клубку, четко указывая направление.
А в следующую минуту я вспомнила Его глаза. Он обратил их в зал, приветствуя публику, и я снова, как некогда на Его уроке, растворилась в роскоши прекрасной тамбовской сирени - в сиреневой зелени Его глаз.
Все время встречи я, увлеченная Его поэтическими образами, следовала за ним в тамбовские ноябри и запоздавшую зиму, в ромашковые поля средней полосы России и на восточный базар Алма-Аты.
Когда встреча приблизилась к концу, одна из восхищенных слушательниц задала поэту вопрос:
- Алексей Михайлович, у Вас такая необыкновенная, чувственная, нежная лирика… Подобные стихи не могут рождаться просто так – они созидаются сердцем. Следовательно, должен быть тот, кто вдохновляет… У Вас есть Муза?
Алексей Михайлович улыбнулся, на несколько секунд мыслями ускользнул от всех и, возвратившись, ответил:
- Не знаю – к сожалению или к счастью… Но Музы никакой нет. Все мое лирическое творчество – это тоска по Музе.
Услышав ответ поэта, женская часть зала тревожно вздохнула.
Я почувствовала, что держу в руках цветы, как приношение. Как благодарность за все, что этот человек открыл для меня в жизни. Как знак поклонения Мужчине, который достоин моей божественной, высокой, кристально-чистой любви, воплощением которой Он и был в тот момент.
Я встала и, стремительно миновав ряды кресел, поднялась к Нему. Положив цветы к подножию пьедестала, на котором учитель остался для меня на всю жизнь, я хотела вернуться на место. В этот момент Он коснулся рукой моего локтя.
- Вы сможете задержаться ненадолго после вечера?
Я, словно под гипнозом, не совсем понимая значения произнесенных им слов, утвердительно кивнула головой.
Выйдя из здания университета, мы пошли по направлению к набережной.
Мы шли молча. От волнения я не могла произнести ни слова. Мне казалось, что улица наполнялась Им. Я не замечала ни людей, спешащих куда-то по своим делам, ни автомобилей, проносящихся мимо.
В какой-то момент ощущение безграничности Его пространства было нарушено высунувшимся из машины и обратившимся к нам водителем такси:
- Молодые люди, подвезти?
Мне было досадно, что таксист вмешался в мое оцепеневшее, но все же целостное состояние. Но Алексей Михайлович, будто что-то вспомнив, вдруг принял его предложение и пригласил меня сесть в машину.
-Я хочу показать Вам мои любимые места… Не все, конечно… Вы согласны? Доверяете поэту?
-Да.
Очутившись на заднем сиденье автомобиля, почти рядом с Ним, я вспомнила случай, который произошел однажды. Как-то меня подвозил до школы отец. Он был за рулем. На середине нашего пути я увидела идущего по направлению к школе Алексея Михайловича. Я попросила отца остановиться и предложить учителю сесть в машину. Он выполнил мою просьбу. И целых пять минут мой необыкновенный учитель находился в максимальной близости от меня – на сиденье рядом с отцом! А я обитала сзади. Эти долгие и одновременно такие скоротечные пять минут запомнились мне ощущением полного счастья. Тогда я имела возможность прикоснуться взглядом и даже дыханием одновременно к двум самым лучшим мужчинам на свете.
В этот миг я снова была в автомобиле, рядом с Ним.
Я не узнавала дороги, по которой нас куда-то увозило такси. Но вдруг машина остановилась у двухэтажного дома, очертания которого мне показались до комочка в горле знакомыми.
Мы вышли к дому. Да, это был он, некогда МОЙ любимый дом. С балконом, верандой и цветником. Да, и еще двумя березками…
Поэт, обратившись ко мне, произнес:
- В этом доме я когда-то жил… Он был моим.
Я, ничего не понимая, чуть не выдала себя:
- Как – Вашим?
- Да, моим. Я смотрел на мир из этих окон, выходил на балкон, любовался клумбами, березками и писал стихи. Я был женат на дочери одного партийного работника, который с семьей жил здесь одно время. Это было давно.
Я, пытаясь сдержать слезы, благодарила мою союзницу ночь за то, что она скрывает мою печаль. Я не знала, почему мне так грустно, даже больно. Справившись с волнением, я задала Ему вопрос:
- Она была красивой? Тоже преподавала литературу?
И, опомнившись, добавила:
- Простите. Но… Вас же спрашивали сегодня о Музе… Значит, она у Вас была?
Я поняла, что напрасно задала этот вопрос, потому что у моего учителя что-то внутри закрылось, мне показалось. Хотя, возможно, ничего еще и не открывалось по направлению ко мне.
- Мы расстались. Она была хорошей матерью, пожертвовала всем ради семьи… Но в какой-то момент… Сейчас мы общаемся через сына…
- У Вас есть сын?
- Да. Давайте вернемся в такси…
Автомобиль обещал перенести нас в еще одно близкое нам обоим место. Я видела – он перемещался по направлению к школе. Водитель спокойно управлял им, глядя вперед, и иногда – в зеркало дальнего вида. И всю дорогу молчал. За это я была ему очень признательна. Он не нарушал ни вопросами, ни историями из жизни таксистов моего медитативного состояния – моего пребывания рядом с учителем.
Я так и думала: мы подъехали к парку. Затаив дыхание, я отправилась в темное пространство моего любимого парка. Учитель шел рядом. Первые листья, покинувшие родные, подернутые золотой патиной кроны, шуршали у нас под ногами.
Ночной парк, ставший с момента нашего последнего свидания, может быть, чуть меньше ростом, был по-прежнему хорош! Он, уже не ждавший гостей, удивленно поприветствовал меня. Он меня узнал! И, словно очарованный моей женственностью, стал по-мужски шептать мне на ухо красивые слова, пытаясь вскружить голову.
Мы вышли к зданию школы. За ее темными окнами я пыталась рассмотреть картинки из моего далекого детства. И они, действительно, возникали то в одном окне, то в другом.
Здесь, на первом этаже, из меня лепила человека Анна Ильинична Захарова, моя первая учительница. Она была идеальной. И по-человечески, и профессионально. И от нас, своих малышей-учеников, требовала полного соответствия ее высоким нормам. Опоздать к ней на урок или забыть дома линейку было категорически воспрещено! Лучше было оставить дома голову!
Анна Ильинична тяжело заболела. И в середине года ей пришлось надолго лечь в стационар. Все время ее болезни моя мама была с ней. Она ее и похоронила.
Я подняла голову. Там, на втором этаже школы, был кабинет русского языка и литературы. С подиумом. Ничего подобного я никогда больше не встречала ни в одной школе. Заданное наизусть стихотворение нужно было не просто прочитать на оценку. Ты должен был подняться на эту сцену в классе и, как бы отломившись от всего мира, пережить свою историю в стихах наедине со всеми.
Наверное, заметив мою очарованность местом и приняв ее за растерянность или усталость, поэт приблизился ко мне. Он оказался настолько близко, что я почувствовала Его запах. В нем было так много оттенков! Пьянящий запах маттиолы перемешивался с мандариновым ароматом Нового года, сливочным привкусом мороженого и еле уловимыми брутальными нотками мускатного ореха. Запах Мужчины окутал меня легкой, но плотной органзой. И моя душа едва не устремилась за ним в бесконечно высокую бездну…
Мы вышли на ночной перрон и увидели приближающийся к нам поезд, освещавший станцию. На нем была надпись: Тамбов-Москва.
Я, спустившись на две ступени и запрокинув голову, посмотрела на Него снизу вверх. В его глазах отражался свет огней поезда. Или далеких звезд. Указывая на остановившиеся вагоны, я сказала:
- Это за мной.
Поэт взял мои замерзшие ладони в свои руки и, согревая меня, произнес:
- Пожалуйста, позвоните мне, когда вернетесь в Москву. У Вас есть моя визитка. А у меня – напротив – ничего Вашего нет…
Он улыбнулся:
- Я не смогу Вас найти. Даже фамилии Вашей не знаю… Прямо по Чехову выходит – «Дама с собачкой». То есть, без собачки…
- Да… Не по Чехову, а по Пушкину, скорее…
- Почему – по Пушкину?
* * *
Сидя на широком подоконнике моей спальни, в темноту которой проникал только бело-лунный свет фонарей за окном, я держала в руках телефонную трубку. Из гостиной доносились звуки скрипки – Скрипач разучивал малоизвестный каприс Паганини.
Набирая номер Его телефона, я снова услышала яростный, сумасшедший стук собственного сердца. Оно стучало не в груди, а в висках, в гортани…
- Алло… Алексей Михайлович?
- Да, слушаю Вас.
- Добрый вечер. Вы меня не узнали?
- Почему не узнал? Как же? Конечно, узнал!
- Я – Маша.
- Да, знаю. Вы – Маша. Как Вы добрались? Где Вы сейчас?
- Алексей Михайлович, я – Маша Смолинская. Когда-то давно Вы преподавали мне уроки русского языка и литературы. В той самой школе, с парком…
- …
- Я жила в том доме с балконом и березками, в котором потом жили Вы. Мой отец, Александр Владимирович Смолинский, был предшественником Вашего бывшего тестя…
- Я… Вы – Маша Смолинская? Подождите… А знаете – я чувствовал в Вас что-то близкое, знакомое, но не мог понять… Машенька, а почему Вы не открыли мне этого раньше? Как Ваши родители?
- Отец умер девять лет назад. А мама ушла в середине прошлого месяца.
- Маша… Я хорошо знаю, что такое терять близких. Чем я могу Вам помочь?
- Спасибо. Вы очень помогли мне. Эта поездка по Вашим местам, которые по странному совпадению оказались и моими, помогли мне пережить боль...
На следующий день, открыв свой электронный почтовый ящик, я увидела стихи, озаглавленные «К М. С.». Его стихи.
Я позвонила Ему снова:
- Алексей Михайлович, спасибо за прекрасное стихотворение. Это из Вашей любовной лирики?
- Да. Я написал его вчера. Оно посвящается Вам.
- Мне?
- Да. Маша, Вы тронули меня… Женщины, мелькающие под окном, точно бабочки, достойны красивых слов. Вы же заслуживаете большего…
После разговора с моим необыкновенным учителем мне вдруг захотелось убежать в ночь – туда, где, успокоившись, осознав и приняв все, что со мной происходит, я смогла бы обрести гармонию с самой собой.
Я шла по улице, за несколько лет ставшей мне почти родной. И пульсирующие темно-красные ртутные шарики боли, растекающиеся по моей душе, перемещались из глубины на ее поверхность. Я осторожно, с любовью собрала их в ладони, и этот трепетный, уже не красного, а теплого золотистого цвета шар отпустила в далекую небесную высь. И на сердце сделалось так тепло, как в те моменты жизни, когда рядом со мной была мама.
Мария Золотова
2014 год
