АМЕРИКАНСКИЙ ДОМ
1.
Вот детская. Игрушек ералаш,
как мешанина красок на палитре,
а мастихин и кисть попеременно
оттенки беспорядку придают.
Они, подобно паре чертенят,
друг другу строя козни и канюча,
бросаясь в рев и хохотом давясь,
разбрасывают все, что под рукой
вдруг оказалось, и без сожалений
казня любимцев, тут же коронуют.
Едва лишь только хочет мастихин
увековечить свежую добычу,
как кисть тотчас размазывает всё
по-своему, чтоб возродился хаос.
Вот так, не уступая ни на пядь,
они свой мир непрочный создают,
в котором перемирие возможно,
когда лишь гаснет свет.
Умаявшись, они во сне бормочут
необъяснимым языком игрушек,
и сладко спит под смятым одеялом
пес плюшевый, а выше этажом -
барашек, чье простое имя «Ба» -
есть имя детства. Пуговки-глаза
он в детскую ладошку спрятал,
чтоб тоже видеть сны.
2.
В гостиной обаянье чистоты
и конформизм заметен в интерьере,
хотя и там и сям видны хвосты
эпохи, что распахивает двери
для свежеупакованных реклам:
прилипчивых, упитанных, кричащих...
И плазменный на полстены экран
заметней всех картин вокруг висящих.
Лишь кресло, сохраняющее вид
примерной пуританской цитадели,
порою погружение сулит
в наивных сказок чистые купели.
А впрочем, из нетленной старины
еще камин - исчадие стены -
обугленные сохранил поленья.
Он редко зажигаем, ибо тленьем
иного рода коротает дни.
3.
Вот профиль самой темной комнатушки,
где за окном то изгородь, то холм,
и солнце пробивается бочком,
разбрасывая не лучи, а стружки.
Там одноногий правит монитор,
а книжный шкаф давно уже говеет
без умных глаз, чей дорог был призор, но книжный голод превратился в мор, лишь корешки под вечер розовеют, читателя мечтая отловить.
Напрасная ловитва... нет руки,
что загибать любила уголки
любимых книг, и на полях помет
тех мимолетных карандашных – нет... Вот стопка «readers digest» на полу, дискеты криво сложены в колоду...
лишь старое бюро стоит в углу,
как патриарх печального исхода.
И где-то там, в его отсеках смутных
есть связка писем... крестиком шитье
каких-то встреч, порой сиюминутных,
но в них вся жизнь,
вся музыка ее.
***
Камены сидят, обхватив колени,
окаменевшие и обветренные,
женщины средних лет,
музицирующие
на кифарах,
ничего не знающие
о контрапункте.
На их пальцах
золотистая пыльца анемонов,
а в глазах проступают
обезвоженные капилляры времени.
Который уж год
ослепший поэт
ищет в темноте их лица,
повторяя сухими губами морфемы,
из которых
сложатся их имена:
каменья... камеи... камены.
***
Да, это жизнь, ее не перепеть.
Старательно и все ж неадекватно
играет наш стареющий квартет,
не потому ли на исходе лет
осьмушки перепутались и кварты.
А музыканты... разве их вина,
что резь в глазах и тщетная струна
теряет звук, прервав свое легато?
...и поздняя обещана весна.
ЦВЕТЫ
Свете Рагимовой
В легчайшей из сфер предвечерних,
На белом холсте непочатом
Сперва появилось свеченье –
Как ангела отпечаток.
И сразу к нему обратили
Свои лепестки и тычинки
Цветы, что в окошке парили,
Как будто в бочаге кувшинки.
И ты мне сказала: “Как страшно,
Порой я не в силах без дрожи
Коснуться иглой карандашной
Холстиновой кожи...”
Не бойся, их контур лучистый
Готов к этой жертве небесной:
Цвести и завянуть на чистом
Холсте и на нем же воскреснуть.
Еще в докембрийскую эру
Тростник созерцая рутинный,
Задумался сеятель сферы
Над праздной картиной.
Чтоб жить в суете мирозданья,
Любуясь геральдикой линий,
Он формулу вывел гераней,
Ирисов и лилий.
Рисуй же, - все страхи развеет
Зари золотое сеченье.
Раскрывшись, цветы розовеют,
Горят от смущенья.
Рисуй, им ведь тоже не сладко –
Цветущим и вянущим с нами…
В эпоху попсы и упадка
Цветы – это знамя.
ЧЕРТОПОЛОХ
Колючий черт чертополоха,
Обходчик скучных пустырей,
Всё впрок тебе и всё нароком,
Хоть называйся ты репей.
Ты к небу тянешься колючей
Небритой фурией щеки.
А что у неба ты канючишь?
Ведь не стихи же, не стихи...
Казалось, выпиты все соки
У обезвоженной травы,
И ты стоишь такой высокий
С пушистой шапкой головы.
И ты у неба просишь ласку,
Простую ласку лепестка.
Ты наделен особой властью,
А нежность ищешь у цветка.
И ветер невидаль откуда
Приносит белый лепесток.
И ты готов за это чудо
Упасть пробелом между строк.
ГРЕЧЕСКИЙ ХОР
В некотором далеке от мира,
от общепринятых норм,
сохраняя остатки мифа,
возникает Греческий хор.
За кулисами это паноптикум
ксантипп, арахн и пандор,
что томятся в тени под портиком,
и мусолят свой бабий вздор.
Они - букашки среди колонн,
подпирающих неба синь,
и мало толку с этих матрон,
ревниво шипящих гусынь.
Но вот они выходят на сцену,
заполняют подмостки собой,
и будто прорвав плаценту,
возрождают великую боль.
Они не мегеры – Медеи,
Антигоны клятвенных слов,
их голоса, обогнув Пиренеи,
замирают у геркулесовых столпов.
Их речи напевные судьбоносны
(хоть это звучит, как штамп),
но в мире, где правит косность,
судьбоносность – талант.
И все же не люди, а колонны,
являя собою последний оплот,
продолжают удерживать оборону,
как Шестой американский флот.
Но и они уплывут за кордон,
ибо валюта не знает износа,
и банкир, ухмыляясь, украсит гальон
мраморным мальчиком с Родоса.
Что же до хора – ему не узнать,
как демос погрязнет в фекалиях,
а боги превратятся в местную знать,
скупив участки в Фессалии.
Внезапно хор на высокой ноте
замолкает, обрывая слова.
Неужели и вы как сон пройдете,
Греческие острова?
ФЛАМЕНКО
Дека испанской гитары,
Взошла, мерцая селеной.
Сдержанность кулуаров
Сквозит в ее кантиленах.
Муаровые отливы
В ее каскадах и рондо.
Цыганской страсти мотивы,
Будто мантильи блонда.
Сперва в глуховатом регистре
Она свои канте бормочет -
Так в углях щелкают искры,
Но жар в глубине клокочет -
Уже не шепот – бравада!
Уже не ручей – стремнина!
Так ягоды винограда
Давят, сорвав с куртины.
Так в губы впиваясь, стонут,
Так прыгают в Ниагару,
Так захлебнувшись, тонут
Стоны на дне гитары.
И гаснут в шандалах свечи,
И струны по пальцам плачут...
Так руки кладут на плечи,
И слезы в глазах не прячут.
Анатолий Постолов. Родился в 1946 году. Три первых жизненных этапа – детство, отрочество и юность прошли во Львове. После окончания факультета русской филологии Львовского университета четыре года работал журналистом в городе Норильске на Таймыре. В 1979 году эммигрировал в США. Жил в Нью-Йорке. В настоящее время живу в Лос-Анджелесе. Пишу стихи, прозу, сочиняю песни, участник концертов и фестивалей авторской песни. Публиковался в альманахах поэзии: «Зеркало», под ред. Петра Вегина, 2002; «Общая тетрадь», Издательское содружество А.Богатых и Э.Ракитской. М. 2007; «Муза» Альманах. Изд-во «Муза творчества». М. 2009. Две книжки стихов: «Воспоминание о Фалерно», изд-во Панорама Лос-Анджелес, 1985 и «На светлой стороне стены», изд-во «Lulu. Internet-reliz» 2008. Роман «Суперпозиция» (2005), а в 2011 г. в московском издательстве «Время» вышел роман «Речитатив».
