С точки зрения, да с любой точки зрения, наверное, я – "плохой еврей", но... От природы, еврейского происхождения и воспитания в детстве (это связанные, конечно, вещи). Ну, не хочется, конечно, писать: "я – трусоват", но так мягко и деликатно выражусь: не наделен переизбытком смелости. У меня было три тетки, три папины сестры: одна – младшая, любимая и меня очень любившая (у нее с мужем своих детей не было), одна (старшая) – просто хороший человек, и одна (средняя) – редкой силы сучка (Царствие ей, конечно, покойнице, Небесное!): член (тут, конечно, больше бы подошло слово противоположного смысла) партии (в худшем выражении всего сопутствующего), стервозная и, в отличие от всех известных мне наших близких и дальних родственников, скрывавшая от окружающих свое еврейское происхождение: она вместо уже и так сильно русифицированной Мины Моисеевны называлась Нина Михайловна.
Натурально, оборотной стороной этой "скрытности было то, что она поголовно всех подозревала в тщательно скрываемом еврействе; как сейчас помню, увидев афишу певицы Зары Долухановой, она саркастически ухмыльнувшись, заявила: "Ну, знаем мы эту Зару – Сарра она! А надо сказать, что Долуханова – ни сном, ни духом: она армянка, Заруи Агасьевна. Да и какое это, собственно, имеет значение? Тетка эта одинокая была, да и немогу представить мужика, который бы ее вытерпел сколь-либо продолжительное время (по рассказам, она до войны вышла замуж, и муж сбежал на следующий день. Т.е. буквально – на следующий). Большей частью она сидела на шее у двух сестер и брата (моего отца): считалось (а в какой-то части, вероятно, так и было), что она – инвалид по "ножной части"; правда, когда сестры и брат умерли (она умерла последней, надолго их пережив), хромоту, как рукой сняло, и палочку – тоже.
Жила она, как правило, не в своей комнате (это была, собственно, комната моего отца, полученная им "от работы", но он ее ей уступил, переехав к жене, моей маме): зимой – у сестер, иногда у нас, летом всегда уезжала с нами на дачу. Натерпелся я от нее – не то слово, правда, куда больше – мой двоюродный брат (он на несколько лет меня старше – единственный оставшийся в живых мой родственник в России), она ему большее"внимание уделяла, подозревая и не скрывая никаких своих, даже самых деликатных подозрений, во всех смертных, мыслимых и немыслимых грехах и грешках, да и так получалось, что жила у них больше.
Так вот, возвращаясь к исходной проблеме: когда ей казалось, что кто-то сильно"вылезает", слишком "отрывая задницу от стула", она иронически и ехидно говорила: "Храбрый еврей!.", вызывая у меня, тогда совсем маленького, кучу невысказанных вопросов, типа: А каким, собственно, должен быть это самый еврей? Трусливым, что ли?. Причем контекст всегда был таким, что даже не о простой осмотрительности шла речь, нет. Ну и если я за что ей и благодарен, то за эти, запавшие мне в душу, слова: очень не хотелось "соответствовать ее представлениям о нормативном облике еврея. Но тоже, конечно, нужно было преодолевать это "природное".
Из-за нее мне, кстати, в первый раз в жизни пришлось осознанно и по-крупному соврать. Было мне лет пять-шесть. Врать я не умел и не любил – это тоже от воспитания, и прошло это неумение после описываемого случая довольно быстро. Дело было летом, мы снимали дачу в Зеленогорске, и тетка, как водится, жила с нами. Рядом с нами снимали дачу какие-то дальние наши родственники, у них была дочка – голенастая белобрысая девчонка на год старше меня, она мне очень нравилась. Так вот, это довольно частая история в этом возрасте, уж и не помню, кому из нас пришла в голову идея: посмотреть "как мы устроены". Зачем это было мне – ума не приложу? Ведь я только недавно начал ходить в баню с отцом, а до этого ходил с матерью, и никакими такими особыми секретами меня женская баня не заинтриговала. Но это непонятно только на посторонний взгляд – нагота моей подружки, видимо, чем-то отличалась для меня от наготы голых женских тел в бане.
Сказано - сделано. Забрались мы как-то вечером в чахлые кустики неподалеку от дач и приспустили трусики. Прошло уже больше шестидесяти лет с тех пор, а я, как сейчас, помню то чувство, которое испытал. Это было ощущение бесконечной грусти от незащищенности и уязвимости нагого женского тела, которое, в общем, осталось на всю жизнь. Хотя, казалось бы, чувство это очевидно ложное и должно было бы пройти от первого же юношеского опыта в этой области. Мы даже дотронулись друг до друга.
И в этот момент, как гром с небес, раздался голос вездесущей тети Нины: Вы что здесь делаете?! Трудно сказать, что именно она разглядела в кустах, да еще в вечерних сумерках, но подозрения на этот раз у нее родились самые верные. Мы в мгновение ока подтянулитрусики и порскнули из кустов в разные стороны. Когда все собрались на ужин, тетка прокурорским тоном доложила о своих подозрения, несколько расцветив, правда, все увиденное или неувиденное своей неуемной фантазией. Меня спросили: Это – правда? Тот мальчик, которым я был еще день назад, опустил бы голову и признался во всем. Но, ощущая свою абсолютную, неоспоримую, хотя и совершенно мне непонятную правоту, я с поднятой головой и глядя взрослым прямо в глаза, твердо ответил: "Ничего не было". То ли авторитет "правдивого мальчика" сыграл свою роль, то ли все взрослые, кроме тетки, ощущали некую бестактность расследования, но дальнейших вопросов не последовало, и "дело былозакрыто". Тетка пыталась было возражать, но ее одернули. И, подозреваю, она мне никогда этого случая не простила. Как это ни глупо: взрослая женщина и пятилетний мальчишка – что бы он ни сотворил и как бы ни изоврался.
У Бориса Житкова, не помню точно, кажется, этот рассказ называется "Погибель", – есть в нем такой персонаж – испанец с женским именем Мария (его Машей дразнят), струсивший как-то в юности, очень потом это переживавший, и всю жизнь заставлявший себя,преодолевая свой страх, совершать какие-то отчаянной смелости (до безрассудности) поступки. Повторял он при этом (коверкая русский, поскольку недавно попал в Россию): "Мне не можно бояться!". Я, как в детстве рассказ этот прочитал года через два-три, так и обомлел: "Мне же тоже – "не можно"! А то попаду в руки к врагам, фашистам там, или американцам, струшу и окажусь предателем. Беда! Но, в общем и всерьез, если этому от природы и обстоятельств присущему недостатку еще и потакать – действительно, беда будет. Храбрым евреем (ни в каком смысле) я не стал, но в такого, совсем уж позорно трусливого, в какого мог бы, тоже, очень надеюсь, не превратился. А повторю: мог бы. Спасибо, тетя Нина! Правда, не ей одной я за это должен быть благодарен, но это уже совсем другой разговор.
Напечатано: в журнале "Семь искусств" № 8(65) август 2015
Адрес оригинальной публикации: http://7iskusstv.com/2015/Nomer8/Skoblo1.php
