«А зимой, когда ночь опускается рано, и запад превращается из оранжевого в розовый, а розовый в синюю музыку, вот тогда-то на востоке, медленно-медленно, небеса начинают светлеть и тень от горы Тавор – всё яснее и отчётливей, и вдруг выползает и растёт огромная луна, как колесо у телеги, и красная как яблоко... А лунный свет, тихий, мягкий, и он заливает всю ночь – от края и до края. И ради этого, вот ради этого стоило родиться в Эмеке».
«Мишмар а-Эмек» («стражи долины») – кибуц на юго-западе Изреэльской долины между Йокнеамом и Мегиддо, по прямой 10, если через Мегиддо – 15-17 км от Афулы, смотря по вашему маршруту. Основан кибуц в 1926 году членами молодёжного движения «а-Шомер а-Цаир» из Польши, позднее к ним присоединились и репатрианты из других стран. До создания государства кибуц служил базой Пальмаха – особых отрядов самообороны – и был местом военных учений будущих воинов будущей Армии обороны Израиля. Славится это место и учебно-воспитательным центром, куда съезжаются дети окрестных кибуцев. А тогда «передовую педагогику» внедряли через них – первых детей кибуца.
«Мы были подопытные кролики», – напишет поэт Айн (Омер) Гиллель. Фамилии Омер никто почти и не знает, для всех он исключительно Айн Гиллель. Вот он то и был одним из самых-самых первых детей кибуца, потому что родился в год его основания, в 1926 году.
Что он успел до того мгновения, когда решил оставить свой кибуц и переехать в город?
После школы добровольцем вступил в Хагану и в Войну за Независимость воевал на Южном фронте, в Негевской бригаде. После окончания войны отправился во Францию, прямо в Версаль, изучать ландшафтную архитектуру. Чему учился формально? Трудно поверить: наш будущий детский поэт изучал историю искусства и архитектуры, рисунок, черчение, инженерную графику, а также биологию и геодезию, садоводство и растениеводство и в результате стал профессиональным ландшафтным архитектором, чтобы потом (1954-1960) шесть лет считаться «главным садовником» Иерусалимского муниципалитета, одним из создателей национального заповедника библейской природы «Наот Кдумим», проектировщиком прибрежного парка имени Чарльза Клора (англ. меценат) в Тель-Авиве и многих других скверов и парков…
На досуге Гиллель писал стихи, много читал, знакомился с писателями, сочинял, улыбаясь… Печатался, а держа в руках свою новую книжку, снова улыбался… Грустным мы видим его на снимках только в детстве. Но один из его самых близких друзей, писатель Моше Шамир, знавал его и мрачным, и потерянно-одиноким в чужом пространстве – в городе…
Да, в 28 лет он свой кибуц оставил. Ушёл из родной колыбели. Разрыв был не просто нелёгким, а как «горькая полынь»: «когда я приезжал, некоторые со мной не здоровались»… Но решил и сделал, а был ли счастлив? В городе, особенно поначалу, после огромного синего неба и безграничного – на все четыре стороны света – пространства, просто задыхался – и физически, и душевно. А в кибуце, куда он часто возвращался, лед еще долго не таял. Постепенно, во всяком случае, внешне, все сгладилось. Сегодня, я думаю, им гордятся. Кибуцникам вообще не свойственно проявлять свои чувства на людях. А его жизнь шла своим чередом. Вроде нормально, вроде интересно…
Но настало такое утро, когда Гиллель неожиданно почувствовал в себе нечто странное… Ведь он изменил свою жизнь более тридцати лет назад…
Почему-то вдруг его кибуц вернулся к нему, как девятый вал, «спустился» к нему весь, целиком, в том, почти забытом, времени и в тех реалиях, и Гиллеля как вихрем захлестнуло, закружило, захватило целиком… Воспоминания, эти живые духи, крутили его, как щепку в бурном море, заполнив зрение, слух, чувства. И он понял, что это, и написал о том, о чем так долго молчал.
Гиллель, как и все остальные дети и взрослые, звал родителей просто Хатули и Шуламит. «У нас – первых детей кибуца – не было своих мам и пап. Не было такого, что у каждого есть свои мама и папа… Новый человек, пионер-первопроходец, передовой кибуцник, социалист, наконец, который строит новое же, небывалое и невиданное общество, и вдруг называться таким буржуазным словом, как "папа", а его боевая и трудовая подруга – "мама"? Так мы утратили эти слова – аба и има – и достались нам, первым детям, только их личные имена. Не скажу, что наши родители с лёгким сердцем приняли столь революционную идею, но проглотили свое личное горе с общественным энтузиазмом, как и положено было истинным сионистам… Правда, на втором ребёнке "сломались" матери и стали "мамами", а на третьем "сдались" и отцы и стали "папами"…»
Но Гиллель-то был первым, и нетрудно представить, что рос ранимым, хотя и не сознавал еще, что при этом особенным – с воображением художника и сердцем поэта… Он ведь воспоет потом каждого жучка и паучка, зверька и травинку… А какие грустные воспоминания достались поэту! Но не отчаивайтесь, веселые – тоже.
Кто же были его родители? Он написал о них так скупо, так мало, впрочем, как и о двух своих младших братьях. Не просто оказалось установить даже то немногое, о чем сейчас расскажу… История с фамилией в этой семье такая странная, что смахивает на еврейский анекдот.
Его папу звали Беньямин Котович, он родился в Варшаве, а в Эрец-Исраэль – с 1920 года. Был он музыкант, учитель музыки, композитор и… «хороший работник», что означало – не чурался никакой работы, все умел делать своими руками. Сначала он взял себе псевдоним Огни (от óген – якорь), с ударением на О, а на иврите первая буква «айн» (עוגני), потом отец стал Хатули (Котович – кот на идиш кац, а на иврите хатуль). Кстати, первые публикации его сын тоже подписывал именем Огни. Гиллель обратил на себя внимание поэта Авраама Шлионского, и тот, проча ему литературный успех, посоветовал оставить от этого Огни только одну букву «айн». И хотя официально Гиллель взял себе в 1945 году, уже самостоятельно, фамилию Омер, его литературное имя навсегда осталось Айн Гиллель. Самое же интересное то, что и вся семья перешла на фамилию Омер. Но это пока не полная правда. Слушайте дальше.
Маму звали Шуламит Фельдгорн. Ее семья прибыла из Галиции в том же 1920‑м. Молодые люди из Польши и Галиции встретились не случайно, а потому что оба состояли в молодежном движении «а Шомер а-Цаир». Вскоре после знакомства, в 1922-м, они поженились, и оба считаются одними из основателей кибуца. И Шуламит всему научилась – дорогу на Неве-Шаанан, наравне с парнями, мостила, работала и в поле и на садовых плантациях, на кухне и в детском «общежитии», а еще родила троих сыновей. Асаф, один из них, погибнет в 1951 году во время тренировочного спуска на парашютах. Шуламит помрачнела, но боль переносила молча, сжав зубы. Крепкого закваса были тогда люди. Говорят, продолжала, если выпадал случай, вместе с другими и в театр съездить и на концерт... А о чем думала, что чувствовала? Хатули мог излить свои слезы в музыке, а она? Бывает, живет человек рядом и молчит. И другое страдание терпела до последнего часа.
«Тридцать пять лет носила Шуламит свою боль, что я, её старший сын, – это исповедь Гиллеля, – не называл её "мамой", но так случилось, она потеряла меня, а я – её. Однажды, когда я уже был взрослым человеком и жил среди городских людей, не будучи больше членом кибуца, Шуламит приехала проведать меня и всё порывалась что-то сказать и не могла. Потом еле слышно пробормотала: "Ты бы называл меня "има"... Удивленный, оторопевший от этой просьбы, я пробубнил ещё тише: "А тебе не кажется, Шуламит, что это слишком поздно?!"…»
Отец умер в 1976 году, ему было 74 года, мать дожила до 78 лет и ушла в 1979-м. Гиллель пережил мать всего на 11 лет, его самого не стало в 1990-м. Вот она, жизнь, и тайны ее, и страсти, и все закончилось, затихло… А на стене дома в Тель-Авиве, где жил Айн Гиллель, появилась мемориальная доска…
Я поняла, почему мне так трудно было собрать «целиком» эту семью, найти имена, даты и детали биографий, да вы почти уже поняли: все трое – отец, мать и сын – записаны были на разные лады. Мать – Амар, отец – Омер, а сам наш герой – Айн, одинакова во всех именах лишь одна первая буква, чуть похожая на письме на русское У.
Вернемся к тому времени, когда Гиллель стал записывать свои воспоминания. Это было в 1984 году. А спустя три года, в 1987, получается, за три года до его ухода, после множества книг для детей и нескольких для взрослых, вышла его удивительная художественно-документальная проза – книга «Тхелет вэ-коцим». Это и документ, и лирика, и мягкий, даже нежный юмор. Я листала книгу как чей-то личный фотоальбом из чужого далёкого детства, предназначенный разве что для друзей самого близкого круга и, может быть, детей. Рядом с фотографиями – маленькие словесные зарисовки. Посвящена книга жене Ципи и трём их дочерям (одна дочь – чтица-стендапист – выступает с юмористическими номерами в стиле разговорного жанра, другая – актриса и режиссер, про третью ничего не знаю.) Буквально название книги переводится как «Голубизна и колючки». Но нашлись умные люди, прочли, восхитились, подсократили рассказы, сделали цветные рисунки, и через два года вышел новый вариант книги под названием «Облачко в руке».
Почему облачко в руке? Родители работали с рассвета и до заката. И не только на свой кибуц. И мы можем приехать в близлежащий лес, вполне европейского типа… Можно и с велосипедами… Желательно только помнить, что при их жизни в тех краях тени не было, деревья да и все, что они растили и строили, делалось для будущего. А крупный зеленый массив называют так же, как и кибуц – «Лес Мишмар а-Эмек», а иногда и просто «кибуцный». Так они его, значит, и для нас, внуков и правнуков, сажали. Вот эти самые люди – родители Айн Гиллеля. Но когда они трудились, то хотя бы спокойны были за своих чад – те росли в детском саду.
А дети? Вставали вместе и ложились вместе. И вот все давно уже спят, а Гиллелю не спится. Ему одиноко. Он фантазирует. И никого не хочет слушаться. Никто не может, к примеру, заставить его надеть пижаму... В таких случаях посылали за Хавуней, так её прозвали, на польский манер, не Хава, а Хавуня. Вырос Гиллель и тогда только понял, что была она нянечка не простая, а золотая, из снов или сказок. О такой можно только мечтать. Что сказать ребенку и, главное, как сказать, чтобы не навязывать своей правоты, а убедить в ней. Этого никто никогда не знал так интуитивно точно, как Хавуня.
Как-то Гиллель собрался в Африку – охотиться на львов. Какое оружие взять с собой? Он нашёл бритву. Вертит её в руках во время обеда, а Хавуня, умирая со страху, говорит, что бритва ржавая и это опасно... нет, не для самого Гиллеля, а для львов, которые в Африке, они ведь могут заразиться и умереть. Хавуня голоса не повысит, страха не покажет, и бритва выбрасывается с лёгким сердцем. Так были спасены африканские львы! И так как Хавуня вполне заслуживает более близкого знакомства, потому что она незаметно становится всё более и более главной героиней Гиллеля, чем даже он сам, то и позвали Хавуню, когда Гиллель упёрся – раздеваться не хочет, пижаму не наденет, и спать не будет.
– Почему это, дорогой мой, почему это нам не спится? – спросила Хавуня шепотом, совсем как по-русски говорят, во множественном числе.
И он ей в ответ, тоже шепотом:
– Потому что не можется.
– А почему не можется?
– Потому что ты не видишь разве, что у меня рука сжата в кулак?
– Вижу, а почему она сжата?
– Потому что я сжал её!
– А почему ты ее сжал?
– А потому, что поймал облачко и не хочу, чтобы оно улетело.
– А как тебе удалось его поймать?
– Оно свалилось с неба вниз, а я подкрался сзади, хап – и схватил его.
Потом они вместе будут прятать облако в шкаф и запирать его на ключ – до утра. Вот откуда явилось это название «Облачко в руке!»
Всё овеяно юмором и нежностью, язык лёгок, гибок, кажется, никакой литературной обработки – просто ясный понятный детский иврит. До Айн Гиллеля нельзя было писать Ахú-ахú яфа – самая, самая красивая (девочка, например), а надо было писать исключительно яфа бэ-йотер, а он это ахи-ахи использовал для «речи» хвастливого петуха: – Откуда в тебе такое высокомерие? – А я живу в ахи-ахи, ну, в самом большом курятнике! И дети понимают, что петух возомнил о себе невесть что, потому что воображала. Айн Гиллель упивался игрой слов, рифмовкой:мимени эйн ляхшóш – ани пашóш, чего, мол, меня бояться: а ты не робей, я – маленький воробей!
Критики дружно напали на поэта за введение разговорной речи в канву стихов, за модернистские, якобы, эксперименты, а спустя всего лет десять Айн Гиллель только усмехался в свои усы, слыша в свой адрес: сейчас, когда у Гиллеля столько подражателей, его собственный стих выглядит безобидным и безопасным...
Однажды Черепаха
Обидела Жирафа,
Спросила у Жирафа:
Ты – столб для телеграфа?
Взрослые обожают читать Гиллеля детям, а сами потихонечку и незаметно наслаждаются сами, потому что он напоминает им их собственное детство, их грустные и веселые шутки и истории. И пишет он ярко, звонко, а иногда так трогательно, что просто комок в горле… Нам ведь время его детства и саму Эрец-Исраэль так трудно сегодня представить.
«В те годы нам хватало одного радиоприёмника на всех, и одного патефона – на всех, и одного общего альбома со снимками. Всё это находилось в сарае-вагончике, который назывался музыкальной комнатой. И дети знали все арии, которые взрослые напевали вслед за Галли-Курчи и Карузо, а кто скучал по своей Польше, мог открыть альбом и вспоминать, но чтобы никто не видел. У нас тогда был английский мандат, и новости доходили только на английском языке. А радиостанции "Коль Исраэль" и в помине не было. И тут разнеслась молва, что сегодня вечером (30 марта 1936 года – Ш.Ш.) мы услышим радио на иврите. В музыкальную комнату набилось столько народу, что остальным оставалось только толпиться вокруг "зала". Как молния освещает небо, видели? Вот что мы пережили, когда впервые услыхали по радио – на иврите – слова: "Алло! Алло! Говорит Иерусалим!" Люди затаили дыхание, глаза сверкали, полезли в карманы за носовыми платками, а не у всех они были, и все захлопали в ладоши, хотя это и считалось городской привычкой, пережитком прошлого, и кибуцникам никак не подходило. Но мы! впервые! спустя 2000 лет! услыхали на своей земле на иврите слова "Коль Иерушалаим" – Голос Иерусалима!». В августе 1936 года самому Гиллелю исполнялось десять лет.
Десятки замечательно коротких и волнующих рассказов собраны в книжке и нанизанные один на другой, они вместе как сама живая история нашего государства. Постепенно ты сам начинаешь постигать этот необыкновенно цельный и притягательный израильский характер, характер поколения, строившего эту страну в лишениях и постоянной борьбе – с засухой и ливнями, болотами и комарами, и при этом – столько веселья и душевной щедрости. Стыдно было жаловаться, стыдно было выпячивать свои знания, неудобно проявлять свои чувства вслух... Но зато были песни, и была дружба, и поднимались леса, и вот она – тень от деревьев, и жаль, что мы иногда не умеем оценить ни ее, ни сами деревья – в лесах, садах, на цитрусовых плантациях…
«Но иногда, – пишет Гиллель, – когда мы просто так сидели и пели, Миха доставал из кармана свою губную гармошку, подносил ко рту, складывал ладони раковинкой и смешивал свою тоску с нашей... Играет, играет... А я сидел и чувствовал, что очень сильно чувствую что-то, только не знал, что». Душа все впитывала, а за мыслью поспевать не умел, одна набегала на другую, не знал, как запечатлеть и виденное и воображаемое…
Почему, например, поляки – счастливые люди? Ну и вопросик! Как он возник? А от противного. Сам додумался или дружок Йосеф сказал, а может фельдшерица Клара? Польская тема возникает у Гиллеля не раз и не два, мы ведь знаем историю создания кибуца. В столовой висел девиз одной польско-еврейской мамы: «Кто выпьет воды после того, как он съел фрукт, получит понос на всю жизнь!» Почему же поляки счастливые?.. Дружок Йосеф съездил в Польшу со своим отцом Эдеком. Вернувшись, рассказал, что зимой Польши вообще нет, потому что вся она под снегом. Он показал ребятам фото, как они стоят в самом центре Польши, в чёрных куртках, и там, правда, не видно никакой Польши. Одно белое вокруг них. А еще Йосеф показал, как в Польше катаются на лыжах. Тогда Гиллель тоже попробовал упереться двумя палками о землю, чтобы скатиться с высокого обрыва, и бабка Клара, фельдшерица, сказала: твое, мол, счастье, что ты поранил только руки, ноги и разбил нос, могло кончиться много хуже, потому что когда поляки падают, то не разбиваются, потому что они – зимой и в пушистый снег, а ты летом... Ну, так примерно – я же пересказываю и сама смеюсь…
Немногие взрослые умеют разговаривать с детьми, как равные с равными. Менахем Регев, возможно, крупнейший специалист по детской литературе после Ури Офека, сравнивает поэтическую душу Айн Гиллеля с душой любимого и нами Сент-Экзюпери. Оба умели петь радость жизни, и своей и ребёнка, ощущали живую связь с природой и всем вокруг, что встречается нам на жизненной дороге, даже неодушевлённым... Тот, кто сохранил в душе своё детство целиком, может задавать такие замечательно простые вопросы: почему зебра носит пижаму? А иногда и сам так же просто и обаятельно отвечает на них.
«Что делают деревья? Растут. А дома? Стоят. А облака? Плывут. А колючки? Горят. А птицы? Летят. Море (ям на иврите) говорит: ям, ям. Днем солнце в небе стоит. А ночью звёзды вниз с неба падают. А земля на земле отдыхает. А что делаю я? А ничего. Просто задаю вопросы...» И вроде бы вопросы-то наивные, но чтобы их за тобой повторяли и дома и со сцены и пятьдесят и сто лет спустя – это здорово!
Мы уже знаем, что Айн Гиллель проектировал единственный в мире заповедник библейской природы – Неот-Кдумим, между Тель-Авивом и Иерусалимом, в районе сосновых лесов Бен-Шемен. Но мне хочется пригласить вас туда, и я тоже возвращаюсь памятью… Это уникальное место: там представлены природные зоны Израиля и собраны растения со всех концов страны. Всё, что там растёт, упомянуто в Танахе (в Библии). Там есть Город Пальм и пруд Царя Соломона, и виноградники Ишаяѓу (Исайи), и долина Песни Песней. Я рада, если многие из вас там уже побывали. И сама ездила туда с репатриантами и помню то наше счастливое состояние, какое-то необычно интимное прикосновение к природе Израиля, к его истории, культуре, к живому Танаху… Подумала сейчас, может, и праздничная душа поэта витала над нами, а мы просто не знали тогда его имени… Ведь, если подумать, как символична для поэта такая неожиданная вторая профессия – ландшафтный архитектор! А вот что Гиллель ответит, когда его спросят, как он пишет свои стихи: «Нет, не знаю, как я пишу свои стихи, знаю только, что сажусь за стол с белым чистым листом бумаги, а когда я встаю из-за стола, лист, как у замарашки. Пишу и правлю. Для кого я пишу? А разве есть чёткая грань – где кончается ребёнок и начинается взрослый?»
Он думал о том, что станет поэтом, но первым, кто догадался, что Айн Гиллель родился, чтобы писать именно для детей, был другой поэт, Аарон Зеэв – талантливый педагог, поэт, писатель, редактор, который просто заставлял Гиллеля работать для детского журнала. И в результате Айн Гиллель получил премии и Зеэва, и Фихмана, и дважды Международную премию имени Ганса Христиана Андерсена.
Писатель Моше Шамир назвал свою статью об Айн Гиллеле «Беседа без конца»: «Говорят, что его нет. Раз говорят, буду знать. С сегодняшнего дня и до дня, пока меня не станет. Но беседа наша, начавшаяся 50 лет назад, продолжается. Ей нет конца. И, вы знаете, в ней больше улыбок, чем слов, больше вопросов, чем ответов. Это был человек светлый, полный оптимизма. И было у него несколько важных слов, простых и вроде избитых: народ, страна, свобода, дружба. Но ведь именно об этом говорил Натан Альтерман: мы бросаем громкие слова на ветер, но у иных из них есть крепкий ствол и корень, и за одно из них, возможно, завтра мы умрём под тем холмом или у этой речки. Последние полгода жизни он, уже больной, отдался целиком новой волне репатриантов из России. Может, на это горение ушли остатки его души, его огня».
Про последнюю страничку его жизни я ничего не знаю. Может, кто-то откликнется, расскажет, каким он запомнил человека, глаза которого были светлыми и лучистыми, как у Питера Пена, которому не хотелось расставаться с детством. Может, потому что так много в мире зла, или потому, что собственное детство не помнится ласковым, должны являться такие Айн Гиллели, чтобы бросать нам охапки цветов, шары надувные, радуги цветные, и птиц, и зверей, и знакомить с такими людьми, как дядя Симха с соседями в обнимку.
«Как узнают, что наступило лето? По стрёкоту цикад. Цикада усаживается на каком-нибудь стебельке – и ну стрекотать, будто она совсем одна на всём белом свете.
Цикада – это что-то вроде большого красивого кузнечика, но редкая тупица! Когда она сидит на стебле и стрекочет, ей никакого дела нет до всего мира и даже до меня, которому, между прочим, есть дело до неё. Поэтому я тихо-тихо к ней подкрадываюсь, а когда она начинает что-то подозревать и перестаёт стрекотать, я сразу застываю на месте и затаиваю дыхание – до тех пор, пока цикада не успокоится и не примется вновь стрекотать. Тогда я опять начинаю красться к ней, пока не оказываюсь совсем рядом. Тут я быстро протягиваю руку, хватаю цикаду, и теперь она моя! А цикада бьётся у меня в руке как помешанная. Но – слишком поздно!
Она бесится в клетке моего кулака, но это только щекотно и смешно.
Цикада должна понимать, что нужно быть поосторожней в таких местах, где бродят мальчишки вроде меня.
Теперь-то она, конечно, понимает, да только какой ей в этом прок?
А мне что за прок? Тоже никакого. Ведь она мне вовсе не нужна. Так что мне всё равно, могу её и отпустить, пускай летит куда ей угодно, тупица эдакая.
Но чтобы помнила!» (Перевод с иврита Валерия Кукуя)
Кстати, из большой серии стихов о дяде Симхе – одно стихотворение переводилось дважды – Борисом Камяновым и Владимиром Лазарисом. Оба перевода хороши, каждый по-своему. Приведу отрывки из каждого.
Из Антологии израильской детской литературы «Счастье, что я – это я» (на русском языке) издательства «Библиотека Алия», 1990. От того, что поэт-переводчик Борис Камянов изменил герою имя, стихи не стали хуже... Как и образ дяди, который назван Даном.
Когда поёт дядя Дан
Дом номер три
По улице Зари –
Наш дом.
В нём
Этажей – целых шесть,
И подвал есть,
Где, всеми уважаем,
Живёт сапожник Хаим.
А кто на первом этаже?
Парикмахер Эфраим.
И на втором?
Столяр Авром.
А кто над ним?
Лекарь Рахамим.
А на четвёртом этаже?
Пекарь Моше.
А на пятом?
Папа, мама и я –
Ничем не знаменитая семья.
А кто сосед с шестого?
О нём пока – ни слова.
Работа есть у Хаима:
Ботинки для Эфраима,
Для столяра и лекаря
И сапоги – для пекаря.
Вчера лишь заказали, и –
Я получил сандалии!
А для того, с шестого?
О нём пока – ни слова.
Сегодня у Эфраима
Семья стрижётся Хаима.
За ним – семейства лекаря,
И столяра, и пекаря.
В четверг приходят дамы,
Браслетами звеня.
А пятница – для мамы,
Для папы и меня.
А тот сосед, с шестого?
О нём пока – ни слова.
Делает Авром в охотку
Для сапожника – колодку,
Новый стул – для лекаря,
Новый стол – для пекаря.
Эфраиму он полочки
Соорудил, шутя,
А мне достались палочки
И два кривых гвоздя.
А тому, с шестого?
О нём пока – ни слова.
А в чём работа пекаря?
Он хлеб печёт для лекаря,
Для папы с мамой, Хаима,
Аврома и Эфраима.
Позвоню ему в звонок,
Попрошу красиво –
Получу я пирожок
И скажу: «Спасибо!»
А для того, с шестого?
О нём пока – ни слова.
А я что делаю? Лечусь
У Рахамима-лекаря,
У Эфраима стригусь,
Навещаю пекаря.
Мне Хаим чинит тапочки
Заплатками из хрома,
Я получаю палочки
У столяра Аврома.
Но теперь я наконец
Вам секрет открою:
Лучший друг мой – Дан-певец,
Живущий надо мною.
Когда дядя Дан поёт –
Веселится весь народ:
Улыбается Эфраим,
И вовсю хохочет Хаим,
Подпевает Дану пекарь,
И насвистывает лекарь,
И в обнимку с топором
В пляс пускается Авром.
Дядя Дан проснулся с песней –
Нету голоса чудесней!
Прохожий, смотри:
Весь дом номер три
Счастлив.
А я – больше всех.
От начала Зари
До конца Зари
Песни слышны и смех!
А вот перевод Владимира Лазариса (из журнала «Ариэль»):
Дядя Симха поёт
Я живу
С мамой и папой
На улице Мáпу.
В нашем доме
Есть:
Этажей – шесть
И подвал.
Кто живёт в подвале?
Сапожник Гедáли.
А на первом этаже?
Парикмахер Моше.
А на втором?
Плотник Авшалом.
А на третьем?
Аптекарь.
А на четвёртом?
Хаим-пекарь.
А на пятом?
Наша семья –
Папа, мама и я.
А кто на шестом?
Об этом – потом.
Что делает сапожник Гедáли?
Ботинки и сандали
Парикмахеру Моше,
И мне,
И плотнику Авшалому,
И аптекарю,
Короче – всему дому,
А сапоги – Хаиму-пекарю.
А ещё кому? Нет,
Пока это – секрет.
А что делает парикмахер Моше?
Ну, вы и сами догадались уже:
Стрижёт
Сапожника Гедáли,
Плотника Авшалома,
И аптекаря,
И Хаима-пекаря,
И меня тоже стрижёт –
Шесть раз в год.
Вот!
А что делает плотник Авшалом?
Шкаф –
Для сапожника Гедáли
(Вы такого не видали),
И стул –
Для Хаима-пекаря,
И стол –
Для аптекаря,
А мне даёт палочки, стружки
Или гвоздь (кривой!) из большой кружки.
А ещё кому? Нет,
Пока это – секрет.
А что делает Хаим-пекарь?
Хлеб выпекает –
Парикмахеру Моше,
Плотнику Авшалому,
Сапожнику Гедáли,
И ещё аптекарю –
Печенье с миндалём.
А мне – ага! –
(Если попрошу очень)
Даёт кусок пирога
(С кремом, между прочим).
А ещё кому? Нет,
Пока это – секрет.
А я что?
Чиню сапоги у сапожника Гедáли,
(И слушаю сказки про дальние дали)
И стригусь под «ноль» до самой шеи
У парикмахера Моше я.
И для Авшалома-плотника я – свой,
Он даёт мне палочки и гвоздь (кривой!).
Аптекарь даёт мне микстуру (пол-ложки),
А пекарь – пирог
И печенья немножко.
Но лучший мой друг, самый-пресамый –
Тот, что живёт надо мной, папой, мамой.
Я вам открою секрет, наконец.
Это – мой дядя Симха-певец.
Ей-Богу,
Как только затянет он песню,
Становится всё веселей и чудесней.
Улыбается в подвале
Сапожник Гедáли.
И легко на душе
У парикмахера Моше.
И плотник Авшалом
Над новым трудится столом.
Аптекарь пилюлю в раздумье сосёт,
А Хаим-пекарь
Пирог мне даёт.
И всё это просто чудесно,
Когда дядя Симха поёт!
Ну просто весь дом
(И я больше всех!)
От счастья вверх дном!
И не только мы,
Но и все,
Кто на улице Мáпу живёт,
Так рады,
Так рады,
Когда дядя Симха поёт!
И, под конец, еще одно стихотворение Айн Гиллеля в переводе Б. Камянова:
Счастье, что я – это я!
Это счастье, что я не птенец,
Не какой-нибудь петушок,
Что летит с поцелуями к маме,
А она вдруг: «Не клюйся, дружок!»
Как прекрасно, что я – это я
И не курица мама моя!
Это счастье, что я не пчела,
Что так тяжко трудится днём,
А в награду ей говорят:
«Не жужжи тут над нашим столом!»
Как прекрасно, что я – это я
И не в улье моя семья!
То, что я не росинка, – жаль!
Я на листике бы лежал
Улыбался бы весело солнцу
И его в себе отражал!
Жаль, конечно, что я – это я,
А не капля улыбчивая!
Это счастье, что я – не лиса.
Не плутовка с пушистым хвостом,
Что зверюшек дурачит в баснях,
Но сама не читала о том.
Как прекрасно, что я – это я,
Не лиса – мастерица вранья!
Жаль, что я – не орёл большой:
Лишь крылами взмахнуть слегка –
И летишь себе без мотора
И бензина – под облака!
Жаль, конечно, что я – это я,
А не вольная птица, ничья!
...И жаль, что я – это я,
И прекрасно, что я – это я.
Ведь если б я был не я –
То это был бы не я!
Счастье, что я – это я,
А не кто-то вместо меня!
У детей всегда спрашивают: кем ты будешь, когда станешь взрослым? Вот если бы у Айн Гиллеля спросили, что бы он делал, если бы стал снова маленьким, вот если бы спросили, он бы ответил, что целый день плавал бы в кастрюле с компотом.
Если б маленьким ты стал,
Чем бы занимался?
Я б в кастрюлю, где компот,
Залез и там купался.
Забыла сказать, что у него были не только лучистые глаза, но и пышные усы.
Первая публикация (в сокращенном виде): «Eврейский камертон», приложение к газете «Новости недели», август 2015
Напечатано: в льманахе "Еврейская Старина" № 3(86) 2015
Адрес оригинальной публикации: http://berkovich-zametki.com/2015/Starina/Nomer3/Shalit1.php
