***
Видишь, как солнце прячет
ловко золотыми руками
память о смуглых предках
в длинные языческие вазы;
тонкие руки солнца,
проворные жёлтые пальцы –
чтобы мы ничего не знали
о спокойных этрусских лицах,
о лёгком этрусском прахе
и о зеркале веков между нами и смертью.
***
Видишь, как чёрная стая
молча упавших птиц
смотрит, воздух глотая,
на воздух, глядящий вниз;
и разум их, ставший крыльями
и их изумленные сны
о небе, коварно спиленным
до самой голубизны –
черною стаей, без крика,
в безмолвные лезвия трав:
железной земли стоокой
и зрячего неба сплав.
***
Видишь, как чайки сонно,
медленно, сонно кружат,
крыльями сонно машут
над красной глиной у озера,
глиной, из которой греки
лепили узкие вазы
с узором из быта богов
(владеющие тайной смерти,
ей оказались подвластны) –
боги из красной глины
у озера сонных птиц.
***
Погляди, они возвращаются,
Косолапою рысью, с гор.
Нет, не кони: ни лязга шпор,
Ни изогнутой луны во лбу.
Хотя звезды им в ног катятся,
Как катились они их пращуру, золотому солнцу.
О, выше – вон! Держи! Ату!
Шепотанья снегов, вспуганных гончими,
Разъезжающиеся прутья воздуха.
Это они: волки!
Это они, которых боится луна.
А теперь их догоняет тьма
И мой голос, тихий и тонкий.
И сама хриплая богиня воздуха
Их прячет в свою утробу.
Погляди: о нет, не синий снег – это тьма:
Нежные руки расплетшая тьма,
Добрая.
СЕВЕРНЫЙ ВОЗДУХ
От тревожного света ночных фонарей просыпаясь,
Глядишь, не мигая, в холодные улицы сна.
В северный воздух, как рыба, ныряешь по пояс.
Память бедного детства: холод и белизна.
Покинутый город в пышных снегах затерялся.
Не поют о нём даже скальды, запивая вином.
Помнит о городе лишь сновидец печальный:
Здесь, где кончается лес, стоял его дом.
***
На бегу смешалась и завыла
бабьим диким плачем по полям,
и в лесу нашла себе могилу,
с зайцем разделила пополам.
И потом разыскивали тщетно
поселяне с вилами в руках;
сколько бы ни клали челобитных,
только умножали ими страх.
Ведьмин лик смешался с дикой глиной.
Стал звездой далёкой левый глаз.
К ней, как на водопой звериный,
собирался лес на ведьмин час.
ЧЬИ РУКИ СВОБОДНЫ ОТ НОШИ...
Кто родину поёт, а кто – иные земли,
кто в такт себе живёт. а кажется, что дремлет,
кто собирался в путь, кто в детстве назубок
названия заморских стран все перечислить мог,
кто потерял себя, кто в родину, как в зеркало гляделся,
кто по морям имён – не впал, а выплыл в детство,
кто приобрёл себя: как в зеркале, в себе отображая сон
то ль моря, то ли родины, а то и прочих зон.
ПЛЕННЫЙ
Рыцарь видит отраженье,
рыцарь что-то говорит.
Но драконово отродье
сердце вырвать норовит
из груди, кольчугой крытой
но ранимой, как душа,
из последнего загона
тенью освобождена.
И не слышит рыцарь мнимый,
что там дама говорит,
и не слышит лошадиный
стук серебряных копыт.
Конь двоится пред глазами,
с тенью рыцарь говорит.
“Скоро тенью сам он станет!”
леший чудищу бубнит.
“Вырвем сердце, обмусолим,
а потом – айда в котёл!
Там и сгинем. Наша воля.
В тело – душу обмакнём.”
.***
Свеча морочит ночь
понять где тьма где лечь
смотреть чтоб превозмочь
путь к ангелу и прочь
а ангел слышит дверь
крылат ты да поверь
кому пакет потерь
давно уж мёртв теперь
а ангел видит дверь
и ангелу не лень
избавить от потерей тень
всю на себя мигрень
Свеча морочит тень
так тьма пророчит день
понять как превозмочь
путь из ангелов в ночь.
ИСПЕЧЕНИЕ СВ. ЛАВРЕНТИЯ
Когда его положили на железную решётку (а под ней были раскаленные угли),
и слуги рогатинами прижимали его тело к железу, архидиакон Лаврентий сказал:
“Я радуюсь, ибо своими страданиями заработаю себе мученический венец.”
Но слуги уделяли больше внимания решетке, чем мученику.
Решетка не поддавалась, на неё нужно было давить вчетвером,
и пока они на неё все вместе давили, Лаврентий
(ещё не ставший святым) вспоминал свои предпоследние муки,
которые он заслужил отказом от поклонения идолам
(его тогда били оловянными прутьями и тонкими железными цепями с острыми углами,
но ничто не могло сравниться с медленным поджариваньем на этих углях...)
“Вот вы испекли одну мою сторону, поверните на другую и, когда я весь испекусь,
съешьте меня,” бодро пошутил, зная, что в минуту смерти он уже не архидиакон,
он – почти святой.
Нина Косман (aнгл. Kossman) родилась в Москве, в эмиграции – с 1972 г. Автор двух сборников стихов – "Перебои" (Москва) и "По правую руку сна" (Филадельфия). Стихи печатались в эмигрантской периодике: "Новый журнал", "Новое русское слово", "Встречи", "Побережье", "Вестник" и пр. Перевела две книги стихов и поэм Цветаевой на английский – "In the Inmost Hour of the Soul" (Humana Press) и "Poem of the End" (Ardis / Overlook, 1998, 2003, 2007). Переводчик стихов Кавафиса на русский. Составитель антологии стихов "Gods and Mortals" /"Боги и смертные"(Oxford University Press, New York), автор “Behind the Border” (сборник рассказов). Художник, автор пьес и рассказов на английском языке. Проза издавалась на японском и голландском. Отмечена премией Британского Пен Клуба и Юнеско за прозу на английском, а также грантом от National Endowment for the Arts за переводы Цветаевой. Живёт в Нью-Йорке.
