1.
Так, словно мы ещё не всё сказали,
Таращатся галактики в юдоль:
Казалось мне – есть имя на вокзале
Их притяженью, внятному, как боль.
Ведь всякий поезд ящерицей юркой
Скользил меж пальцев – прямиком туда,
Где, может, небоскрёбы, может, юрты,
Но непременно белы – города.
С тех пор, пределов Северной Короны
Не покидая, с вотчиной в горсти,
Обвыкла я столбить собой перроны
И с долгих пирсов медленно брести.
Дана была в предел черта морская,
И всякий город ведом как привал,
И окоём, отъёму потакая,
Смеясь в лицо, грозил и зазывал.
Свидетель небо – как перчатку кречет,
Люблю сей мир: отныне, как сперва.
Живу рывком: вослед или навстречу, –
Незрячего, по сути, естества,
С простёртою рукой: она же строже
Воздетой в крестном знаменье руки, –
Ведь что у вас кресты на раздорожье,
То здесь на входе в гавань маяки.
Когда тебя понудит, что не мило,
Я стану приходить к тебе во сне
Тем берегом, что проплывает мимо,
Перроном тем, что стронулся в окне.
Но к памяти твоей не будем строги,
Ведь память – что ныряльщика страда:
В её потьмах объяли воды многи
И перл, и сокрушённые суда…
И будь ко мне судьбы благоволенье
Ликующим, как вешний хор дроздов, –
В нём станет биться давнее томленье
Неровным пульсом дальних поездов.
Где следом кормовым кипеть и таять
Воспоминанью, я взгляну светло
В прозрении, что мировая тайна
Поймалась в сеть вокзального табло.
2.
Средиземноморье? Та же соль
На разлив – процедишь сквозь глаза.
Сотрясать обрыва антресоль
Точно так навыкшая гроза.
Ведь, в упорном развороте крыл
Парусинных рея над волной,
Никуда Улисс ваш не доплыл,
Кроме глухомани островной.
Здесь твой двор, в поленницу дрова
Уложи, травою оторочь.
Как прекрасны эти острова:
Здесь бы жить – томиться – рваться прочь!
Скалься ввысь обломками гряды,
Выморщи горючие пески,
Но тебя, мой город у воды,
Обуяли те же сквозняки.
У тебя изгвазданный лиман –
Колдовству Цирцеи сто очков;
Твой в дыму дрейфующий шалман
Разразили громы каблучков:
Вся – недоумение души
Собственной оправой на одре,
Эй, Сильветта, вредина, пляши
С худенькой ладошкой на бедре!
Чей ты рассыпаешь топоток,
Юбку взвеяв, словно флотский стяг?
Малагеньи лавовый поток,
Ошалев, лакает Аю-Даг.
Всё здесь впромес – наполняй стакан
Кровотоком пурпурным, заря!
Слышишь: свист, – вдогон тебе аркан;
Скрежет, – выбирают якоря.
Тех земель багряное вино –
Остров, остров! – руки коротки!..
Нам, таким, от века суждено
Мимо дома плыть на маяки;
Из житейской бури налегке
Выходить, живя не по уму, –
Чтоб в тумане, с фонарём в руке,
Нисходить к заблудшим на корму.
3.
Альбатросы – я слыхала, – души моряков,
Чьи тела – без отпущенья сброшенный балласт.
Вот и даль отполыхала там, где был таков
Ралом водоизмещенья вывернутый пласт.
Мне – четырнадцать: не вспомню гуще синевы,
Чище – дюны, прорвы – глубже, строже – маяка.
Скоро небо скажет: «Полно!» – морю и, увы,
На мели осенней лужи бросит облака…
Но пока что, одинока, в части кормовой,
Внемлю: слаженное пенье глушит толща вод.
В нём без лота и бинокля ясен корневой
Смысл безбрежности: терпенье, – соль: слеза и пот.
Но терпенья не приемлет отроческий пыл:
В плеске волн слышна молитва – смысл её невем;
Звёздный зрак над морем въедлив, след, кипя, простыл,
Хор – невнятно, скорбно, слитно – длится в токе вен…
И не станут назначеньем эти города,
В ностальгию тех мелодий ненадежен трап,
Где всесветным разлученьем зыркает звезда –
У судьбы моей в колоде выявленный крап.
Грешным делом и чинарик примешь за звезду,
Где полощется мочало камня-крепыша:
Глянь, – а вдруг, вперя фонарик в пенную гряду,
Бродит там, ища причала, некая душа?..
Смыть ли давние чернила, плиты ли сколоть?
Утолить ли повсеместно алчный жор костров?
Помолись, – её теснила матричная плоть;
Помолись, – ей было тесно в табели миров.
Так – врасплох – сторожевая вспышка в круге зорь
Проставляет метку срока сданному внаём;
Так – времён не сознавая, – весь – по кругу – зов
Грозно блещущего ока, – дышит окоём.
Я лечу – белоголова, – я обречена, –
Это ложное преданье, – это ведь во сне,
Рассекаема, два слова спела мне волна:
Обещанье – ожиданье, – те, что жизни – вне…
