«Быть знаменитым некрасиво», - сказал поэт. Опровергать Пастернака никто не взялся, хотя, полагаю, бесспорным это было далеко не для всех. Но даже тому, кто с ним согласен, в душе могло было быть обидно оставаться в безвестности, зная, что на своей ниве кое-чего достиг, а славы или хотя бы прочного имени в уважаемых кругах, не добыл.
Прижизненная известность – дама капризная, одарит благосклонностью или обойдёт - не предскажешь. Тут одних лишь достоинств мало – кому-то повезёт с ней пересечься или хотя бы встретиться, а кому и вовсе не удастся. В любом случае, признание само в руки не падает - имя надо заслужить, заработать или себе составить.
Но, вот парадокс - истинный поэт, женщина, которая до своего последнего часа вообще не выпускала собственные стихи в свет и прославилась только в сегодняшней России, знаменита была ещё при жизни, в литературных кругах её имя было «на слуху». Её известность не вытекала из успеха, а как бы его предваряла.
Характерен в этом смысле такой случай. Самуил Яковлевич Маршак, один из немногих, кого она знакомила с написанным, жаловался: «Эта женщина — мой палач! Читает мне свои стихи. Я прошу — дайте рукопись! Ручаюсь, я устрою её в издательство. - Ни за что!». А ведь его веское имя, его участие могло, как бы за руку, провести новичка мимо политических церберов, зорко стерегущих ворота советских печатных изданий. Не в постоянном ли отказе этой упрямицы кроется подоплёка, меняющая смысл другого эпизода, сохранившегося в воспоминаниях кого-то из её близких: Самуил Яковлевич просит её почитать стихи и протягивает свой опубликованный сборник. Похоже, в этой, казалось бы, издевательской бестактности скрыт смягчённый горьким юмором намёк на подразумевающуюся ситуацию. Маршака можно понять – стихи Марии Петровых задевали за живое, некоторые пробирали до слёз:
- Черный ворон, черный вран,
Был ты вором иль не крал?
- Крал, крал.
Я белее был, чем снег,
Я украл ваш краткий век.
Сколько вас пошло травой,
Я один за всех живой.
- Черный ворон, черный вран,
Был ты вором иль ты врал?
- Врал, врал. (1967)
***
Не взыщи, мои признанья грубы,
Ведь они под стать моей судьбе.
У меня пересыхают губы
От одной лишь мысли о тебе.
Воздаю тебе посильной данью —
Жизнью, воплощенною в мольбе,
У меня заходится дыханье
От одной лишь мысли о тебе.
Не беда, что сад мой смяли грозы,
Что живу — сама с собой в борьбе,
Но глаза мне застилают слезы
От одной лишь мысли о тебе. (1941)
***
За окном шумит листва густая –
И благоуханна, и легка,
Трепеща, темнея и блистая
От прикосновенья ветерка... (1955)
Поражает и другая примечательная сцена, сохранённая для нас поэтом Михаилом Ландманом, которому довелось быть её свидетелем. «...Пришла вёрстка последней ахматовской прижизненной книги "Бег времени", за нею явился некий высокий редакционный чин из "Худлита". Явился он, скорее всего, из желания пообщаться с Ахматовой, потому что обычно за рукописью или корректурой присылали курьера. Ахматова вёрстку не отдала, что было само по себе нарушением установленного правила, а объяснением повергла онемевшего чина в изумление:
- Мария Сергеевна ещё не видела...
...Высокопоставленный посетитель был в такой растерянности, что, пролепетав какое-то извинение, расшаркался и ушёл. Ахматова даже не пригласила его присесть».
Быть последней утверждающей инстанцией в глазах столь строгого авторитета в области поэзии – честь не просто большая - огромная, неслучайно в другое время и в другом месте Ахматова эту свою оценку подтвердила словами: «Маруся знает русский язык как Бог!» Так запросто, а часто ещё и теплее – «моя Маруся» - любила она называть одну из самых близких душе и высоко ценимых творческих личностей, Марию Сергеевну Петровых.
Природа одарила эту хрупкую женщину нежнейшей привлекательностью, «сражавшей» мужские сердца наповал без каких-либо с её стороны усилий - такой ей повезло родиться. И современникам казалось, что, по большому счёту, на свет она появилась ради того только, чтобы исторгнуть высокие слова восхищения и любви из груди одного из лучших поэтов России, непревзойдённого мастера слова, Осипа Мандельштама. Это её, Марию Сергеевну, почему-то друзьями прозванную «турчанкой», и своё полыхающее неразделённое чувство запечатлел он в лучшем, по определению Анны Ахматовой, любовном стихотворении XXвека:
Мастерица виноватых взоров,
Маленьких держательница плеч!
Усмирен мужской опасный норов,
Не звучит утопленница-речь …
Не серчай, турчанка дорогая:
Я с тобой в глухой мешок зашьюсь,
Твои речи тёмные глотая,
За тебя кривой воды напьюсь.
Ты, Мария - гибнущим подмога,
Надо смерть предупредить - уснуть.
Я стою у твоего порога.
Уходи, уйди, еще побудь. (1934)
Тогда высокая дружба длиною в жизнь двух прекраснейших женщин лишь начинала крепнуть, и Анна Андреевна вряд ли предполагала, что, приведя Марию Сергеевну к Мандельштамам, косвенно поспособствует возникновению этого шедевра. А уж к области явной фантазии отнесли бы и гости, и хозяева этой дружеской встречи предположение, если бы, конечно, кто-нибудь рискнул его высказать, будто через десяток лет к лучшим образцам любовной лирики ХХ века Ахматова отнесёт ещё одно произведение, непосредственно связанное с её младшей подругой. И что на этот раз Мария Петровых будет не музой-вдохновительницей, а написавшим это стихотворение поэтом:
Назначь мне свиданье на этом свете.
Назначь мне свиданье в двадцатом столетье.
Мне трудно дышать без твоей любви.
Вспомни меня, оглянись, позови! (…)
Назначь мне свиданье у нас на земле,
В твоём потаённом сердечном тепле.
Друг другу навстречу по-прежнему выйдем.
Пока ещё слышим,
Пока ещё видим,
Пока ещё дышим,
И я сквозь рыданья
Тебя заклинаю: назначь мне свиданье! …
Хотя бы в последний мой смертный час
Назначь мне свиданье у синих глаз. (1953)
Но до этих времён ещё надо было дожить. А тогда в 1934-м взрывы страсти Мандельштама, перед стихами которого Мария Сергеевна благоговела, общением с которым весьма дорожила, как и мужское соперничество с ним молоденького сына Ахматовой Льва Гумилёва, её смущали, тяготили, вносили дополнительное напряжение в переломное для всей её жизни время. Не до кокетства тогда ей было, неотразимая привлекательность срабатывала сама, что не сразу поняла встревожившаяся за сына Ахматова («Зачем вам этот мальчик?»), но точно заметил влюблённый Мандельштам. Так что «мастерицей виноватых взоров» была она в те дни без вины.
Беспощадный каток сталинских репрессий, терзавший родных и близких Анны Ахматовой, не обошёл и Марию Сергеевну. Железными гусеницами «прошёлся» он по её окружению. Горечь чреды тяжких разлук и утрат довелось ей отведать смолоду, причём даже раньше, чем настигли они Анну Андреевну.
В 17 лет на литературных курсах она познакомилась со своим однолеткой (оба родились в 1908 году), таким же, как она начинающим ярославским поэтом и ещё прекрасным музыкантом Виталием Головачёвым, кстати, племянником составителя «Толкового словаря русского языка», профессора Ушакова.
По неподтверждённым сведениям первый раз в «зону» он попал лет в шестнадцать-семнадцать, но в 1927 году, когда им обоим было по 19 лет, он - это точно известно - был арестован и осуждён на рабский труд в северных краях. «Даже вообразить не могу, за что его посадили. Поэт, не имевший к политике никакого отношения. Не буян — тихий, гордый интеллигент»,- вспоминает близкая подруга Марии Сергеевны, поэтесса Юлия Нейман.
В этом же году Мария Петровых вышла замуж за преданного друга и почитателя её таланта Петра Грандицкого, старшего её на 8 лет поэта и начинающего учёного, специалиста в области растениеводства. По роду деятельности он не жил в Москве, куда Мария Сергеевна переехала, ради литературной учёбы ещё в 1925 году.
Брак не помешал ей вступить в неравную, иссушающую душевные и физические силы борьбу за освобождение Виталия Головачёва и не оставлять этих усилий вплоть до его освобождения в том самом 1934 году, когда на неё обрушился болезненно преувеличенный напор чувств Осипа Мандельштама.
Так что, навряд ли могла она, «маленьких держательница плеч», быть ему опорой в напряжённом ожидании реакции Сталина на немыслимо смелое стихотворение, то самое, которое ужаснувшийся Пастернак с редкой точностью назвал «самоубийством». Осип Эмильевич и сам это понимал, недаром в завершающих «Мастерицу» строчках звучит надежда на совсем другую – на последнюю опору: «Надо смерть предупредить, уснуть».
Он понимал, что не сносить головы ему, осмелившемуся ещё в 1933 году, в стране, где «речи за десять шагов не слышны», поднять голос и пригвоздить к позорному столбу «кремлёвского горца», который с
«Как подкову, кует за указом указ:
Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз».
Предчувствие смерти присутствует в его «Мастерице» и там, где, как бы признавая неотвратимость гибели, поэт хочет опередить события, сам выбрать вид казни - неудивительно турецкий (« Я с тобой в глухой мешок зашьюсь») - тот, который ожидал «преступных» любовников в морской пучине. Подобный мотив в виде согласия понести кару - ту, которую, опять же, он хочет сам выбрать, но при этом и заслужить - ощущается в словах («За тебя кривой воды напьюсь»). Здесь в переносе поэтом на себя присутствует намёк на Божье наказание неверной жены, которое по Библии проявится после того, как приведённая к первосвященнику вынуждена будет она выпить проверочное питьё. (Не отсюда ли известное выражение «вывести на чистую воду»?)
Естественное стремление к взаимности, переросшее в болезненное желание вовлечь любимое существо в свою измену, не оставило Осипа Эмильевича даже после ареста. О том, сколь глубоко застряло оно в его пребывавшем уже за гранью нормы сознании после ареста и бесконечных допросов, свидетельствует очередная, уже безумная попытка, о которой после тюремного свидания с ужасом рассказала его жена Надежда Яковлевна. Ей, чтобы она "могла всех предупредить» он перечислил имена людей, названных им следователю в числе слушателей антисталинского стихотворения.
Свои стихи Осип Эмильевич создавал на слух, на бумаге их обычно фиксировала Надежда Яковлевна. Сам он говорил: «Стихи, записанные Надей, могут идти в порядке рукописи». Прочитать ей «Мастерицу виноватых взоров» он решился не сразу, ведь, по его собственному определению, оно было «изменническим».
Печатать не вписывающегося в рамки соцреализма Мандельштама перестали практически с 20-х годов, так что, как и большая часть его наследия советских времён, сохранилось оно записанным его женой по памяти.
До определённого времени у многих вызывало удивление прямое упоминание в нём имени женщины, вызвавшей «изменнические» чувства. Воспитание людей его круга такие «промашки» исключало. Загадка разрешилась через много лет. Но до этого надо было ещё дожить.
В том же 1934 году, в котором написана была «Мастерица», Мария Сергеевна по доброму согласию рассталась с Петром Грандицким и соединилась с вышедшим из заключения Виталием Головачёвым. Их брак был оформлен в 1936 году. Увы, хэппи-энда не получилось - в 1937-м, через 4 месяца после рождения их дочери Арины, Виталий Дмитриевич был снова выхвачен из жизни и заброшен отбывать срок в северных лагерях, где суждено ему было умереть в 1942 году, за полгода до освобождения.
Уже после смерти Марии Сергеевны в 1979 году навсегда преданный ей, даже её дочери, Пётр Грандицкий (не зря написала она ему когда-то: «Я – это ты, только ты лучше») прислал Арине Витальевне Головачёвой сохранённый им архив её матери, в котором дождалась своего часа написанная рукой Мандельштама рукопись «Мастерицы виноватых взоров». И там вместо прямолинейного «Ты, Мария» значится: «Наша нежность». И действительно - что кроме этого лелеющего чувства могло в тот грозный час дать обречённому ощущение «подмоги», утолить хоть на время его печаль? Правы оказались те, кто считал, что вызывавшая недоверие строчка была «восстановлена» Надеждой Яковлевной по памяти.
А в отнявшем у Марии Петровых мужа тысяча девятьсот проклятом в довершение худшего пришлось ей перенести ещё два тяжелейших удара. После 18 лет бесконечных арестов и мучений в казахстанской ссылке был отыскан и расстрелян её родной дядя Иван Семёнович Петровых - непреклонный архиепископ ленинградский Иосиф, возглавивший церковную оппозицию сталинскому прислужнику митрополиту Сергию Страгородскому. С горечью предвидя именно так развернувшиеся события, бесстрашный духовный пастырь пригвоздил его, открыто заявив, что тот «хочет быть лакеем Советской Власти». Уже в наше время зарубежная русская православная церковь заслуженно причислила его к лику святых под именем священномученика Иосифа Петроградского.
Параллельно этому скорбному пути разворачивалась цепь жестоких преследований родного брата матери Марии Петровых, протоиерея Дмитрия Александровича Смирнова. Проявив необыкновенную духовную крепость, он выдержал допросы и пытки и единственный из подельников не признал предъявленных ему нелепых обвинений. В 1940 году после четвёртого ареста, завершившего 18 лет жестоких гонений, истязаний, подневольной работы на лесоповале, ссылки в казахстанские степи, он скончался в тюрьме. Русской православной церковью этот мученик был причислен к лику святых.
Самым тяжёлым, но не последним звеном в чреде постигших Марию Сергеевну испытаний стала смерть её отца, Сергея Алексеевича в апреле 1941 года. В мае сгорел их дом в Сокольниках, а 22 июня жизнь обрушилась полностью.
Судьба не щадила её. Как вспоминает верная Юлия Нейман, на тюремные свидания с мужем Мария Сергеевна «ездила к нему в такую даль, уставала страшно. Добиралась на перекладных по сибирскому морозу. (…) Так что, она, бедная, билась как могла. На руках маленький ребенок. Надо заработать на хлеб, на посылку мужу». Как видим, уже тогда Мария Петровых полной мерой хлебнула из той же горькой чаши, что и Анна Ахматова, и не были преувеличением её слова: «Я нелепый, нескладный, оцепеневший человек».
Такой она себя видела, ощущала, но жизнь брала своё. Даже на этом столь скорбном фоне сверкала и переливалась красками неотразимая трогательная привлекательность этой маленькой хрупкой женщины, нежное лицо которой, сбегая на лоб, естественно обрамляла шапка необыкновенно пышных тёмных вьющихся волос. Неудивительно, что ею серьёзно увлекался не один только Осип Мандельштам, в разное время в неё были влюблены многие известные личности – Александр Твардовский, Павел Антокольский, Эммануил Казакевич. Самой же ей судьба тоже готовила встречу с большим чувством, причём суждено ей было и испытать его, и быть им жестоко испытанной. Пока же вниманием, даже обожанием мужчин жизнь её одаряла, не скупясь. Один из самых ярких, плодотворных, украсивших её существование эпизодов выпал на военные годы, проведённые ею в чистопольской эвакуации. «Это было трагическое и замечательное время, время необычайной душевной сплоченности, единства. Все разобщающее исчезло…» — вспоминала она впоследствии.
В тот период в литературных кругах Мария Петровых была известна лишь как блестящий, даже первоклассный переводчик национальных поэтов, среди них и еврейских – первым был Перец Маркиш. Авторы ценили её и как строгого, но идеального редактора - за чужие стихи она болела, как за свои.
А вот свои стихи она читала редко и только некоторым друзьям. Звездой первой величины среди них был Борис Пастернак. Они были знакомы с 1928 года, но плотно стали общаться, когда осенью1941-го в связи со ставшм опасным положением Москвы он вместе с ещё остававшимися в Москве членами Союза писателей приехал в Чистополь. Сюда в большинстве своём уже были эвакуированы поэты и писатели, здесь давно пребывали его жена и сын.
В заполненном писательской братией городе практически всё приемлемое жильё было разобрано, а из семьи Борис Леонидович ушёл ещё до войны, так что надеяться мог только на что-нибудь из освобождающегося. Привезённые приехавшими тяжёлые вести о казавшейся неминуемой сдаче Москвы (через 3 дня после их отъезда столица была властями практически покинута) и продвижении немецких войск к Волге, угрожающем перерезать связь с южной частью страны, заставили многих задуматься о дальнейшей эвакуации, теперь уже в Ташкент. В поисках приличной комнатёнки Пастернак зашёл к готовящемуся к отъезду Перецу Маркишу, о чём могла сообщила ему переводившая этого еврейского поэта Марии Петровых.
Экскурсовод открытого теперь в этом доме пастернаковского музея в таких выражениях пересказывает посетителям содержание состоявшегося в тот момент между поэтами раздражённого диалога.
«Ничего этого не будет! - резко оборвал Пастернак собеседника. - Немцы Москву не возьмут. Наш народ победит!»
- «Борис! Тогда я уступаю вам свою комнату - дождитесь немцев!»
Слова эти наводят на размышление. Прежде всего, важно восстановить начало разговора - явно опущенную мысль Маркиша об грозном приближении линии фронта, болезненно опровергаемую его собеседником. Как ни взволнован мог быть Пастернак, шаблонами он не изъяснялся. Подобный поток ходульных штампов уместен мог быть, разве что, в устах партизана на допросе или парторга на трибуне, на худой конец, - в речах возбуждённого экскурсовода, но никак не в беседе собратьев по перу, двух евреев, которым, как ни дистанцировался бы от этого один из них, и ни принимал близко к сердцу другой, одинаково угрожал надвигающийся с приходом нацистов риск поголовного уничтожения. О том, что речь шла о принципиально разделяющих их взглядах на угрозу, которую несёт с собой немецкая оккупация, недвусмысленно намекает последняя фраза Маркиша («Дождитесь немцев!»).
В 1941 году многие евреи ещё не знали или не хотели верить правде о зверском антисемитизме нацистов, но Пастернак быть в неведении мог только, если этого хотел. Ведь в 1934 году, уже после прихода Гитлера к власти он провёл целый день в Берлине у своей ещё не выбравшейся из фашистской столицы сестры Жозефины и мог всё узнать из первых рук. И если тогда не успел (несмотря на жесточайшую, доводившую его до безумия бессонницу, он проспал весь этот день до самого отъезда в Париж), то не мог, даже если бы предпочитал не знать, - что именно грозило жизни его родителей, чудом выбравшимся из фашистской Германии всего за несколько месяцев до начала Второй Мировой.
В пользу высказанной догадки о предмете разногласий с Перецом Маркишем говорят предпочтения на этот счёт, которыми в дальнейшем Пастернак отгораживался, не разрешая в своём доме упоминать о Холокосте, пряча голову в песок, чтобы не слышать о бушевавших в СССР и всё более опасно сгущавшихся послевоенных антисемитских преследованиях.
А тогда Маркиш уехал в Ташкент, оставив Пастернаку комнату, в которой тот кое-как устроил свой холостяцкий быт, но душевного спокойствия не обрёл. И трёх недель не прошло ещё после самоубийства в Елабуге так много значившей для Пастернака Марины Цветаевой. Провожая её в эвакуацию всего пару месяцев назад, он прочной верёвкой увязал её вещи и теперь с ужасом отгонял от себя мысль о том, как покончила с собой бедная Марина. Помощь, на которую он всегда был щедр и скор, на этот раз трагически опоздала. Простить себе этого он уже никогда не смог, а в тот период особенно остро нуждался в участии. Может быть, по этой причине стихи Марии Петровых, её глубокое сопереживание нашли в его душе сильнейший отклик, подтолкнули к активной деятельности, даже борьбе за общественное признание нового поэтического дарования.
Писательским клубом в Чистополе служил нетопленный Дом учителя, где по средам проводились литературные чтения. Здесь 19 мая 1942 года Борис Леонидович лично организовал первое публичное выступление Марии Петровых. Написанное им от руки настенное объявление об этом вечере она с благодарностью хранила.
Зал был полон, свои стихи Петровых читала, не скупясь, с истинным вдохновением. Успех был ошеломляющий, в какой-то момент сидевший на сцене в качестве ведущего и время от времени высказывавший свои комментарии Пастернак даже воскликнул: «Мария Сергеевна, я Вам завидую творческой завистью!» В этом явном преувеличении искреннее восхищение смешивалось с горячим желанием поддержать. Могло ли оно не найти отклика в душе той, кто с 4-летней дочерью на руках пыталась спасти от голодной смерти безвинно отбывающего срок мужа. Опираться приходилось лишь на свои силы, с этим она уже свыклась:
Никто не поможет, никто не поможет,
Метанья твои никого не тревожат,
В себе отыщи непонятную силу,
Как скрытую золотоносную жилу.
Она затаилась под грохот обвала,
Поверь, о поверь, что она не пропала,
Найди, раскопай, обрети эту силу,
Иль знай, что себе ты копаешь могилу.
Пока ещё дышишь – работай, не сетуй,
Не жди, не зови (...)
Увы, вскоре она узнала, что ни ждать, ни звать было уже некого – последняя посылка возвратилась невостребованной, Виталий Головачёв умер от голода. Так что, Мария Сергеевна не сгущала краски, когда писала:
Судьба за мной присматривала в оба,
Чтоб вдруг не обошла меня утрата.
Я потеряла друга, мужа, брата,
Я получала письма из-за гроба.
И всё же, этот год запомнился Марии Петровых не одними потерями – здесь, в Чистополе её впервые посетил большой успех. После того незабываемого вечера о её стихах заговорили не только в местных писательских кругах. Восторженные письма крупных литературных авторитетов разнеслись по городам и весям, разошлись, как круги по воде. О Петровых заговорили как о восходящей звезде.
Тогда же в Чистополе её приняли в Союз Писателей, а его председатель Александр Фадеев прислал ей из Москвы заинтересованное письмо. Борис Пастернак не скупился на послания Фадееву, и директору Госиздата Чагину, настоятельно рекомендуя заключить с Петровых крупный договор и не откладывать этого в долгий ящик. Её вызвали в Москву, и уже здесь, в Союзе писателей с успехом прошёл её следующий творческий вечер, на котором приехавший на время Борис Леонидович, а также Николай Асеев и Кайсын Кулиев говорили о необходимости издания книги её стихов.
Но всё же значащим событием в её тогдашней жизни было не одно лишь это, и ведущая роль здесь тоже принадлежит Борису Пастернаку. Нетрудно заметить, что в чреде женщин, которых любил поэт, присутствует некоторое зияние – пропущенное, незаполненное место - одно пастернаковедами неопознанное увлечение, без которого логически повисает в воздухе его уход из семьи перед началом войны и то, что, приехав в Чистополь, он не воссоединился с женой, а более двух лет жил отдельно.
Вот как в обычной своей сложно-путанной манере описывает Борис Леонидович своё душевное состояние в марте 1942 года: «Я до безумия неизобразимо счастлив открытою, широкою свободой отношений с жизнью». Столь экзальтированная манифестация перехлёстывающего через край чувства явно подразумевает конкретный объект, чьё-то имя. И поэт невольно проговаривается, не может удержаться, чтобы его не назвать.
Собранная в Чистополе московская писательская* «колония» охотней всего собиралась в уютном гостеприимном доме местного врача Д.Д.Авдеева, в дальнейшем послужившего прообразом доктора Живаго. Об этих вечерах Пастернак вспоминал с особым придыханием:
И в дни авдеевских салонов,
Где лучшие среди живых
Читали Федин и Леонов,
Тренёв, Асеев, Петровых.
Но ведь, даже в те времена, не говоря уже о сегодняшних, Пастернаку, и не только ему, было кристально ясно, что среди пишущих современников есть некоторые и получше, и что на столь высокое звание ни один из этой пятёрки «не тянет». Похоже, к подобной завышенной оценке его подтолкнула лишь рифма, а первые четыре фамилии попали в этот ряд, ради того лишь, что давали возможность назвать среди них, пятую, которая, хоть и с трудом укладывалась в стихотворную форму, но позволяла сорваться с губ имени той, что была в те дни для поэта, действительно, «лучшей среди живых». (Не о таком ли своём подходе к наполнению строки признался он как-то Лидии Чуковской: «У меня многие стихи вокруг рифмы, а смысла не имеют никакого»).
Заставившая Пастернака помучиться с рифмой фамилия Марии Сергеевны, вполне простонародная, как и другие оканчивающиеся на -их/-ых, как бы отвечающие на вопрос: «Ты чьих будешь?» - для поэтического имени подходила не слишком. Тем не менее, выходя в 1927 году замуж за Петра Грандицкого, Мария Сергеевна оставила себе девичью фамилию, хотя она опасно напоминала властям о родстве с бесстрашным Иваном Семёновичем Петровых, гонимым властями архиепископом Иосифом, чьи нескончаемые аресты и преследования продолжались с «незабываемого 1919-го». И даже в 1936 году, вступая в брак с Виталием Головачёвым, Мария Сергеевна опять сохранила «опасную» фамилию своего несгибаемого дяди, который стоически претерпевал тяжкие гонения, всего через год завершившиеся бессудным расстрелом.
Ещё менее годилась для поэта овощная фамилия Пастернак.
По-видимому, она была навязана семье Абарбанель, когда в середине ХIХ века чиновник российского фискального ведомства, проводивший сплошное "офамиливание" жителей местечка Пастернаки Дисненского уезда Виленской губернии, поленился трудиться и одним махом решил проблему, записав всех жителей подряд под одной той же фамилией. Интересней другое – ради чего занесло в эти глухие края представителя столь славного сефардского рода королевских финансовых советников, мудрецов и поэтов? И как сложилось, что так и остались они Пастернаками, никогда не забывая напоминающую о героическом португальском прошлом рода фамилию Абарбанель, а свою, тоже португальскую фамилию семья Переца Маркиша сохранила? – Спросить не у кого.
Что же касается «авдеевского» четверостишия, то оно, как бы, подтверждает переполнявшее сердце Пастернака горячее чувство к Марии Петровых. Без этого трудно объяснить, почему в тревожном 1942-м был он в Чистополе «до безумия неизобразимо счастлив», не замечая ничего вокруг. (Для сравнения – запись Асеева: «Вот там я и понял, что такое настоящая жизнь, за хлебом весь город выстраивался в 4 утра, и зимой тоже. Пишут номера на спине мелом, у кого мел осыпается, того в очередь не пустят.) Чем подкупила его местная глухомань? За что, как написал он кузине Ольге Фрейденберг: «Я очень полюбил это звероподобное пошехонье, где я без отвращения чистил нужники и вращался среди детей природы на почти что волчьей или медвежьей грани…». Да и в одной лишь ли благодарности признавалась Мария Сергеевна, вспоминая, что в эвакуации для неё «самым близким и дорогим человеком был Пастернак», и называя «городом своего сердца» - не признания, не успеха, а сердца - место беженского приюта и горького вдовства?
Город Чистополь на Каме…
Нас дарил ты, чем богат.
Золотыми облаками
Рдел за Камою закат.
Сверхъестественная сила
Небу здешнему дана:
Прямо в душу мне светила
Чистопольская луна …
Отчужденностью окраски
Живо все и все мертво –
Спит в непобедимой сказке
Город сердца моего.
Годы чудятся веками,
Но нельзя расстаться нам, -
Дальний Чистополь на Каме,
На сердце горящий шрам.
Распорядительница жизнь сыграла тогда с без устали хлопотавшим о Петровых Пастернаком ту же злую шутку, что некогда - с влюблённым в Ахматову поэтом Николаем Недоброво, который много писал о ней своему другу Борису Анрепу и, наконец, их познакомил… В сентябре 1942 года приехавшая в Москву по поступившему, наконец, от Александра Фадеева вызову Мария Петровых впервые взглянула в его синие глаза и уже никогда не смогла оторвать от них взгляда…
Несмотря на успешное выступление на вечере в Союзе Писателей и рекомендации Пастернака и других авторитетных доброжелателей рукопись, которую она сдала в издательство «Советский писатель», была отвергнута как «несозвучная эпохе» и «интересная только очень узким категориям читателей». Свои продолжавшие рождаться стихи Мария Петровых больше никогда не предлагала издательствам – только переводы.
Но всё же, книгу своей избранной лирики довелось ей увидеть при жизни. В 1968 году её издали в Ереване благодарные армянские поэты, высоко ценившие переводческий талант Марии Петровых.
Она ещё возвращалась в Чистополь, по вызову снова появлялась в Москве, в июне 1943 года окончательно вернулась из эвакуации, но накрывшая её с головой волна страстной любви больше уже не отхлынула, только выбрасывала на берег стоны стихов, исторгаемые из самых глубин.
Не плачь, не жалуйся, не надо,
Слезами горю не помочь.
В рассвете кроется награда
За мученическую ночь.
Сбрось пламенное покрывало
И платье наскоро надень
И уходи куда попало
В разгорячающийся день.
Тобой овладевает солнце.
Его неодолимый жар
В зрачках блеснёт на самом донце,
На сердце ляжет, как загар.
Когда в твоём сольётся теле
Владычество его лучей,
Скажи по правде - неужели
Тебя ласкали горячей?
Поди к реке и кинься в воду
И, если можешь, - поплыви.
Какую всколыхнёшь свободу,
Какой доверишься любви!
Про горе вспомнишь ты едва ли.
И ты не назовёшь - когда
Тебя нежнее целовали
И сладостнее, чем вода.
Ты вновь желанна и прекрасна,
И ты опомнишься не вдруг
От этих ласково и властно
Струящихся по телу рук. (…)
Ты видишь - сил влюблённых много.
Ты их своими назови.
Неправда, ты не одинока
В твоей отвергнутой любви… (1942)
Стихи лились неудержимо, смешиваясь со слёзами. – Ей, привыкшей быть «желанной и прекрасной», той, чья любовь дарила счастье, приходилось привыкать мучительно дожидаться изредка подбрасываемых крох.
(…) Милый, ты передо мной в долгу.
Вспомни, что осталось за тобою.
Ты мне должен - должен! - я не лгу -
Воздух, солнце, небо голубое,
Шум лесной, речную тишину, -
Всё, что до тебя со мною было.
Возврати друзей, веселье, силу
И тогда уже - оставь одну. (1943)
***
— Но в сердце твоем я была ведь? — Была:
— Блаженный избыток, бесценный излишек…
— И ты меня вытоптал, вытравил, выжег?..
— Дотла, дорогая, дотла.
Неправда. Нельзя истребить без следа.
Неясною тенью, но я же с тобою.
Сквозь горе любое и счастье любое
Невольно с тобою — всегда. (1943)
В том же, что и она июне 1943-го возвратился в Москву и Пастернак, теперь уже, воссоединившийся с женой и сыном.
В кругу духовно близких Марии Сергеевне людей, о её всепоглощающей любви к одиозной фигуре сталинского прислужника, который покорно отдавал на заклание своих собратьев-поэтов и писателей, а в послевоенное время в числе первых включился в антисемитскую кампанию против «космополитов», об этой её беде тактично не упоминали, мирилась даже Ахматова.
Атмосфера послевоенного террора сгущалась, всё, связанное с языком идиш, власти вырубали под корень, даже упоминать об аресте еврейских поэтов и писателей, о закрытии газет и театра было опасно. Обезглавленный народ превратился в «евреев молчания». Заговорить о творящемся Мария Сергеевна рискнула с близким человеком, в сочувствии которого не сомневалась - с Борисом Леонидовичем. Тем глубже было её потрясение, когда он чуть ли не отшвырнул её словами: «Не вмешивайте меня в это!» - Он - еврей, которого «это» опасно касалось, её - русскую, которой «это» не угрожало!
О том, на что конкретно он тогда так резко отреагировал, - что именно в речах Марии Сергеевны заставило его «потерять лицо», можно только догадываться. Не исключено, что высказала она тогда ту же мысль, которую сохранил в воспоминаниях её преданный ученик Михаил Ландман. – «Не понимаю, - сказала Мария Сергеевна, - у какого изверга могла подняться рука убить Переца Маркиша. Он никогда не был героем моего романа, но был так неописуемо красив, что только зверь мог уничтожить такую прекрасную человеческую особь». (В этих словах не было преувеличения - в молодости Перец Маркиш выиграл в Париже конкурс красоты.) Таких её слов Пастернак Маркишу мог не простить. А к самой Марии Сергеевне навсегда сохранил душевную близость. – Когда на гражданской панихиде по Александру Фадееву она не покидала изголовья гроба, он тихо сел рядом и просто долго молчал.
Их особые отношения не помешали самой Марии Сергеевне по заслугам оценить фантазию Пастернака о своём крещении. Внучка священника, выросшая в православной семье, она знала, о чём говорит: «Борис Леонидович придумал какую-то невероятную историю, будто бы русская нянька, тайком от родителей, отнесла ребёнка в церковь и крестила ... Зачем было няньке, очевидно, простой женщине, рисковать хорошим местом службы, ради чего? И если даже предположить в ней религиозную фанатичку, то никакой церковный пастырь, да ещё в царские годы, без согласия родителей не решился бы совершить таинство крещения, даже за огромную мзду. И потом, у Бориса Леонидовича было несколько братьев и сестёр, почему же ретивая нянька выбрала одного, ведь были и другие дети?»
В обществе, где практически размыты были стандарты порядочности, Мария Петровых сохраняла безупречную нравственную чистоплотность. «В середине шестидесятых годов, - свидетельствует хорошо её знавшая Галина Полонская, - Петровых случайно нашла свою любимую школьную подругу. Она очень обрадовалась встрече, но узнав, что в годы гонения на евреев та вела себя весьма "активно", прекратила с ней всякие отношения и при встрече не подала руки».
Своё понимание национального вопроса она выразила в стихотворении, посвящённом Давиду Самойлову:
Взгляни — два дерева растут
Из корня одного.
Судьба ль, случайность ли, но тут
И без родства — родство.
Когда зимой шумит метель,
Когда мороз суров, —
Березу охраняет ель
От гибельных ветров.
А в зной, когда трава горит
И хвое впору тлеть, —
Береза тенью одарит,
Поможет уцелеть.
Некровные растут не врозь,
Их близость — навсегда,
А у людей — все вкривь да вкось,
И горько от стыда.
Так что, не была Мария Петровых поэтом одной любовной темы. Когда после её молчаливого ухода в 1979 году стихи, которые она хранила в душевных глубинах, вышли в свет, дав богатые всходы, в них прозвучали слова не одной лишь любви, но гнева, но суда:
Даже в дорогой моей обители
За стеной живут … иные жители.
Тише, тише, милые друзья!
В нашей не участвуя беседе,
Любознательнейшие соседи
Слушают, дыханье затая, …
Хоть бы раз промолвить слово резкое,
Хоть бы знать – робею или брезгаю?
Страшно или мерзко тронуть грязь?
Но обходишь эту слякоть липкую
С жалкою прощающей улыбкою,
Сердцем негодующим крепясь.
И ещё беспощадней, ещё строже - о том, что давило и сплющивало, о чём вслух страшно было заикнуться:
… А нас еще ведь спросят – как могли вы
Терпеть такое, как молчать могли?
Как смели немоты удел счастливый
Заранее похитить у земли?..
И даже в смерти нам откажут дети,
И нам еще придется быть в ответе. (1938–1942)
Так что по плечу ей была и сатира, и звучанье меди, и звуки органа. Кто лучше сказал об Ахматовой?
Ты сама себе держава,
Ты сама себе закон,
Ты на всё имеешь право,
Ни за кем нейдёшь вдогон.
Прозорлива и горда,
И чужда любых иллюзий...
Лишь твоей могучей музе
По плечу твоя беда ... (1963)
И ещё, о ней же через год после её смерти, и также о себе - без жалости, «без гнева и пристрастия»:
Ни ахматовской кротости,
Ни цветаевской ярости –
Поначалу от робости,
А позднее от старости.
Не напрасно ли прожито
Столько лет в этой местности?
Кто же всё-таки, кто же ты?
Отзовись из безвестности!..
Лишь начало мелодии,
Лишь мотив обещания,
Лишь мученье бесплодия,
Лишь позор обнищания.
Лишь тростник заколышется
Тем напевом, чуть начатым...
Пусть кому-то послышится,
Как поёт он, как плачет он. (1967)
Своим стихам, этой неслышно пропетой горько-сладостной песне, она сама подвела справедливый итог:
Не зря, недаром все прошло.
Не зря, недаром ты сгорела,
Коль сердца твоего тепло
Чужую боль превозмогло,
Чужое сердце отогрело.
Вообрази — тебя уж нет,
Как бы и вовсе не бывало,
Но светится твой тайный след
В иных сердцах... Иль это мало —
В живых сердцах оставить свет? (1967)
Свеча Марии Петровых сгорела недаром - распускающимся бутоном проступили её стихи на живом узоре поэтической ткани русского языка. Через 25 лет после её смерти они начали свой путь к читателю, и сегодня их издают, читают, поют со сцены, даже изучают в школе.
Прав был Чуковский: «В России надо жить долго». Ещё точнее ситуацию определила Раневская: «Чтобы стать знаменитым нужно, даже необходимо, умереть».
Библиография
Герштейн Эмма. «Мемуары». — СПб. "Инапресс",1998
Евсеев Борис Рецензия на книгу Марии Петровых «Домолчаться до стихов». Книжное обозрение" № 32, 09.08.99
Жирмунская Тамара «Прогулка под радиоактивным дождем» ( О поэтессе и переводчице Юлии Нейман)
Иванова Наталья «Личное дело Александра Фадеева», журнал «Знамя» 1998, №10
Какой долг у Пастернака перед Чистополем? Журнал “Наш дом - Татарстан” Выпуск №3 (006) 2009 г.
http://www.liveinternet.ru/users/4514961/post212688827/
Литературные Афины. Карл Фукс http://karlfuks.ru/people/literaturnye-afiny/
Молотников Владимир. Борис Пастернак, или торжествующая халтура. www.proza.ru/2012/08/29/1294
Неботова Алена. «Мария Петровых: жизнь и творчество». Виноград. Журнал для родителей №2 (40) 2011
Петровых Мария. «Домолчаться до стихов». Домашняя библиотека поэзии. Москва: Эксмо-Пресс, 1999.
Симонова Мария «Именем Марии Петровых». Газета "Северный край" Ярославль.
Фигурнова Ольга «О Мандельштаме, Марии Петровых и раковине в виде пепельницы» (В чем ошиблась Эмма Герштейн?)
Чуковская Лидия «Записки об Анне Ахматовой». Том 3: 1963-1966
«"Сиреневый туман" и его автор», "Еврейская Старина", № 13
Оригинал: http://7iskusstv.com/2016/Nomer7/Stepanova1.php
