Хочу поделиться впечатлениям от интересного разговора - длинного, на полтора вечера – с коллегой корейским профессором, на недавней конференции в Бусане, Южная Корея. Я знаком с ним много лет – тонкий, умный человек. Пересечение у нас профессиональное, он и его группа делают системы для распознавания болезней и анализа технических систем – но речь шла не об этом. Чего я не знал и чему удивился это тому, что он также активно участвует в преобразовании системы высшего образования в Ю. Корее.
После "Неужто?" я сообщил ему, что мне эта тема тоже очень интересна. Выехав на Запад, я довольно быстро заключил, что с российским высшим образованием что-то очень не так. Есть серьезная червоточинка – но в чем она, в чем дело, понять было не просто. Разъезжая позже по свету, я увидел явно неоправданную пестроту в устройстве высшего образования в разных странах. Общее ощущение – неэффективность, качество хуже, чем могло бы быть, каждый кустарничает в своем углу. Мой друг А. когда-то хорошо сказал: "Смотришь на маленьких детей – такие яркие, талантливые; а потом вырастают – серые люди; почему?" Часть ответа – плохое образование. В рассказе моего корейского коллеги я увидел неожиданные параллели с российским образованием – ниже станет понятно, какие именно.
Как было в Ю. Корее
Лет 60 назад Южная Корея приняла большое решение, совершить бросок к современной новейшей индустриализации – компьютеры, микроэлектроника, роботы, и прочие высокодоходные технологии. (Сама постановка вопроса попахивает авторитарным управлением: решили, и начали; уже это было для меня новостью о Южной Корее.) Для решения этой задачи нужно было готовить технические кадры высокого класса. Как часть этого плана были выделены средства на привлечение "возвращенцев" – корейцев, которые когда-то уехали на Запад и стали там профессорами в хороших университетах, крупными администраторами, антрепренерами. (Кстати, в Китае и в Индии на это тоже брошены большие деньги; поменьше денег, но с тем же фокусом, в Польше и Венгрии. На этом фоне Россия – яркое исключение.) Это дало некое важное ядро, но было каплей в море – нужно было готовить своих.
До этого система образования в Корее была традиционная, западная, университетская, с соответствующей дозой гуманитарных предметов на всех факультетах, включая научные и инженерные. В рамках нового направления эта система была преобразована коренным образом. Быстро появились специальные средние школы с упором на математику, физику, основы инженерии, программирование. Родители видели такие школы как путевку в жизнь, как гарантию карьеры для их детей. Туда надо было сдавать вступительные экзамены, поступить было нелегко, попадали самые талантливые и работоспособные.
Выпускники этих школ получали естественное преимущество при поступлении во вновь созданные многочисленные высшие учебные заведения (вузы) – их называли институтами, в отличие от университетов. Процесс совпал со временем, когда страна переходила от обязательного школьного образования к очень желательному высшему образованию.
Таким образом, в Ю. Корее рост в высшем образовании пошел не в сторону университетов, а в сторону институтов. Они росли, как грибы. Гуманитарных предметов, обязательных раньше для любого человека с высшим образованием и посвященных "выращиванию гражданина" – основы государственности, права человека, конституционное право, основы социологии, культуры и истории - в институтах практически не было. Освобожденное таким образом время было брошено на более глубокое изучение точных и технических предметов. Большинство новых институтов были с инженерных уклоном, но появились также и институты для других профессий – медиков, экономистов... Их всех связывала та же идея – интенсивная профессионализация и нулевое отвлечение на гуманитарные предметы. (Ну, не похоже ли?!).
Дела пошли хорошо. Лучшие профессора и лучшие студенты отбирались для элитных институтов, цель которых была растить руководство страны, промышленности, и исследовательских центров. Качество их выпускников резко подскочило вверх. До сих пор фирма Самсунг ежегодно отбирает для себя львиную долю выпускников элитных институтов. У этих людей с первого дня института прямая дорога в жизни.
Время шло. Поколения выпускников новой системы образования преобразили страну. Результаты превзошли ожидания. Корея растолкала локтями тяжеловесов в мировом производстве полупроводников, микропроцессоров, компьютеров, датчиков, лазеров. Остались позади не только такие легендарные компании как Сони, но и целые страны – Тайвань, Сингапур... Страна разбогатела.
И тут произошло нечто странное. Стали поговаривать, что что-то не так с этими новыми лидерами и инженерами. Все, что от них ожидалось – есть, но есть и что-то другое, непонятное и нежелательное. Это другое охарактеризовали как "слабость характера" ("weak character"). Меня, надо сказать, поразил этот термин, с его неврастеническим привкусом, примененный, казалось бы, в самом неожиданном месте, к людям, которых я уже счел силой и солью земли. Говорили мы по-английски, и термин этот мой собеседник, конечно, перевел для меня с корейского.
Перевод терминов с языка на язык всегда дело тонкое. Тем не менее, когда я стал уточнять, речь шла именно о слабости. У выпускников новой системы "слабость характера" проявлялась в гораздо большей пропорции, чем в общем населении. Эти люди тяжелее, чем другие рядом с ними или равные им по положению в других странах, переносят неудачи. Они более неровны с подчиненными, гораздо более категоричны. У них чаще трудности в семье. У них выше частота самоубийств. Они гораздо тяжелее, чем другие, переносят изменения в обществе, они хуже к ним подготовлены и склонны относиться к ним враждебно. Они – уж совсем удивительно – "менее авантюристичны" ("less adventurous"), меньше готовы к риску, чем хотелось бы у людей в их роли. Вывод был грустный – при всем их важном вкладе в упрочение страны, эти люди составляют потерянное, и даже опасное поколение.
Опасное - как же так?! Да, объяснил мой коллега - это так в частности потому, что того ущерба для страны, который идет от их "слабого характера", эти люди сами не видят. Наоборот, они видят себя как пример для других, как гордость нации. Это они поставили Южную Корею на карту, в список передовых стран, они сделали страну предметом зависти мира. С их точки зрения, давление на таких как они, есть угроза стране – с которой нужно бороться. И такими они будут растить своих детей. Как сказать этим людям, что они представляют опасность для своей страны?
Тем не менее, произошло удивительное: после 30 лет поразительных успехов, в большой степени из-за перестроенной системы образования и благодаря этим людям, страна приняла решение сдать назад. В школах "с уклоном" стали вводиться гуманитарные предметы. То же в институтах. Был произведен и пущен в дело доскональный анализ "типичного" американского университета (с Университетом Миннесоты как эталон) и весьма нетипичного маленького американского колледжа (Олин Колледж). Добавлять гуманитарные предметы в среднюю школу не так трудно – уровень не так высок, найти уже готовых и наладить подготовку новых учителей можно за 5-6 лет. Не то в институтах – там провести такое изменение в разумные сроки нереально, нужны десятилетия и большие ресурсы. Это еще пара потерянных поколений...
В рассказе моего собеседника было еще много деталей, я задал много вопросов, и осталось много неясного. Один вопрос, который меня сверлил - кто же те люди, которые увидели, что надо сдать назад? Откуда идет их мудрость, как они выжили в той "индустриализации всей страны"? Еще важнее – почему их слушали? Как ни кинь, а хозяева положения были компания Самсунг и иже с ними. Это у них ресурсы, им страна обязана своим небывалым расцветом; т.е. реальная власть была у них – или нет? Да, сказал мой знакомый, все верно – Самсунг и сегодня сопротивляется новому тренду. Тогда почему Самсунг не победил?
Тут мне еще не все ясно, но идея в том, что в корейском обществе всегда было согласие, что в любые времена должны оставаться некие элитные группы, функция которых сохранять "generational memory and continuity" (память и непрерывность поколений), не давать большим волнам преобразований захлестнуть моральное ядро нации. Этим группам в Корее дана большая власть. Кстати, то же мы видим и на Западе: в политической сфере в Америке роль "неприкасаемых" играет Конституция и Верховный Суд. В высшем образовании эту роль играет малое число университетов, вроде Ecole Normal во Франции, Oxford и Cambridge в Англии, Harvard, Yale и MIT в Америке. Кстати, не дай бог спутать MIT с российскими политехами - в MIT гуманитарные программы на зависть многим гуманитарным заведениям. (Для подобных групп в английском есть хорошее слово "institution", в отличие от "institute"; в русском такое понятие тоже есть, но к сожалению в том же написании, напр. "институт брака".)
Да не моя ли это история!
Мой коллега говорил, а у меня холодел затылок. Математические школы, физтехи, политехи – как знакомо... Он говорил о Южной Корее, а у меня было чувство, что он говорил о России! Ну, понятно, не все идентично – об эпидемии самоубийств в российском начальстве жалоб вроде бы не поступало – но в общем сходство поразительное.
Когда в начале 1930-х годов Россия вступила на путь индустриализации, нужды были те же, что и в описанный период в Корее – нужно было создать технические кадры, быстро и много. Старая система образования для этого не годилась, нужна была новая. Я сомневаюсь, что идеология "окоммунистичивания" была целью в этом новом образовании. То пришло позже. А пока – если нужно выпекать современного инженера за три года, тут не до роскоши традиционного образования округленного гуманитарными знаниями. Нужно вталкивать в голову то, что понадобится на работе. Клич дня – Даешь стране угля! – был неизбежен.
И процесс пошел. Через исторический миг, десять-двадцать лет, Россия уже была высокоиндустриальной страной. Сходство с процессом в Южной Корее – до деталей. Кроме главного – в России не было ядра, которое позволило бы процессу быть обратимым. Групп, функция которых сохранять "memory and continuity", не было. То ли вымерли, то ли "их вымерли", ли их не было никогда, по крайней мере, как узнаваемой группы с узнаваемой функцией.
Я вспомнил как в 1960-е, в мои "годы становления" в Ленинграде и Москве, время от времени я встречал пожилых людей "из бывших". Они не вписывались в нашу жизнь, выглядели потерянными. Они говорили странные слова: "они убили моральный нерв русского общества", "так не может продолжаться всегда", "когда-то очнутся да будет поздно". Теперь я понимаю, они говорили о том, что сумела сохранить Корея и чего не сумела сохранить Россия.
Бурный рост образования в России, прекрасный сам по себе, был направлен стопроцентно в одну сторону – технические институты. В каждом институте единственным "гуманитарным" предметом был курс марксизма-ленинизма. Институтам даже названия стали давать, чтобы звучало как ремесленное училище – не дай бог заподозрят что-то помимо технарства. Крик моды - Ленинград, Институт Точной Механики и Оптики...
По той же схеме стали готовить профессионалов в областях, которые традиционно были частью университета – врачей, учителей, экономистов. Никто уже и не заметил, что важные знания об обществе и о процессах, управляющих отношениями между людьми – знания, которые этим профессиям нужны и которые обычно дает университет – эти студенты уже не получали. Институтов стало тысячи, большинство из них готовили инженеров, а университетов оставалось крошечное число - "на уровне 1914-го года", по ядовитой советской формуле.
Хуже того, то ли по закону критической массы, то ли Кремль понял свое счастье – что отсутствие гуманитарного образования облегчает процесс оболванивания – ядро гуманитарного образования (западный термин, liberal art education) стал быстро исчезать даже из университетов. Уже в 1960-е годы МГУ и ЛГУ были известны как оплот консерватизма и косности. Ну как же, знакомо – диплом юриста ведет к алкоголизму. (А на Западе юрист – человек, который учит общество думать). Мой знакомый американец, который в конце 1960-х учился по обмену на истфаке МГУ, рассказывал, что факультет и общежитие кишели доносчиками, было и не с кем и страшно разговаривать. (Что я знал и без него...).
Центры свободной мысли в России переместились в центры технократии – и уже некому было заметить в этом великую иронию. Высоцкий пел в Институте АА, выставки запрещенных художников устраивались в Институте ББ. И – нет иронии предела! – уже сравнительно недавно, "после перестройки", эти центры технократии стали переименовываться в университеты. Какая разница, то слово или иное – а так диплом вроде и весомее... И вот бывший Институт Точной Механики и Оптики становится Санкт-Петербургский Национальный Исследовательский Университет Информационных Технологий, Точной Механики и Оптики. А ведь если покороче, кого и как там не готовят, для западного уха все равно звучит как Ремесленный Университет...
И вот так не осталось людей, понимавших, как страшно то, что произошло. В Корее такие были, они распознали опасность "weak character", а в России уже некому было распознавать. Так и идет, и сегодня. Все – левые и правые, диссиденты и труженики КГБ – сошлись на теплой мысли о гнилье западного либерализма. Нам оно не надо. Те, кто пытались что-то понять, мало что могли сделать даже для своего собственного образования. На то оно и зовется education, самоучкой трудновато. Лучшие из них, приезжая на Запад – Солженицин, Бродский – показали, насколько страшненькие в России даже диссиденты. Подумайте – двум Нобелевским лауреатам, писателю и поэту, нельзя было предложить место профессора русской литературы в более-менее известном американском университете. Не справятся. (См. книгу Эллендеи Проффер, "Бродский среди нас"; она есть на обоих языках).
А когда позже на Запад хлынул наш широкий эмигрантский поток, люди пониже и пожиже, стало ясно, что те первые не были исключениями. Mы все с "weak character", все страшненькие. По закону критической массы, в Америке, Канаде и Европе это не вызвало больших хлопот. Даже удобно – дай такому дом, машину и зарплату, и он будет делать техническую работу, не теребя начальство вопросами об окружающей среде и правах женщин и гомосексуалистов. Но Израиль страна небольшая, компенсирующей массы там не хватает, поэтому в большой мере из-за русского потока страна двигается в направлении, вызывающем тревогу коренных израильтян, становится неким изгоем в западном мире. Как и положено по корейскому трафарету, люди с "weak character" винят не себя, а Х; в данном случае за Х идет "антисемитизм".
Подытожим
Эти вещи очень непростые, они трудные. Мозгу трудно изучать себя самое. Нельзя задать вопрос, которого не знаешь, тем более о самом себе. Ну как, каким образом я могу придти к выводу, что мое образование сделало меня моральным инвалидом? Люди, способные поставить под вопрос свои моральные принципы, редки. Порой такие вещи вдруг высвечиваются сами, в незапланированном тесте. Один такой тест – реакция стран Европы на сегодняшний поток мигрантов из Азии. Западная и Восточная Европа вдруг разбились на две четкие группы. Восточная Европа отгораживается от них колючей проволокой и собаками, а Западная Европа бросается им помогать. Венгры и поляки кричат о возможных страшных последствиях от приема десяти тысяч мигрантов-мусульман – и всё вроде правильно говорят – а Германия примет таких за год 800000. Посчитайте пропорцию...
Получается, что немцы – сумасшедшие, не понимают опасности. Все знают, что немцы не сумасшедшие, но этот нюанс как-то не обсуждается. Потому что если этот вопрос поставить, придется обсуждать себя.
Или другой тест: арабские террористы активно используют возможность свободного передвижения по Европе с Шенгенской визой. Критики требуют, закройте эту возможность. Это грустный, но крепкий тест, как говорят, "на вшивость". В корне его – решение о моральных ценностях: какую цену готов Запад платить за принципы, которые сделали его Западом? Венгрии и Польше этого, похоже, пока не понять, свои триста лет демократии они еще не прошли.
Послесловие
Элла Грайфер
Физики и лирика
Статья г-на Лумельского начинается с проблемы, возникшей в Южной Корее из-за недостатка "лирики", т.е. гуманитарных и мировоззренческих аспектов, в системе образования целого поколения "физиков" – инженеров, компьютерщиков и т.п. Про Южную Корею ничего умного за малой информированностью сказать не могу.
Не вижу смысла обсуждать и другую проблему – построение гуманитарного "интерфейса" между российскими и западными "техниками" в области их совместных научных и профессиональных интересов. Вообще-то тут есть, конечно, что обсудить, но поскольку этого-то господин Лумельский как раз и не делает, а изящно задев тему по касательной, уходит в область чисто гуманитарных, идеологических нестыковок, лучше последуем за ним.
* * *
У Степы незнание точек и запятых
Заменяет инстинктивный массовый разум,
Потому что батрачка мамаша их,
А папаша – рабочий и крестьянин сразу.
В. Маяковский
Дело в том, что в советской-то России от начала в центре внимания была как раз "лирика" – убеждения, мировоззрение, коим надлежало обществу проникнуться в кратчайшие сроки, дабы породить вожделенного "нового человека". Буржуазных спецов – бациллоносителей "старого режима" – загружали на "философские пароходы", в школах вводили обучение бригадными методами, ибо не в учености счастье, но в воспитании коллективизма.
Изменился подход только когда выяснилось, что революция в Европе накрылась медным тазом и для обеспечения мирового господства единственно верному учению не миновать войны. А для войны нужно оружие, а оружие нынче – прежде всего техника, а технике требуются технари, а технарей неграмотных не бывает.
Пришлось по-буржуазному в школах и институтах учить, но тем важнее было уберечь учащихся от тлетворного буржуазного влияния. Для этого, во-первых, спецов-преподавателей обложили стукачами и запугали фейковыми процессами (типа промпартии или там шахтинского дела), а потом и вообще, от греха подальше, на шарашки стали убирать. А во-вторых, весь преподаваемый материал, все ВУЗы и СМИ как торт кремом пропитаны были идеологией.
Вообще-то идеология в любом обществе есть и всегда включает, в частности, представление об идеале, к которому надо стремиться, хоть он и недостижим: необходима, например, борьба с ккоррупцией, что никогда, увы, не увенчается полной победой, ибо тут затронуты некие неотменимые коренные свойства человека и общества. Но идеология утопическая, в отличие от всех прочих, утверждает возможность человека и общество коренным образом изменить, сотворить новое небо и новую землю, поскольку предыстория человечества вот-вот закончится, начинается настоящая история, т.е. создание земного рая, в сооружении которого мы впереди планеты всей.
Поначалу в это верили многие, по крайней мере, в городском, образованном слое. Был Маяковский, был Пастернак, была талантливая компания ИФЛИ. Но время шло, светлое будущее не наступало, да тут еще и война с возможностью сравнения нашего и не нашего уровня жизни… С каждым годом все труднее становилось сочетать эту веру с элементарным здравым смыслом.
* * *
На тыщу академиков и член-корреспондентов,
На весь на образованный культурный легион
Нашлась лишь эта горсточка больных интеллигентов,
Вслух высказать, что думает здоровый миллион!
Ю. Ким
Да, технарей в обществе было много, потому что завоевание мирового господства не снималось с повестки дня, а в условиях "планового хозяйства" на работу, с которой трое легко справляются, ставить надо семерых, но идеологию они отвергали не потому, что обучали их только технике, вдали от общественных культурных традиций, а наоборот – отвергали вместе со всем обществом от министра до дворника включительно, потому что все оно перекормлено было с детства идеологией, которая совершенно не рифмовалась с реальной жизнью.
Иное дело, что именно технари были первыми (может, даже и единственными), что это свое отношение выражали (почти) открыто, но объяснялось это не особенностями воспитания, а привилегированностью статуса. ВПК – залог победы, ему надо не портить настроение и создавать условия – от квартир и спецраспределителей до спецзапросов в области культуры: концертов Высоцкого, выставок несоцреалистической живописи и даже безнаказанного слушанья "вражьих голосов".
И "физики", дай им Бог здоровья, этими привилегиями воспользовались с умом, не только в своих интересах, но и в интересах общества в целом. Они были меценатами нонконформистов, благодарными читателями сам- и тамиздата, они вели активную дискуссию по самым что ни на есть "лирическим" – мировоззренческим проблемам, не случайно многие из них и доныне успешно пишут на эти темы. Разумеется, в "ремесленных" ВУЗах этому не учили, но интерес был велик, а кто ищет, тот, как известно, всегда найдет.
Описание положения с гуманитарными дисциплинами в технических ВУЗах в статье г-на Лумельского соответствует разве что периоду зрелого застоя, да и то не совсем. Мировоззренческие предметы не то чтобы не преподавались – просто никому, ни физикам, ни лирикам, ни даже алкашам подзаборным не приходило в голову воспринимать их всерьез.
В преамбуле любой научной работы принято было делать ссылку на решения последнего съезда – ее и делали, вне всякой связи с конкретным содержанием. Идеологическая демагогия была непременным элементом и отчасти оружием в "схватке бульдогов под ковром", но всякому, не исключая и самих бульдогов, было ясно, что не за то дерутся. За обвинениями в "безыдейности" скрывались реальные причины гонений – будь то нетрадиционная культура, клановые войны или попросту антисемитизм. Собственно, это и имел в виду Солженицын, в "Письме вождям", призывая отбросить идиотские заклинания, которые все равно ни на кого уже не действуют (как оно, кстати, и случилось, в конце концов).
За несколько поколений между утопической картинкой и суровой реальностью разверзлась пропасть такой ширины, что не у одного господина Лумельского возникло впечатление об отсутствии картинки как таковой: она исчезла с горизонта.
Исчезла, но… не бесследно. Вопрос о количестве ангелов, умещающихся на кончике иглы, во время оно, вероятно, так и не был решен, но выработанные средневековой схоластикой методы и приемы дискуссии пригодились впоследствии нарождающейся науке. Бессодержательный треп "научного коммунизма" многих научил языку обсуждения общественных проблем, чем некоторые впоследствии воспользовались для разрушения его же утопий и постановки вопросов вполне реальных (вспомнить хоть знаменитый кимовский "русский ночной разговор"), и даже выпускники самых "ремесленных" институтов учились думать своей головой. Возобновились старые споры между славянофилами и западниками, столичная элита обращалась к традиционным религиям, провинциалы подавались в баптисты, нацреспублики возвращались к своим корням…
Но все варились в собственном соку, совместного культурного пространства с Западом, как до 17-го года, не было. Что же происходило тем временем на Западе?
* * *
Своим неверием в лучшее они нам были смешны:
Они утверждали, будто допрыгнуть нельзя до луны;
Будто «хочешь» не значит «получишь», будто крыльев нет у Свиней...
О, Ярмарочные Боги нам были намного милей!
Р. Киплинг
На Западе развитие шло в диаметрально противоположном направлении. Если в России и окрестностях с 17-го года престиж утопии неизменно падал, вплоть до того, что ее совсем перестали замечать, то на Западе она ширилась и крепла, захватывая новые круги общества. Интересно, что переломным пунктом и тут, и там оказался один и тот же 1968 год. На родной доисторической тот, кто одобрял оккупацию Чехословакии, делал это, исходя из государственных интересов России (как он их понимал), а тот, кто оккупацию осуждал, убедился, что "социализма с человеческим лицом" не бывает. Таким образом, те и другие одновременно и окончательно распростились с марксистско-ленинской демагогией, те и другие, при всей непримиримости своих разногласий, сошлись на уважении к здравому смыслу.
На Западе же, наоборот, аккурат об эту пору росла популярность утопии, мало чем отличавшейся от того же марксизма-ленинизма. Та же "Франкфуртская школа" несла все тот же вздор, несовместимый с психологией человека и общества, рассказывала сказки о "плановой экономике", которая лучше рынка, и об уравниловке, которая враз сделает всех счастливыми. Было, впрочем, одно очень важное различие: советские идеологи, не позабывшие еще традиций 19-го века, прививали обучаемым элементарные навыки логического мышления, обернувшиеся в итоге против них самих, а их единомышленники в веке двадцатом не сделали этой ошибки.
Логика имеет хождение разве что в узких кругах посвященных – на долю управляемых приходятся одни эмоции – охи, вздохи, мыльные оперы и слезоточивые телевизионные картинки. Ведь о подготовке технарей заботиться утопистам на Западе не было нужды: во-первых, соответствующее образование уже наилучшим образом налажено было проклятыми буржуинами, а во-вторых, оружие в руках буржуазных армий как раз и препятствует установлению мирового господства единоспасающей идеологии и скорейшему появлению рая на земле. И люди, причем, далеко не самые глупые, верили – как в России до (да еще пару поколений после) 17-го года верили, потому что очень хотелось верить.
Инкубатором утопии изначально были университеты, точнее университетские кафедры мировоззренческих наук, и загнивать рыбка начала, как водится, с головы. Первым шагом к введению всеобщего равенства стало максимальное расширение для низших слоев доступа к высшему образованию. До того роль "социального лифта" играл любой диплом, и потому простодушные пролетарии радостно устремились в университет, не задумываясь о неизбежных последствиях.
Да, инженеры и биологи, физики и химики, адвокаты и врачи по-прежнему стоят на социальной лестнице выше клерков, но чтобы получить соответствующий диплом, нужна общеобразовательная и культурная (хотя бы в смысле самодисциплины) подготовка, какая не у всякого потомственного пролетария найдется. Естественно, те, кто стал студентом в порядке борьбы за равенство, сосредоточились в основном на факультетах "лирики" – тех самых мировоззренческих дисциплин, тем более что вторжение утопии сильно их упростило.
Впервые с "прогрессивным" западным студенчеством столкнулась я в начале 70-х в стране ГДРии, на семинаре для студентов-германистов из разных стран. Мадемуазель Жослин из города Ницца поинтересовалась у нас, советских, как конкретно проходит наша учеба, и услышав про зубрежку грамматики, домашние сочинения и лингафонный кабинет, глаза вытаращила: "Мы так не можем, времени нет – надо же бороться!". За что бороться, она не уточнила – возможно, просто за отсутствием необходимого словарного запаса на немецком языке (ее будущей профессии!), но после одного случая на вокзале мы догадались сами.
Стоим мы это, значит, поезда ждем, и вдруг у Жослин на лице выражение – словно привидение увидала. Глядим в ту сторону – и что же? Обнаруживается какой-то ундер, что тихо и нескандально, хотя и безуспешно, пытается, что называется, "по одной половице пройти". Ну, перебрал человек – с кем не бывает… А Жослин аж колотит всю: "Как же так? Офицер! В социалистической армии!!". Не думаю, чтоб она в своей Ницце пьяных отроду не встречала, но они же там все отсталые, еще в предыстории живут. Там, где подлинная история человечества началась, для такого безобразия места нету. Пришлось мне, дабы спасти несчастную от неминуемого инфаркта, прочесть ей с ходу краткую лекцию об отличиях переходного периода социализма от полного коммунизма – помогло.
Вот такого качества готовились у них специалисты-гуманитарии. Притом, что, язык-то, как ни крути, все-таки "ремесло", но и им за "борьбой" овладеть толком не удосуживались, что уж говорить о темах более абстрактных, где утопия безнаказанно правит бал. К тому же количество выпускников определялось светлой идеей равенства, а отнюдь не наличием рабочих мест. В результате, как и следовало ожидать, престиж гуманитарного диплома упал ниже плинтуса: был "социальный лифт" – стал фантик без конфетки.
Понятно, что потенциальные и актуальные дипломоносцы не без оснований сочли себя обманутыми, хотя так и не смогли разобраться, кем и в чем. Впрочем, пролетарский инстинкт верно подсказывал, что, кто бы на практике ни стоял у них на дороге, в области теории враг номер один – здравый смысл. Против него, собственно, и поднялся знаменитый стихийный бунт 68-го года под лозунгом: "Запрещать запрещается", – и бунтари победили.
Здравый смысл не то чтобы совсем исчез – он перестал быть аргументом в общественной дискуссии. В восторг и умиление приводит меня, что такое мышление без тени юмора именуют они "критическим". До недавнего времени в Германии слова "реальная политика" расценивались как ругательство, а когда лет 25 назад я имела бестактность поинтересоваться у самоотверженных отстаивателей прав всяческих пришельцев, не резиновая ли, часом, у них страна, они, от хорошего воспитания, сделали вид, что ничего не услышали. Примерно тогда же, поинтересовавшись в Москве у французской туристки, успешно ли интегрируются в общество арабы, ответ получила положительный, но таким агрессивным тоном, что дальнейшие вопросы проглотила. В первые годы в Израиле я честно пыталась верить, что Рабин с Пересом ведают, что творят, но пришлось разочароваться.
Не ведают, и не желают, и даже самая робкая попытка принятия решений в соответствии с опытом и здравым смыслом считается у них за неприличие. Если цели твои благородны (точнее, если ты их такими считаешь сам) – вопрос о достижимости ставить не принято. Чтобы остановить глобальное потепление, достаточно прекратить выдыхать углекислый газ, чтобы изгнать исламский террор из Европы, достаточно погулять по Парижу с плакатиком: "Я – Шарли", а чтобы осуществить утопию, достаточно возлюбить ее великую идею более самого себя (не говоря уже о ближних и дальних).
Господин Лумельский приводит удачный пример:
…реакция стран Европы на сегодняшний поток мигрантов из Азии. Западная и Восточная Европа вдруг разбились на две четкие группы. Восточная Европа отгораживается от них колючей проволокой и собаками, а Западная Европа бросается им помогать. Венгры и поляки кричат о возможных страшных последствиях от приема десяти тысяч мигрантов-мусульман – и всё вроде правильно говорят – а Германия примет таких за год 800000. Посчитайте пропорцию...
Получается, что немцы – сумасшедшие, не понимают опасности. Все знают, что немцы не сумасшедшие, но этот нюанс как-то не обсуждается. Потому что если этот вопрос поставить, придется обсуждать себя.
Действительно – если немцев не признать сумасшедшими, то… сумасшедшими по логике г-на Лумельского признавать придется поляков и венгров, не говоря уже о россиянах, бывших и настоящих. А может, все-таки, лучше не спешить с эпитетами и поставить вопрос по-людски? Если две группы людей в одной и той же ситуации выдают реакцию диаметрально противоположную, существует вероятность, что, как минимум, одна из них – заблуждается. Остановка за малым – разобраться, какая именно.
Ответ прост как правда: заблуждаются те, кто принимает решение, не просчитывая неизбежных последствий, а когда их об этом спрашивают, в истерику впадают, обвиняя собеседника в недостаточном благородстве помыслов. Нет, не сумасшедшие они вовсе, но они попали под власть утопии, весьма сходной с той, в ловушку которой век назад угодила Россия.
Не зря в какой-то книжке перестроечной поры сказано, что "утопия" – это такой остров, где задумали стереть все различия – между народами и культурами, городом и деревней, мужчиной и женщиной и т.п. А когда все постирали, взобрались все на стену, которой их город был окружен, попрыгали в море и утопились, поскольку жить так оказалось совершенно невозможно.
Отнюдь не самые плохие, не самые глупые люди не за страх, а за совесть в утопию верили, вплоть до готовности за нее пожертвовать жизнью. Но эти люди завещали нам свой опыт – нам, россиянам – бывшим и нынешним – и полякам, и венграм, да, кстати, и немцам – тем, что из бывшей страны ГДРии (они-то первыми вышли на демонстрации против самоубийственной "культуры гостеприимства").
Уж мы-то по собственному опыту знаем, какой болью и кровью, подлостью и разрушениями оборачивается слепая вера в утопию и пренебрежение здравым смыслом.
Мы уже знаем. А они еще нет.
* * *
Суть не в этом, а в том, что врагами друзья
С каждым новым становятся часом,
Что всю звонкую силу поэта нельзя
Отдавать атакующим классам.
Потому что стихи воспевают террор
В оголтелой и воющей прессе,
Потому что к штыку приравняли перо –
И включили в систему репрессий.
А. Городницкий
Представим себе на минутку, что сбылась мечта В.В. Маяковского, обратиться через голову времени к "товарищам потомкам" и даже получить от них ответ… ну, например, такой, как вынесли мы в эпиграф. Как вы думаете, как бы он реагировал? Ставлю десять против одного – не поверил бы ни единому слову.
У Городницкого (точнее, у его поколения) за спиной опыт раскулачивания и голодомора, Большого террора и омерзительной провокации финской войны, разгрома 41-го и ленинградской блокады, "Дела врачей" и "Интернациональной помощи" 68-го. Маяковскому, мечтающему предъявить в будущем свои книги "как большевистский партбилет", такое, естественно, и в страшном сне привидеться не могло.
Примерно такой "диалог глухих" и возникает между "нами" – знающими, почем фунт лиха – и "ими" – исполненными сладких грез о равенстве, братстве и обнявшихся миллионах. Они всегда готовы бороться за права кого угодно – от пролетариев всех стран до трансгендеров, требующих отдельных туалетов, а мы помним, что привилегии для одних неизбежно оборачиваются поражением в правах для других. Они мечтают о государстве-нянюшке, что утрет всякую слезу, а мы не забыли еще государства-деспота, готового всякого стереть в лагерную пыль. Они от великого благородства всегда готовы отстаивать интересы преступника, а нас куда больше заботит судьба его жертвы.
Впрочем, судя по результатам некоторых выборов последнего времени, похоже, сегодняшняя реальность постепенно достает уже и их. Будем надеяться.
