Твоё изображение... Я создал его из речной глины, неумелыми руками. Я украшал его гирляндами из мелких лилий. Я менял увядающие цветы даже ночью. А когда лилии отцветали, искал на болоте ирисы. Ты пришёл и сказал: «Мне чуждо украшательство».
Я снял гирлянды и вымазал лицо своё глиной, чтобы стать похожим на идола моего, которому поклонялся.
«Из этого ничего не выйдет», — сказал ты, — «В чём твоя сущность?»
И я показал на облака и речной туман, ибо они изменчивы, как я. Ты прошёл сквозь туман, прокричав: «Ничего не вижу!», таща за собой два огромных крыла, но они тут же исчезли, когда ты обернулся.
И тогда ты ушёл, а я остался на берегу и стал грезить от одиночества. И, казалось, я мог войти в тебя или отдаться тебе, я настигал тебя, но не мог постичь, и мечты мои были полны неизъяснимой прелести. И я увидел твою ослепительную улыбку, плечи, и вдруг поймал себя на том, что ты превращаешься в женщину, а я — вожделею. Я смахнул пелену истомы и очистил сознание. Дыхание моё участилось, и я начал думать: что бы ты мог захотеть? Как привлечь тебя и твою благосклонность? А ты молчал, потому что тебя не было, но я всё равно видел тебя — во всём.
И вымазал я идола моего кровью жертвенных животных, и трупы сжигал на костре, а столб дыма был настолько велик, что ты действительно вернулся, и счастью, казалось, не было предела! Ты был потрясён, глядя на пиршество огня, зрачки твои расширились.
«Хочешь, я стану этим чёрным дымом? — Он плотней», — прошептал я.
«Да ты — убийца!», — сказал ты, отшатнувшись. «Разрушь своего урода и убирайся из этих мест!».
«Повинуюсь, учитель!», — закричал я тебе вдогонку, быстро разломал истукана, потушил костёр и побежал за тобой.
Завидев тебя вдалеке, я почувствовал, как ноги мои слабеют, — так я хотел тебя. Именно хотел тебя всего, источающего мёд или гной, милостивого или разрушающего всё в своём безумии. Я хотел тебя любого, и как угодно. И ты обернулся!
— Ну, что ты тащишься за мной?! Я же сказал: убирайся!
— Я не знаю никакого другого пути, кроме тебя, учитель!
— Да я не учитель. Я просто местный нищий.
— Это — для них, — сказал я неопределённо, — Можно я пойду с тобой?
— Нет.
— Почему?
— А ты мне не нужен.
— Тогда, может быть, ты возьмёшь чтонибудь от меня, на память?
— А что у тебя есть?
— Вот эта одежда, две книжки и деньги
— Давай деньги!
— Ты уходишь?
— Да.
— Почему? Я так хотел, чтобы ты полюбил меня. Или, хотя бы, улыбнулся мне... на прощание... И ты улыбнулся, пересчитав деньги и показав свои нездоровые зубы. И мгновенная вспышка радости ослепила меня, и я услышал слова, обращённые ко мне, хоть и не сразу понял, что они значат:
— Я полюблю тебя. Оо, как я тебя полюблю, если ты оставишь меня в покое!
И тогда... я просто стал смотреть, как ты повернулся и пошёл, опустошив мою душу.
*
Остаётся болезненной тонкой занозой
это время тоски и затерянных свитков
листопада: линованных снов партитура
разбежалась далёкими фугами веток.
Их уколы гвоздили фальцетом, фальцетом,
их просеянный моросью танец — мефисто:
на три четверти — вальс, на одну — колченогий
за стволами вечерних морщинистых вязов.
Нежным змеем текущий, скользящий по струнам
вой легато осеннего ветра тревожил
одиночество нот: это — птицы тумана
на лету исчезали... Ты слышишь ли? Слышишь?
*
Планка лимбо всё ниже.
Вдавившись в асфальт медяком,
корчу рожи, забавлю
монаршего старшего брата.
Для толпы — толчея,
а для нас — только то, что потом
под давленьем любви
акт списания вместо растраты,
чернокнижье — в сафьяне,
кремация, печь — в изразцах,
колумбарий, увитый плющом,
умиленье на лицах:
этот мир покидают
не взяв золотого тельца.
Только с вызовом небу
лежат медяки на глазницах.
*
Крепче всего запирают ворота, которые никуда не ведут...
Потому, наверно, что пустота слишком неприглядна
Ф.С. Фитцджералд
Я хотела отдать заколдованной крови,
незакатного севера тантру и медь,
но пришла, чтоб увидеть, как пеплом покроет
этот тёмный костёр. Я пришла, чтобы сметь.
Это — девственный стон, это — в сердце осколок,
это — рваная рана — рубцуется жесть?
Мой намоленный демон, доколе, доколе
от змеиной улыбки мне глаз не отвесть?
Постарела душа. Полоса киноплёнки
льётся в струпьях прожжённых: дыши — не дыши.
Только самообман — разноглазый котёнок —
так и ластится, жалкий, и просится жить.
