МОЙ ДЕД
В веселый день сорокалетья
Так странно думать мне, друзья,
Жил человек на белом свете
И был Лев Друскин, как и я.
Он был, как я, Менахем-Мендл —
Поэт, мечтатель, сумасброд.
И бабка плакалась соседям
И подавала на развод.
Он ничего, чудак, не нажил,
Он так и умер бедняком.
Но ангелы спускались даже
К нему от Господа тайком.
И вот он входит, ты не смейся:
Он первый гость в моем дому.
Он говорит, потрогав пейсы,
Как все здесь нравится ему.
И у тебя прощенья просит,
Что он не в модном сюртуке,
И тост красивый произносит
На непонятном языке.
И я сажусь поближе к деду,
И мы, забывши обо всем,
Ведем ученую беседу —
О том — о сем, о том — о сем.
***
СЮИТА БАХА
«НА ОТЪЕЗД ЛЮБИМОГО БРАТА»
Мы с маэстро, трепетом объятым,
Смотрим одинаково
На отъезд возлюбленного брата
Иоганна-Якова.
Ждут его несчастья и разлуки,
Длинный путь с ухабами.
Вот что будет, — уверяют звуки
И вздыхают жалобно.
Вот что будет (каждый вздох об этом),
Если, вспыхнув лаково,
Увезет холодная карета
Иоганна-Якова.
Лучше бы он дома находился —
Какбывалов юности.
И сидел бы с братом, и дивился
Странности и струнности.
Для чего бежать в чужие страны
Из страны Гармонии?
Грустно Иоганну-Себастьяну,
Грустно филармонии.
Очень грустно с музыкой расстаться,
Что, колдуя, плакала.
Очень просим дома мы остаться
Иоганна-Якова.
***
Записная книжка,
Адреса друзей,
Имена, как вспышки
Радости моей.
В сутолоке суток,
В грохоте разлук
Как бы промежуток
Возникает вдруг.
Словно электричка,
Отправляясь в путь,
Каждая страничка
Просит: «Не забудь!»
И не надо — слышишь? —
Губы в кровь кусать.
Что уж тут попишешь —
Нечего писать.
Всяких дел по ворот,
Бед невпроворот,
И не тот уж город,
Да и сам не тот.
А с собой не сладишь,
А прошьет игла —
Седину пригладишь,
Сядешь у стола.
Локтем отодвинешь
Годы и семью
И тихонько вынешь
Молодость свою.
Записная книжка,
Адреса друзей,
Имена, как вспышки
Радости моей.
***
Маршак сидит в халате и брюзжит.
Он судит снисходительно и строго.
Он понимает, что моя дорога
Наискосок, проклятая, лежит.
Он мне советы добрые дает.
Вернусь домой и стул к столу поставлю.
Но ни одной строки не переправлю!
Господь судья, а что-то восстает.
А утром вновь по улицам седым
К нему приду я и напротив сяду,
И дивную английскую балладу
Он мне прочтет, закутываясь в дым.
Так тетерев токует на снегу,
Закрыв глаза, один с поляной белой…
Прочтет и скажет сухо: «Переделал?»
А я отвечу тихо: «Не могу».
Он переспросит каждую строку
И буркнет: «Как же! Вам не до советов!»
И на прозрачном томике сонетов
Напишет: «Моему ученику».
***
Жить бы мне в Греции древней, воспетой стократно,
Белый хитон, а не серую пару носить,
И потерявши навеки коня или брата,
Десять гекзаметров горестно произносить.
Жить бы мне в Греции! Я бы пошел к Эврипиду
И пригласил бы его на отменный обед.
Сколько б ни выпили мы, я б не подал и виду,
Не прихвастнул, что и сам я немножко поэт.
Жить бы мне в Греции! Я бы наполнил без меры
Сердце и слух, и глаза проглядел, и ослеп.
А разрешили бы боги, я стал бы Гомером —
Пел бы и ел бы слезами закапанный хлеб.
***
Когда гроза безумствует над крышей
И в бубен суши бьет девятый вал,
Мужская дружба всех похвал превыше
И женская превыше всех похвал.
Дай руку, друг, и я печаль отрину —
Далек наш отдых и прекрасен труд…
А Цезаря закалывает в спину
Все тот же Брут, все тот же верный Брут.
***
Ксеркс побежден. Бьют персов. Тонет флот.
Чужая боль. Чужая неудача.
Я удаляюсь от дневных забот.
Проносят мимо раненых. Я плачу.
Сижу один. Обломки по воде
Плывут к столу и ранят мне колени.
И тонут корабли в кровавой пене:
В чужом несчастье и в моей беде.
И где мой дом — надежда и оплот?
И как мне жить? Я не могу иначе!
Ксеркс побежден. Бьют персов. Тонет флот.
Проносят мимо раненых. Я плачу.
***
Судите и да будете судимы!
Пути Господни неисповедимы.
Но если Бог послал тебе правеж
И смертная наглажена рубаха,
Не надо душу растлевать от страха,
А лучше сразу кинуться под нож.
Я не борец, прости меня, о Боже!
Я не герой, вы не герои тоже.
Я не искал судьбы с таким концом,
Чужая мука больше мне не впору…
Опять звучат шаги по коридору,
Но лучше рот залить себе свинцом.
И я несу свой крест по Иудее,
И ни о чем на свете не жалею,
И пот слепит, и горло жажда ест,
И жгут мне спину оводы и плети…
Но мученики двух тысячелетий
Плечами подпирают этот крест.
***
Когда я вижу Борю Зеликсона,
Я забываю, что я сам персона.
Я вижу те мордовские края,
Где шел он в ад… И мне б немного ада!
Ну хорошо, не надо, так не надо —
На этом не настаиваю я.
Теперь зима — разминка, ветер, лыжи…
Мне нравится, что он веселый, рыжий,
Что у него печальная жена.
Нальем в стаканы водки или старки!
Бывают новогодние подарки,
Вы — наш подарок… Елка зажжена.
Еще нас ждет удача или слава,
Еще поет нам песни Окуджава.
Что из того, что прошлое в крови?
Нам хорошо — не сломлена отвага.
Поговорим о бурных днях ГУЛАГа,
О Пушкине, о дружбе, о любви.
***
К старухе — горестной и умной,
Блистательной, полубезумной,
Мы едем в гости — сквозь содом
И пиво улицы вокзальной…
И это вовсе нереально,
Что есть она и есть тот дом.
Она торжественно и трудно,
Как бури видевшее судно,
К нам выплывала, как фрегат,
Быть может, чуть и старомодный,
Но затмевавший что угодно —
И день, и ночь, и нас, и сад.
Она ко мне благоволила,
Она стихи мои хвалила,
И если двести лет прожить
(Счастливо или несчастливо),
Сотрется все, лишь это диво
Мне будет голову кружить.
И было так невероятно,
Когда мы ехали обратно,
Казалось выдумкой такой,
Что за углом, за полквартала,
Она бредет домой устало
И сосны трогает рукой.
***
А как вещи мои выносили,
Все-то вещи по мне голосили:
Расстаемся — не спас, не помог.
Шкаф дрожал и в дверях упирался,
Столик в угол забиться старался,
И без люстры грустил потолок.
А любимые книги кричали:
«Не дожить бы до этой печали!
Что ж ты нас продаешь за гроши?
Не глядишь, будто слезы скрываешь,
И на лестницу дверь открываешь —
Отрываешь живьем от души».
Книги, книги, меня не кляните,
В равнодушных руках помяните,
Не казните последней виной.
Скоро я эти стены покину
И, как вы, побреду на чужбину,
И скажите — что будет со мной?
***
Мне снился отъезд мой — всё тот же,
точь в точь, —
На выдохе чувств, на пределе.
И были друзья нам не в силах помочь,
И только глядели, глядели…
Струилась асфальта тревожная ртуть.
Последние стропы рубили.
Я даже губами не мог шевельнуть
И понял: убили… убили…
О Боже, судьбу мою уговори!
О сжалься хоть раз надо мною!
И если ты можешь, плечом подопри
Тяжелое небо земное.
***
Так вот что значит слово «навсегда»!
Друзья! Поток их горький нескончаем.
О скольких мы вершин не замечаем —
Как поредела горная гряда!
Уходит в ночь вагонное окно
И самолет исчез в глумливой сини…
А мы — домой… Нам скоро суждено
В своей стране остаться на чужбине.
***
Вот дом, где мог я жить. Как он закатом вышит!
Не вышло. Так всегда. Я к этому привык.
Горит мое окно… Друзья б сказали: «Пишет!»
Вот чей-то силуэт за стеклами возник.
Намеченный едва, действительно похожий,
Прозрачный и сквозной — он кажется душой.
А может, это я? Но кто тогда прохожий,
Стоящий под окном на улице чужой?
Я в комнате моей, где луч заката бродит.
У пристани своей. У брега своего.
Я здесь. Я у себя. А он пускай уходит —
Я не хочу страдать и думать за него.
***
Друзья уезжают в далекие страны,
Я тоже пакую свои чемоданы:
Я дом упакую, я площадь вложу…
Потом затоскую, но вам не скажу.
Я вам не скажу, что припрятал ограду
И нежность к Фонтанке и Летнему саду.
Пускай полежат они в темном тепле,
Не зная, что бродят за мной по земле.
Что можно, с собой захвачу я в изгнанье,
И этим я Божье смягчу наказанье,
И где-то в Париже, у слез на краю,
Увижу Дворцовую площадь мою.
***
Хотите, я вам нарисую
Две лодки и два корабля,
И землю, с которой простился?
Пускай уплывает земля!
Пускай уплывает, не жалко…
Зачем она машет плащом?
Полжизни на ней протрубили,
Полжизни осталось еще.
Уходит она в повороте,
Который не преодолеть…
Пускай уплывает, не жалко…
Ах лучше бы мне умереть!
***
А три раввина собрались втроем,
Решая непосильную задачу.
И думали: я все-таки заплачу,
Заплачу о неверии своем.
Они к молитве созывали всех,
И над душой поверженною бились.
И за меня, как за себя, молились,
Почти что не надеясь на успех.
А я, лежавший в пепле и в дыму,
Не реял в небе и рекой не лился…
И не ЕМУ, но все-таки молился,
И сам себя обманывал: ЕМУ!
***
Моя жена в тени
Коричневого кедра
Перебирает дни,
Рассыпанные щедро.
Как будто на весы
Укладывает в спешке
Все эти дни, часы —
Кедровые орешки.
А тень растет. А тень
Наглеет и дерзает —
Перелезает пень,
Ручей переползает,
И в сторону мою
Старается разлиться,
И я уже стою
Почти что на границе.
Граница. Самолет.
Прощанье с белым светом.
Я ночи напролет
Все думаю об этом.
Моя тоска все дни
Горит и не сгорает…
Сидит жена в тени
И жизнь перебирает.
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/y2020/nomer8_9/druskin/
