Семь искусств, №8-914

То, что ложь – это правда, доказать нельзя, но ложью можно посеять сомнения в правде. Утверждениями о «втором претенденте на авторство» Вы, уважаемый Игорь Николаевич, поддерживаете эти сомнения, которые совсем не безобидны. Пятнадцать лет назад из-за таких сомнений было выброшено имя Иона Дегена из сборника, к которому Вы, Игорь Николаевич, «имели отношение». Теперь в академических журналах появляются статьи Ваших коллег-профессоров, в которых автором «Валенок» называют только Коренева, не упоминая даже Иона Дегена.

По существу, хотел того И. Сухих или нет, это покушение на убийство стихотворения — тем более, что статья прозвучала с трибуны «Нового мира». К счастью, покушение не удавшееся — я попытался показать предвзятость текста и несостоятельность аргументации, но провоцирующее новые попытки.

В 90-е годы государство поставило науку на грань выживания. Институт Ландау был известен во всем мире, и, как только открылись границы, за учеными началась настоящая охота. Из 80 научных сотрудников в штате Института уехало около 50 человек, причем около 30 стали профессорами, имеют свои лаборатории в лучших западных университетах.

Но заниматься любимым делом Борису Евгеньевичу Семейкину было уже не суждено: 18 апреля 1938 г. датировано Постановление (об избрании меры пресечения) по обвинению Б.Е. Семейкина по ст. 54-8 и 54-11 УК УССР в подозрении, что он является активным участником антисоветской украинской националистической организации.

Как человек и художник В. Борисовский сформировался в предреволюционные и первые послереволюционные годы. Вместе со всей русской культурой суждено было ему пережить «три утопии коллективного преобразования мира»: «религиозно-мистическую с ее “замыслом вселенского действа” — “мистерии”», «машинно-урбанистичеcкую социальную утопию 20-х гг.» и «тоталитарную утопию 30-х». Пережить их, живя в Москве — «материнском лоне всех этих утопий».

Нельзя понять, в какой момент Хват просто издевался над Вавиловым, когда он его истязал многочасовым допросом или когда он с подручными зверски его пытал. А то, что пытки в НКВД достигли нечеловеческих масштабов, известно. Могли, например, привязывать человека к стулу, пристегнуть его руки к спинке стула, содрать брюки, зажать подследственному мошонку между тонких дощечек…

Входя в мир Акселя, мы входили в легенду, потому что Аксель творил легенды и истории абсолютно из всего — и из повседневных событий, и из прошлого, из своей собственной жизни и жизни своего окружения. Как правило истории эти абсолютно цельны и литературно безупречны, детали их законченно прекрасны. По сей день их хочется повторять и рассказывать, потому что «всё так и было», да просто не могло быть по-другому.

Должен признать, что в своём нелестном отзыве о “Едоках картофеля” Раппард был прав. С академической точки зрения это и в самом деле небрежная работа. Но разве смог бы сам Раппард так пронзительно изобразить беспросветность существования бедных крестьян? Как художник он сейчас почти забыт. Его имя сохранилось в истории лишь благодаря переписке с Ван Гогом и ссоры с ним из-за его первого шедевра.

Если бы кто-нибудь мог наблюдать за действиями девочки, он бы, пожалуй, сразу смекнул, что Нику распирает идея, а может, и несколько идей. На коленях девочка подползла к брату и, склонившись над головой сидящего мальчика, принялась что-то объяснять ему очень громким, почти что яростным шепотом.

Основной результат работы не является ни математической теоремой, ни чисто лингвистическим наблюдением. Он состоит в обнаружении довольно скрытого, но тесного структурного параллелизма между фрагментами двух языков: «человеческого» языка обыденной жизни и языка ньютоновой механики в его крайне схематизированном и топологизированном варианте.

В так наз. «плакатных» (нормативных) ценах на труд, которые действовали на горных заводах Урала и при строительстве Петербурга в первой половине ХVIII века, оплата зимнего дня работника (с лошадью и без) неизменно устанавливалась на более низком уровне, чем летнего дня. Это противоречило «человеческому» (социальному) фактору, но отвечало производственному фактору: за летний день работник успевал сделать больше, чем за зимний день.

Самиздат — самореклама, тогда, в глухие времена. В этом преуспел, например, Эдик Лимонов. Перепечатку своих шести машинописных сборников он поставил на поток. Не справляясь сам, нанимал машинисток. Сборники появлялись кипами. Стоили они по пять рублей штука. Можно было покупать по отдельности, можно — оптом. Цена оптовая даже не подразумевалась, всё шло как штучный товар. Шесть сборников, весьма тощих из себя, — тридцать рублей.

Странность за странностью окутывала смерть Шукшина: беспорядок в его каюте, разбросанные по полу рукописи при его безукоризненной аккуратности, терпкий запах корицы типичный для газа, вызывающего инфаркт и остановку сердца, странная чашка кофе, непонятно откуда появившаяся у него на столе накануне смерти, и бесследно исчезнувшая наутро.

Мы просили Сергея никому эту печальную историю не рассказывать. Но куда там! Со всех сторон на нас посыпались сообщения, общих знакомых было хоть отбавляй. А книги-то у вас украл Довлатов! Бесполезно было отнекиваться, делать вид, спрашивать, откуда известие.

А потом вышла на сцену, и, как всегда, — гром оваций, море цветов… Особенно потрясло всех, когда она — на эстрадном концерте! — исполнила (начала без музыкального сопровождения, a cappella, пианист вступил позже) «Аве Марию» Шуберта. Ошеломленные люди поняли: Анна Герман может в с ё!

Про одну из публикаций Я.Е. сказал: «Нет, здесь я участвовал меньше». И поменял порядок авторов в заголовке. Это моя фамилия должна была стоять на первом месте! И за этим последовала фраза, которую я запомнил на всю жизнь: «Порядок авторов определяет не меру славы, а меру ответственности».

и вот — изоляция./ тонны свободы/ и времени рухнули на нас,/ как чистые воды на полудохлых рыб,/ и мы не знаем, как двигаться, дергаться;/ что делать?

Все то, что падало и билось,/ упало наземь и разбилось,/ разбилось вдребезги и в срок./ На месте зрелости вдруг сырость/ в уме рассеянном разлилась/ и проступила между строк.

Мы мир соорудили из преград,/ В нём только многоточия понятны…/ Из Петербурга еду в Ленинград/ И возвращаюсь поездом обратно.

Лифт флирта. Фиалки приколоты к лифу./ То падаешь в бездну, то — в небо ракетой./ Ритм флирта. Петрарка купается в рифмах,/ Лауру опутывая в сонеты.

Я с каждым днем твоей любви становлюсь краше,/ я зову тебя всегда моя радость,/ мы бы побежали, как упряжка псов в Аляске./ Кто нас там заметит?/ Кто ухватит?

Да, эти рифмы всё-таки смешны,/ Видны не  сразу,  чаще — не заметны,/ Как в парке уголок заветный/ там, меж кустов, за тенью от сосны.

Жить бы мне в Греции древней, воспетой стократно,/ Белый хитон, а не серую пару носить,/ И потерявши навеки коня или брата,/ Десять гекзаметров горестно произносить.

В трамвае ему удалось снова сосредоточиться на своем. Через упущенную им возможность испарялось все лучшее в идее. Тоска несовершенства мешала искать выход. Это происходило с ним и прежде, и, хотя всякий раз он исправлял решение, он никогда не был уверен в успехе. В этом риске провала и было его искушение математика: искать решение, которого возможно и нет. Зато не скучно!

Зина надулась, но при этом пребывала в явном недоумении и, судя по мимолетным взглядам, каждую минуту готова была к примирению. Но это не входило в мои планы: не отягченные настоящей любовью бывают зачастую жестокосерды. И я оставался слеп, глух и равнодушен к ее разочарованиям и печалям.

Одни пишут, что царь Феспий радушно принимал Геракла пятьдесят дней и каждую ночь посылал к нему одну из своих дочерей, которые позже родили от него пятьдесят сыновей. По другой версии Геракл сочетался со всеми дочерьми в одну ночь — кстати, «тринадцатым подвигом» ночное свершение Геракла иронически назвал Григорий Назианзин…

Я вдруг ощутил острый приступ счастья. Вот это жизнь, вот это расследование! Это вам не то, что сидеть часами на дереве с биноклем и телевиком, подкарауливая какую-нибудь слабую на передок Жоржетту. Захватывающе интересно хоть краем глаза заглянуть в давно канувшую в небытие эпоху чужой страны, прикоснуться к судьбам когда-то живших неординарных людей.

Если мачо или краснобородый бей все-таки любят женщин, то феминистки женщину терпеть не могут. Вернее, они терпеть не могут в ней то, что делает ее женщиной-то, во что превращает ее взгляд мужчины. Их идеал — взгляд Горгоны. Будь их власть, изречение «феминистка — надзирательница в женском концлагере» себя бы оправдало.

Самым активным, самым главным участником событий был Валтр Комарек, а не Вацлав Гавел и никто другой из диссидентов, протестантов или эмигрантов, ставших столь известными чуть позднее, в ходе развития революции или в послереволюционное время. Надо понять, что до ноябрьских событий они могли быть известны только в своей среде, широкие массы их просто не знали. И никогда бы за ними не пошли.

Жанру оперетты, быть может, как никакому другому мешают идеологические требования. Масса хорошей музыки пропала из-за того, что ее создатели камуфлировали свои сюжеты политической суетой, патриотическим пафосом или, скажем, борьбой за мир, коей заняты их герои. В репертуаре держатся только те, которые с политической тематикой никак не связаны.

Граждане, среди вас есть пьяницы — мужчины и женщины. Отлично. У вас немало веских причин собраться здесь: праздность, лень, свободное между кражами, время, пиво, водка, портер, влечение одного пола к другому и т.д. Однако и в оргии следует соблюдать известное приличие.

Время карантина, при всех уязвимых и уязвляющих своих сторонах, имело одно несомненное преимущество: оно было связным, цельным. До тех пор — многие-многие годы подряд — время дробилось на куски, раздираемое (слишком) многими разными пространствами. В те же три месяца (для нас — с середины марта) оно все собиралось в одном месте, и все помещаемые в него занятия чувствовали свое глубокое родство друг с другом.