* * *
Змеи меняют кожи, олени – рога,
Мы же в утробах сбрасываем хвосты.
Как мне жилось в океане кромешном, пока
Я был зверёнком: из тех, что ни дочь, ни сын?
Как мне жилось в вечном плаванье до поры,
Где не делилось на части: она и я,
Где оставалось быть лучшим из мира рыб,
Где быть не рыбой было совсем нельзя?
Люди летят на юг, ставят будильник на шесть,
Кто-то живёт по солнцу, а мне в любом
Времени светит мгла, ибо в мире есть
Бог (я уверен) – с огромным, как мир, животом.
* * *
Город гружён кирпичом – оттого и угрюм:
Окна нахмурены, небо шипит без конца.
Да, и ещё: за усталым, но правым плечом
Маленький Мук поминает святого отца.
Сколько архангелов было? А было как мух:
Лёгких, безликих, крылатых, жужжащих в ночи.
Здесь же заплечный и маленький Маленький Мук
Город хранит – и от страха кричит и кричит.
Город затоптан ножонками маленьких мук,
Город поник: пневмония, боязнь темноты.
Только бы выстоял маленький Маленький Мук
Под артобстрелом кромешной (как смог) пустоты.
* * *
Всё лечится покоем и питьём –
От беспокойства буйного до жажды.
Для тех, кто глух, я повторяю дважды:
Всё лечится покоем и питьём,
Всё лечится покоем и питьём.
И всё уходит вдаль – в дверной проём:
Бульон из чашек, сон, в котором каждый
Спокоен, будто бы отважно
Ушедший навсегда в дверной проём.
Всё лечится покоем и питьём.
Так говорят врачи. Так лечит мама.
И всё проходит, кроме стойких самых
Болезней: страсть к пустыне, гулкий дом...
* * *
Ты меняешь рубашки – и в этом есть смена времён,
Проведённых тобой без меня – от мерцающих к тусклым.
И всё так же река невместима в исконное русло,
Как ветра за окном невместимы в оконный проём.
Потому этот вдох не вместить ни в какие тела –
Ни в небесные, друг, ни в земные (что ясно). А прочих
Я не знаю, пока у меня – только ты и река, многоточья
Пробившая в наших с тобою телах.
Все рубашки малы – так душа в ширину разрослась.
Ты меняешь их – в этом должна быть какая-то связь.
* * *
Неглупа, говорят, и красива, но, стало быть, лесть,
Ибо не к кому сесть на колени и попросту сесть
Представляется пыткой (артриты, артрозы и проч.).
И дряхлеет улыбка. Кровать – словно гроб. Что ни ночь:
Снятся блудные дети (за смертью пошлёшь – будешь жить
Полтораста столетий у входа в аидову жидь),
Леденеют колени. И кажется: смерть – это тот
Рвущий грудь тебе пленник высоких острот и широт.
Вот и вспомнишь, бывало: рука, кислый пар изо рта...
И такая дыра под ключицей – латай не латай,
А останешься умной, красивой, согбенной и проч...
Блудной матерью, в мир отпустившею блудную дочь...
* * *
Потом ты понимаешь, что зима
Становится зимой лишь на издохе
Последнем ожидания зимы.
И – что тебя заставшая в дороге
Метель своим молчанием немым
Всего-то просит нежности взаймы.
Мы ж ежезимно слепнем, глохнем, чахнем
От белого безмолвия зимы.
Потом – когда уже ничем не пахнет
Ни первый, ни последний, никакой –
Ты ложечкою в чай вгоняешь сахар
Жестокою и твёрдою рукой.
И понимаешь: наша жизнь – не нега,
Зима тосклива – и зима долга.
Но – нежеланьем тысячного снега
Лишь порождаешь новые снега.
* * *
Я их встречал в тоскливых кабаках,
По Брайлю декламировал Хайяма
Двоим – у них ни глаз, ни языка,
А на пути – колдобины да ямы.
А на пути – то песня, то совет,
То тишина – всё безразлично, право,
Как темнота, съедающая свет,
Как старец, распевающий Хайяма.
Ни глаз, ни языка, но две руки
В касании свободны и легки.
* * *
И озимым посевом взойдя в утробе, ты не знаешь, как холоден мир вне
пределов человечьего тела (которое – Ты и в котором ты живёшь, как душа).
Ты выходишь дышать, но твой вдох безвозвратен.
Говорят, что прекрасен приоткрывшийся рот (удивляешься: воздух, никто не
плывёт, упираясь коленями в грудь).
Здесь расценки смешны, понимаешь: умильно зевнуть – и чужая душа
молоком побежит по губам.
А потом, к двум годам, ты забудешь, что создан живот, чтобы душу хранить –
и тепло.
И ещё: чтобы чувствовать им – жизнь.
Утробное
Родовые пути нехожены,
Ибо прибыл иным путём.
Что тебе, моему белокожему,
Твердь земная и чернозём.
Любимый мой, мы запускали рыб в открытый космос матки, мы гадали:
Жива ли рыба, если да – то даст ли
Знать о себе.
Любимый мой, когда одна из рыб вдруг космос предпочла всем океанам,
Мы всё боялись: радоваться рано,
Штилили, чтоб не расплескать морей.
И вот сейчас: где рыбий дом был – рана
(Врач говорит, на сорок с чем-то дней,
Но мы-то знаем: ни рубцу, ни шраму, ни прочей плоти не бывать на ней).
Сон
1
Не от наговора, не от укуса,
Не из бедренной кости, не из ребра,
Не в комариных краях Тунгусских –
И не тигрёнка, и не орла…
Сын, родовые дороги узки,
Скользки и тёмны (светлее – мгла),
Ткани тягучи, а кости хрустки, –
Так я тебя родила.
2
Так по волнам четырёх океанов,
Пьяных и пахнущих раем, ты
Не выплывал, а, взвинтившись рьяно,
Стал моей осью. Ломал хребты
Мне и себе, позвонки, как мехи,
Вдаль разводил.
Не жалея, лил
Воды мои. И мелели реки
Вен на исходе сил.
Пробуждение
1
Сын, это боли, любви ли сгустки,
Явь или сон (мы же вместе спим).
Сын, родовые дороги узки.
И не вернуться по ним.
2
Спи – забывай, что снилось тебе в утробе…
Пусть всё стирается: рыбий хвост, белой смазки слой.
Пусть вспоминаются славный разбойник Робин
И океан голубой.
Спи – забывай, как сжимало тебя не в шахте
И не в норе, а промеж костей
Матери, первой женщины. И ужасней –
Женщины верной. Не верь и ей:
Скажет, что было легко и не было страшно,
Скажет, что были ноши и тяжелей.
Скажет – уснёт – и забудет. А в каждой чаше,
Тёплой, набухшей, течёт елей.
Спи – засыпай – забывай – и пей…
3
Я всё ещё беременна тобой,
И я уже не родоразрешима.
Во мне любовь – строжайшего режима
(Без права на обед или отбой).
Я навсегда беременна тобой.
