На чёртовом колесе
Я снова катаюсь один на чёртовом колесе.
Временами хожу в кино. Сам создаю химеры.
И сам их уничтожаю. Хотя далеко не все.
Видимо, чувство меры
живёт во мне, словно спрятанный стоп-сигнал,
по утрам запрещая кричать от восторга, а вечерами —
бесноваться на дискотеках и так далее, чтобы знал
своё место, как фотография в пыльной раме.
Не высовывался. К чему нарушать покой
объективной реальности, данной тебе в нагрузку,
как общественная работа, без которой ты кто такой?
Долбит дятел о ствол долотом, не даёт древоточцам спуску.
Из берлоги, ломая хворост, идёт медведь
и ворчит, узнавая дебри, в которых вырос.
Вот и самое время взгляды пересмотреть,
обновить гардероб, удалить из программы вирус.
Люди заняты чем попало, не покладая рук.
Гибель цивилизации — сказано слишком громко.
Плодиться да размножаться — такие дела, мой друг.
Исполним завет, пока существуем. Кромка
окоёма бледна, как чахоточная жена.
Щетина стерни, где недавно стояла озимь.
Небо сквозь ветви. Роща обнажена.
А мы ещё помним, как полыхала осень,
сбрасывая на землю цифры календаря
с выкройками для жён, листающих гороскопы
мужей, в надежде найти свой ритм благодаря
мерцанию тусклой скóбы
с юга на север, с запада на восток,
над кровлями города, что раздаётся с каждым
месяцем или младенцем вширь или ввысь — итог
трудолюбивости граждан.
Наблюдатели сообщают о начале весны. Грачи
на местах, колупаются клювами в огороде,
находя себе там естественные харчи.
Червяка, например. Или что-нибудь в этом роде.
Человек, оставляя комнату, книги, пыль,
недотрогу в трюмо, стремится наружу, дабы
отряхнуть наваждение. Так иногда бобыль
вспоминает о существованье бабы.
Потому что мясная лавка, пивной ларёк,
отделение связи, местные пешеходы —
в свете солнца и в силу факта, что рай далёк,—
означают одно и то же лицо погоды.
Вот и жмуришься, будто сам себе на уме,
достаёшь из кармана мятую сигарету,
понимая, что наступает конец зиме —
чёрно-белому сброду веток и снега, бреду
серых валенок, ожиданию тёплых дней.
Оттого-то в руках у дворника нынче заступ.
И случайный взгляд из толпы родней,
чем мерцание свеч в церквах или сыпь глазастых
звёзд бессонницы. После ветра свободы вряд
ли захочешь глотать, как рыба с крючка — наживку,
тлен убежища. Вещи, собственно, говорят
то же самое, человека сводя к обрывку
терпеливой бумаги. С бледного потолка
смотрит лампочка полумесяцем из вольфрама.
Паутина есть выражение паука,
как поэта, когда нельзя выражаться прямо.
Возглас в горах, эти мысли, соитие, зеркала
суть умноженье действительности. По крайней мере, на два.
Наставница (в смысле — рогов) обыкновенно кляла
меня за каждую двойку по физике. Моя клятва
запоздала, звуча, скорее, как трын-трава.
Зайцы косят такую траву натощак, с похмелья.
По весне ж она лезет из дёрна, сознавая свои права,
словно каторжник с его песнью из подземелья.
Песня, как смысл жизни, делает речь
членораздельной, а голос — немного хриплым.
Иногда возникает желание поразвлечь
публику разговорами, рваным ритмом
улицы, возвращая слова в молву,
с чувством исполненного перед нею долга,
дабы она узнала, чем я живу,
и наконец умолкла.
* * *
В стране растёт количество калек,
а качество лесов, полей и рек
снижается. Что следует отсюда?
Что большинство народа верит в чудо.
* * *
Как хороша земли родной
в расплужье мяклая первина:
сильнее, чем когда со мной
луны вторая половина
молчит и молится в тиши,
в своём русалочьем испуге;
льнёт к водам озера души,
мечтая, может быть, о друге;
вблизи прерывисто дыша,
среди головок камыша,
который бархатен и строен,
всегда коричнево-спокоен.
* * *
Слово самовитое
произнесено
и, плющом увитое,
смотрит сквозь окно,
призывая к памяти,
к честному труду.
«Никуда не канете:
Сам Я к вам приду.
В небесах обителям —
не видать конца.
Вам же, певчим жителям,
место — у Творца».
