***
Я пытался представить за окнами Крым –
и не мог. Подоконник остался сырым,
дождь прошел, но не южный, не феодосийский, -
коренастый какой-то он среднероссийский.
Не дымился поселок в крутой пиале
гор красиво покатых, как кажется мне, -
это чай был крутой у меня на столе,
и печать ЛФЗ там у чашки на дне.
… Выходила на берег, погладив медуз.
Но и эта подробность – немыслимый груз,
потому что представить за окнами Крым
невозможно, как знать, что не все молодым
быть. Но знаю… Остыл кипяток.
Вечной жизни хотел, да решиться не мог.
Помпея
А серый пепел, как сгоревший снег,
Ложился на беспечную Помпею.
Предупреждали пастухи предгорий:
Был слышен гул и утекли колодцы.
Всего один из жителей бежал.
Он в Библии потом был назван Лотом
(Жена при жизни – пуд, нет столбик соли,
И дочки заменили мать отменно).
Но из Помпеи ни один не спасся.
И даже рыбаки, что были в море.
Слой пепла и породы будет скопан:
Дом сохранился, фрески уцелели.
Судить по ним – то город не заметил,
Как погибал: кто дома, кто с гостями.
Однако, жаль мне тех, кто в термах мылся.
И о богах забыл за этим делом.
Тем, кто был изгнан, этим избавленье!
Ещё старухам, старикам… А дети…
А дети – мы, и нам уже не больно
На полотне художника Брюллова.
…Любовников совсем не жалко. Эти
В объятьях умирают то и дело.
Счастливые из них просыпались,
Они и задохнулись – то привычно…
***
Умрем,– поедем в пионерлагерь,
Снова в детство впадем, нестрашно.
Будем знамена носить и флаги,
Слушать горн с хрипотцою влажной,
В футбол играть до темна, до линейки,
В волейбол с девочками, поотрядно в прятки,
Будем бегать, бегать как у Дейнеки,
Тумбочку содержать в порядке.
Мы не вырастем, не будем мы как люди.
Белый верх, шорты, короткие платья.
Думаю, стихов писать не будем,
Лучше станем, расставаясь, плакать.
Что там было еще в раю? Варенье.
Мама с папой приедут с передачей.
Я черничное любил. Воскресенье.
День открытых дверей. Седьмая дача.
***
Заглянул за занавеску –
И живи чужой судьбою.
А пока неинтересно,
Можешь быть самим собою.
Открываешь постепенно,
Как живут чужие люди.
Этой маленькой вселенной
Никогда потом не будет.
Хочешь жить с другими дружно –
Будешь весел и повязан,
Будто поступил на службу
И ходить туда обязан.
Закипает чайник скоро;
На столе там чашки, блюдца.
Руку жмут, берут за горло.
…Надо было отвернуться.
***
Здравствуй, детство мое холестериновое,
то в сгущенке, то в варенье измазанное,
углекислое от лимонада, мандариновое,
с супом, недоеденным ни разу!
Жирненькое, с курочкой, с котлетами,
с эскалопом, с докторской колбаской,
с дачей в Сестрорецке летом,
и с албанской, и с китайской сказкой.
Весь в ангине - как на месяц сляжешь,
С Селянинычем, с Маленьким ли Муком,
с апельсином и с хурмою вяжущей,
с радио из кухни дальним звуком.
с шоколадкой горькой и конфетами,
где царевна ехала на волке,
с космосом, с антеннами, ракетами,
со звездой без ангела на елке.
В телевизор видно еле-еле,
только помню: мама мыла раму...
Детство, детство, чем с тобой объелись,
что теперь всего на свете мало!
***
Обычно аккуратный – уронил
На столике оставленную рюмку.
Забыл, что я лекарство ночью пил…
Так и стоял, не опуская руку.
Я просто положить очки хотел
Наощупь, как всегда, но промахнулся.
И вот забыл про вещи в темноте,
И, как на мысль прозрачную, наткнулся.
Стоял один с протянутой рукой,
Во тьме, никто меня не видел.
Но этот жест…наверное, смешной…
Как будто я опять тебя обидел.
***
Брачуются последние стрекозы,
Они летают в воздухе по двое,
Сцепившись, скрючившись, как лозы,
Семью воздушную на час построив.
Смотри, седеют ярко клёны, липы,
Уже ночами холодно и волгло.
Они летают, как герои клипа.
Недолго им… А нам с тобою долго?
Мне всё равно, что Зигмунд Фрейд откроет.
Мне нравится лететь с тобой в отрыве.
Прозрачных крыльев хрупкий целлулоид,
Верней, слюда незримых наших крыльев.
Штирлиц
Стал Штирлицем, не в смысле, что шпионом,
а в смысле, сплю, бывает, меньше часа,
и поднимаюсь ровно на минуту,
но раньше, чем будильник зазвонит.
И думать я пытаюсь по-немецки:
«их либе дих» и «орднунг» - иногда
акцент московский и нижнетагильский
мешает мне додумать до конца.
В кафе жену увидишь – удивишься:
такая же, с мужчиною чужим, -
не подойти. Любовь – ещё и слежка,
себя не выдашь – Мюллер и не съест.
Есть женщина, немецкая, другая.
Есть бидермайер нежных отношений,
Какой-то не такой и быт – нерусский,
И хочется сказать вдруг: «Мать твою!».
***
А если бы стихи писал Каренин?
Ну, вряд ли про царя, про Госсовет
И про любовь, ланиты и колени…
Скорей, о том, что утешенья нет.
Что есть дела, что скверная погода,
Всё падает (вот даже бутерброд),
И, мол, «не то, что мните вы, природа…» -
Не то, не то, - совсем наоборот…
Нахмурившись, он Майкова листает:
«Недурно, но ведь может так любой!».
… Открыв стихи, Каренин забывает
проблемы с Анной, нервною женой.
***
Копить, что не относится ко мне,
что сделано из золота незлого,
копить хоть снег, хотя бы вид в окне,
тебя с другим, себя другого.
Прощеньем, видишь, больше, чем трудом,
и копится загробная валюта,
откладывая что-то на потом:
туда-сюда, верней, туда отсюда.
Так с ничего становишься нежней
к другим, со сквером или зданьем,
и любишь, скажем, Вену, так как с ней
не связан ни одним воспоминаньем.
Напечатано в журнале «Семь искусств» #5(52)май2014
7iskusstv.com/nomer.php?srce=52
Адрес оригинальной публикации — 7iskusstv.com/2014/Nomer5/Grigorin1.php
