* * *
Между тучами – краюшки неба синего –
окна в истину – прозрачны и чисты.
Словно в зеркало, глядится Ефросиния
в неразбуженные воды Полоты.
Ночь хоронится в трепещущем осиннике,
много темного видавшем на веку.
И в зарю идут былинные дружинники
из мифического «Слова о полку».
Ни вернуться в эти дали, ни покаяться,
ни откликнуться на этот вечный зов…
Только стрелы Перуновы отражаются
в спелых луковицах здешних куполов.
Оттого, видать, в Христово Воскресение,
находясь от просветленья в двух шагах,
вдруг душа рванется следом за Есениным
Русь оплакивать в московских кабаках.
* * *
На земле была одна столица,
все другое – просто города.
Г. Адамович
Здесь не «бьется Нева о холодный гранит»,
не поет под ладонью ограда литая…
Этот город свои кружева мастерит,
настоящее с прошлым упрямо сплетая.
Здесь над старою ратушей кружит листва
и взлетает Шагал над шуршащей аллеей.
Здесь поэт подбирает такие слова,
от которых осеннее небо теплеет.
Мелкий дождик дорожки к утру навощит,
пробежит по мостам, не жалея сандалий.
И согнется под лампой седой часовщик,
починяющий время в еврейском квартале…
Чтобы призрачных лет удержать череду,
чтобы терпкой истории вдоволь напиться,
я по древнему городу тихо пройду,
как по дремлющей в золоте лучшей столице.
* * *
В этом доме не спали, боясь немоты,
те, кого все равно не слышали…
И один постигая закон высоты,
сизый голубь взмывал над крышами.
И свисти не свисти, и зови не зови –
в синеве растворялся точкою…
Бесприютное слово летело за ним,
словно дым папиросы в форточку.
Прозвенело. Застыло. Оттаявший март
приподнял воротник, поежился.
Собирая колоду рассыпанных карт,
время строки свои итожило…
За стеклом, как минувшего века штрихи,
притаились тома и сборники.
Но на кухнях все реже читают стихи
и дворы метут просто дворники.
* * *
А тут все гораздо сложнее.
Тут уже не любовь, а судьба…
С. Довлатов
Хочу все наши дни, как четки, перебрать,
чтобы найти ответ на то, что душу гложет.
Как за последний шанс, хватаюсь за тетрадь,
хоть знаю: все равно бумага не поможет.
Уже и не пойму –
ну что поделать тут? –
(неловкая строфа застыла на пороге)
его или свои – да после разберут! –
я на измятый лист записываю строки.
А за окном дожди – примета ноября –
и, кажется, тепла сама природа просит.
Но солнца больше нет. Лишь свет от фонаря
на мокрые зонты рассеивает осень.
И горько я прошу: «Признайся мне, душа,–
мы по душам давно не говорим с тобою –
зачем, в какой ночи ты тихо перешла
ту грань,
когда любовь становится судьбою?..»
* * *
Тополь, подпирая небосвод,
в толщу дней глядит с немым укором.
И тропинка робкая ведет
к старенькой скамейке у забора.
Здесь и тени поросли быльем…
Только почему-то год от года
окон заколоченный проем
не пускает душу на свободу.
Этот груз не разделить ни с кем.
Горький крик не вырвется наружу.
Тихо дрогнет жилка на виске,
и морщинки сделаются глубже.
Ни в погонных метрах, ни в рублях
не измерить дедовские хаты…
На таких вот сизых тополях
выбьет время памятные даты.
* * *
Им суждено, переступив порог,
покинув дом, знакомый с колыбели,
пройти сквозь сад исканий и тревог,
где рифмы, будто яблоки, поспели.
Следы не успевают зарасти,
ведущие в холодные рассветы…
По радуге, по млечному пути,
пересекая призрачную Лету,
они уходят, росчерком пера
себя приговорив к своей эпохе.
Беда летит на звуки топора,
как птица на кладбищенские крохи.
Но жизнь идет. И зеленеет сад.
Считая дни, бурлит поток широкий.
Ни утонуть. Ни повернуть назад.
Чем глубже омут – тем прозрачней строки.
* * *
Прошедший век с просевшим домом
уже никто не покупал.
Лицо в оправе из картона
смотрелось в крошево зеркал…
А в этом мире тоже жили –
не приходили на постой.
Там петли заячьи кружили
от первопутка до Страстной,
и пелись песни без начала,
и пились вечные сто грамм,
и плавно лебеди качались
на серой вате между рам.
Ушло. Растаяло. Забылось…
Лишь при включенном ночнике,
смеясь, – от бабки научилась –
она гадала по руке.
И было невдомек обоим,
читавшим линии судьбы,
как сложный вензель на обоях
похож на заячьи следы.
