Южное сияние, №470

Грибы надгробий, папоротники, и небо над ними, как сплошной кенотаф, гекатомба без имени; с тобою случится то же, что и с другими. Гаргульи и прочие прощальные аллегории; небесных ангелов сдали в химчистку, как на вакации войско; без них тоже можно полёживать с миром, свисая над бездной.

Нам не найти друг друга, пленных, От света звёзд происходящих, В раздувшемся мешке Вселенной, Не умещающейся в ящик. Что ядра звёзд без электронов, Что распадающийся сон, мы Друг другу даже не Хароны, А только Вояджеров сонмы, На все четыреста четыре Безвестных стороны летящих В мертворождённом чёрном мире, Казавшемся живородящим.

Уходил я и вновь приходил домой, Путь куда б ни вёл, а приходишь сам: Храм на дом похож – дом такой же храм. Вот бы тело сдать, как ручную кладь! Но звенит будильник – пора вставать. Вновь гордится улица мостовой, И от ветки кривой будет тень кривой, И купаются воробьи в пыли, Где сошлись край неба и край земли.

Когда римские солдаты, извергая рёв из тысяч глоток, в восторге и упоении победы, ворвались на плато Масады, их встретила гробовая тишина. Лишь налетавший порывами ветер из Иудейской пустыни метался между тридцатью семью сторожевыми башнями крепости, издевательски завывая и хохоча. Двери всех домов были открыты, но дома были пусты.

Это важный источник для изучения жизни и деяний заметного государственного деятеля. Однако проверка подлинности документа, к сожалению, не представляется возможной. Так до настоящего времени не сохранилось образцов почерка Цахеса. Да и, если бы мы ими располагали, их нельзя считать однозначным мерилом истинности, поскольку нет способа установить, заполнена ли тетрадка рукой самого Цахеса или автобиография переписывалась.

По палубе съезжают звёзды Под взлётами волны лихой, И пароходу ох не просто, И капитану нелегко. И только ты ему в подспорье, И дом-корабль тобою жив. А лестница растёт из моря. А море – из твоей души.

Мы снами окорачиваем дни, нас много, только мы всегда одни, а общество себе подобных мнимо, как следствие бессонницы ночной, когда кричишь душе – побудь со мной, побудь хотя бы в роли анонима.

Вот ползёт улитка, и будет толк: Для гурманов нагуливает жирок. Собирать улиток в большой лоток – Это участь тех, кто собрать не смог Вече, не перекричал белый шум ассамблей, От убийц не прикрыл людей.

С переводом Иванэ Ментешашвили на грузинский язык

Без прошлого нет настоящего – и всё же смысл этого произведения, более понятный вымирающим поколениям рождённых в СССР, направлен в будущее. Колесо истории вертится даже тогда, когда от него отворачиваются, и проблемы, поднятые Сидом, – являющиеся по сути наследством предыдущих эпох – ещё станут сегодняшним днём двадцать второго века.

Это он записал мои слова в своём дневнике 1971 года: «Мужчины мои, мальчишки, – я всегда говорила вам, что жизнь – это прежде всего радость. И если Новый год, значит, нужна ёлка. А вы сопротивлялись и не хотели праздников. Но я окажусь права. Коммуна распадётся. История СИДа станет предметом пристального и враждебного внимания. Осядет под замком. Я спрашиваю нас всех: „Мир – что, просто бездна, в которую мы канем? Память – что, сквозная рана, которая зарубцуется со временем? Но как же мы есть тогда друг у друга и останемся?“».

Пьеса в двух действиях по рассказу Аркадия Аверченко «Здание на песке»

Когда ты пропадаешь надолго я задерживаю дыханье ныряя на дно на самое дно неумолимых буден где бирюзовопрозрачна вода околоплодная печальной души и в трюме затонувшего июня листаю книгу поющую книгу… с мерцающих страниц осыпаются звёзды стихи цветы и зёрна граната

где-то там полынья сквозь туман и туман и туман изумлённое солнце глядит и не видит ни зги это ты, это я наш петляющий аэроплан распадается, наконец, на куски ты летишь, я лечу сквозь туман и туман и туман хорошо что хоть кто-то знает что где когда и зачем и уж раз оно надо – то сверх ожиданий и чувств сквозь и туман и туман и туман оно рядом и более чем

но это завтра а сегодня, здесь любовью прежней догорает август и маешься как пережить, бог весть хоть, в сущности, на донышке осталось

Вот колокол, стоящий на земле… И мёртвый звон в его утробной мгле не воскресишь ты напряженьем слуха. Кустарником заросший и травой, он слышит голос глубины земной, он – медное надтреснутое ухо.

Никто не заметил, как возле Рудика возник парень с видеокамерой. Чёрная футболка, джинсы, спортивная кепка с длинным козырьком… Он был такой никакой, что взгляды скользнули мимо него. Он с аппетитом уплетал многоэтажный бургер.

Чернозём бессарабский (щепку воткни – цветёт) обращается в пыль, и несёт её дальше ветер. Урожай гниёт, кручина гнёт, глаза покрывает лёд.

Наплывающий хмель, одинокая трель… Это даже не ветер, а ночи дыханье, это лепет садов, это новый апрель, полусонное листьев и неба коханье. И качается сумрака лёгкая зыбка, и весна, примиряя со мной бытиё, неоправданно щедро, за так, за улыбку наполняет усталое сердце моё.

Под вечер в «Юности» собиралась разношерстная публика: жуликоватые прозаики и поэты, авантюристы, авангардисты, сталинисты, стюардессы, греческие певцы, волоокие девицы с видами на жизнь, мрачные студенты Лита, буддистские монахи, бомжи, жены бандитов и прочая. Все эти забавные люди приходили в «Юность», словно возвращаясь в своё прошлое. В то время, когда они не были прозаиками и поэтами, авантюристами и авангардистами. И всё ещё было впереди, а не позади.

Людмила развернулась и быстрым шагом покатила за собой бордовый чемодан. Она рыдала почти в голос и не оборачивалась изо всех сил. Только раз, уже издалека взглянула на Серко. Кот, казалось, сделал движение ей вслед, но остановился посреди дороги, царственно сел, как умеет только он, и тоже заплакал, только тихо-тихо, как плачут брошенные игрушки.

Поезд дёрнулся и понёсся, а двери за спиной вдруг начали медленно раздвигаться. Пахнуло холодом, плащ сзади вздулся пузырём. Схватилась рукой за рюкзак, и чуть сдвинулась вперед за ним. А ветер все тянул и тянул назад. Ухватившись за рюкзак покрепче, вылетела из подъехавшего к перрону поезда. А плащ остался – его защемили затворяющиеся задние двери.

Песнь степного зайца с точки зрения бинарности Туула: заяц (по-калмыцки) vs ветер (по-фински) восходит к мифу о зайце, принесшему с луны человечеству весть о бессмертии. Парадокс зайца заключается в том, что ни одно движущееся существо не обгонит друг друга: ни Ахиллес черепаху, ни заяц улитку с точки зрения движения самой Земли относительно движения других планет Солнечной системы.

Подняв воротник, наблюдая за самосожженьем природы, сквозь призму тумана, сквозь ржавую сеть листопада, вдоль мёртвых аллей, по вороху воспоминаний, по высохшим листьям идти, про себя повторяя: вкус осени горек…

Прибалтийский мой амиго, в чистом янтаре застывший, пусть пески раскроют книгу для тебя и явят тыщи уникальных артефактов. Только ты прочесть их сможешь. Не найти мне лотофагов, может, кофе мне поможет.

Куда бы тебя ни закинуло, и где бы ни вывело из, отеческой кашляешь глиною, и слушаешь лёгочный свист, и дышишь новинкой-свободою, до этого спятивший от того, как любовью народною забили и уши и рот, но вместе с бедой или около ходило и ходит в любой сезон это небо и облако, вернее, твоё над тобой.

Длинна нора, но Он летел силой Духа Севера навстречу с Великим Светом. Шаман Нилгыкин яростно бил в бубен ярар, который превратился в мегалоцероса. Они неистово неслись за горизонт Наружной Вселенной, откуда приходят олени и ещё дальше.

Это был ещё маленький чертёнок. Ничего толком не умел и был на побегушках у старших чертей, но надеялся получить повышение, чтобы его уважали и боялись. Вот тогда он всем покажет… Однако сейчас времени не оставалось: пора было браться за работу. Он нырнул в ближайший подъезд и юркнул в первую попавшуюся квартиру.

На улице всё так же валил снег. Казалось, в белом мареве исчезает всё – улица, фонарь, люди. Через минуту уже не было видно реку, а на месте Воскресенского храма зияла снежная мгла. Дом Миловидова вздохнул и снова застыл в молчаливом ожидании. Как та, в платке узорном до бровей.

Случайно или нам назло, Как зверя мехом, Под утро город занесло Последним снегом. Был юн и нежен бог Карпат И мы бессмертны… В твоих зрачках по сто карат Метались ветры.

Пасти снега на пастбище рассвета… Окончилась зачем-то ночь, и это становится у фразы поперёк. Уже молчу и чествую молчанье, и хлеб в горсти, и ялик мой причален, где времени чуть видимый парок струится над бегущею водою.

Я сижу в тёмной комнате. Родители понимают, что мне так нравится и не противятся. Но дверь за моей спиной притворена не до конца, и прямоугольник жёлтого света отражается в окне. Словно тюрьма моего недуга может стать крепче из-за какого-то щелчка щеколды.

Крепкие ноги Аршалуйс в мужских ботинках шустро ступают по каменистой земле Поднавислы, приминая невысокую, уставшую от южного солнца траву. Энергичный голос становится тихим, мягким. Женщина показывает пальцем издалека.

Любку в родной деревне кличут «немтырём» или «немкой». Спроси у девки: сколько годов стукнуло? Она растянет большой рот в улыбке, вытянет тонкую шейку, напрягая жилы, с трудом вытолкнет из себя воздух – «п-пать». Стало быть, пять лет…

Обращение Цветаевой к характеристике детской читательской аудитории и определению основных свойств детской литературы было вызвано целым рядом причин.

О Пастернаке А.И. Цветаеву просили написать друзья, и она писала, дописывала, отдавала рукописный текст в машинопись, снова правила.

По мировосприятию и отражению объективного мира, бытия, в своём творчестве Н. Гумилёв – планетарный поэт. Его идиостиль отличает не только многообразие земного бытия с широчайшей пространственной протяженностью, но и глубокое проникновение во все эти формы бытия, восприятие действительности как естественной, неотъемлемой части жизни.

Установив обратную перспективу от «Алмазного венца» к произведениям 1960-х годов, постараемся если не определить жанровую принадлежность того, что вышло из под загадочного пера Катаева, то во всяком случае попытаемся угадать основные черты творческого метода, сформировавшего этот неведомый жанр, не умещавшийся в определение «лирико-документальная повесть».

Знакомясь с реакциями на «Шатунов», можно подумать, что Мамлеев придумал некий совершенно новый инфернальный мир, к восприятию которого общество не готово. На самом деле ничего «нового», а также ничего необычного в «Шатунах» нет.

Размышляя о двух книгах Нины Баландиной

О книге Софии Максимычевой «Эхолот»

О книге Юлии Гайнановой «Бутылка»

О книге Никиты Пирогова «Дом света»

О книге Ольги Гуляевой «Солнце, луна и оборотная сторона»

О книге Элины Суховой «Одна большая любовь»

О книге Германа Гецевича «Геометрия судьбы»

О книге Германа Гецевича «Двойная игра»

О книге Константина Кедрова «На дружеской ноге»

О книге Никиты Брагина «Сансара»

О книге Станислава Айдиняна и Андрея Краевского «Тройное счастье»

О книге Людмилы Осокиной «Причуды Влодова»

О книге Антонины Беловой «Время не виновник»

О книге Эльдара Ахадова «След»

О книге «Такие пироги»

О поэзии Софьи Паперной

О книге Ирины Ковалёвой «Вечный город»

О повести Фреды Калин «Три жизни доктора Сигала»

О поэзии Андрея Грицмана

О книге Александра Раткевича «Женщины Есенина»

О книге Виктора Гроссмана «Избранные сочинения в двух частях»

О книге Григора Апояна «Плоть и кровь»

О книге «Раздетый свет»