Проза

Старик часто приходил за чаем на кухню. Смотрел на жену и чувствовал, что мир сошел с ума. Ну что не хватало женщине в Калифорнии! Много солнца, большой дом, машины, поездки по миру, любимый сын и внуки, - кряхтел старик. И понимал - насколько это риторический вопрос. Кажется, впервые возникший на устах Сократа. Старик знал ответ вместе с мудрым греком и нашим Уильямом Шекспиром. Знал и мучался. Оттого злился, смеялся и недоумевал.

Таинство венчания начиналось буднично, без помпы и торжественности, может, потому что не толклась тут толпа зевак. Жанна с Василием, священник, за полотняной загородкой в углу пробовавший голоса хор, да приглашенный коллега из телерадиокомпании с видеокамерой в руках — вот и все. И то он оказался лишним: Жанна, теша свое репортерское тщеславие и желая увековечить событие, раскаялась потом, услышав снисходительно-насмешливый его шепот: «Ты для моды, старушка, все это затеяла или чтоб муженька удержать?!»

... Улица казалась ей узкой, тесной и бесконечной, и скоро, скоро ее кольнула мысль, что это вообще не улица. Это продолжение каменного лабиринта шахты, вот что. Вот вам и секрет. Вот и понятно, почему не горит ни один фонарь. Почему в разрывах черных туч не видать ни одной звезды. Они просто-напросто не выбрались еще из шахты. Это им только показалось – после водки «березка», возможно? – что они шагают по улице Гоголя. Ни улицы Гоголя, ни улицы Белинского, ни бульвара Строителей, заваленного мокрыми листьями, им больше не видать…

...Лучше бы он вовсе устранился от дел, ибо такого лютого недоброжелателя евреев отыскать было трудно. Он выступил с предложением запретить все периодические издания на языке идиш. “Просветительское направление еврейских газет вообще, как в империи, так и заграничных, - объяснял Брафман, - прямо идёт в разрез со всеми интересами нашего правительства, ибо могут ли газеты, служащие исключительно еврейскому национальному фанатизму, соответствовать цели русского правительства?”

Да, судьба детей, несчастной участью которых было стать общественным посмешищем, козлом отпущения для злобных инстинктов, кипящих внутри маленьких искалеченных блокадой человечков, не обходила не только евреев по национальности. Существовал этнос уродов. И даже свои знаки общения. Язык уродов. В общем, уродов не только из-за еврейства. Но и уродов, детей других национальностей. Уродство, пожалуй, тоже можно принять за национальность. Мы подружились...

Таборы приходили, отдыхали и уходили дальше, оставляя за собой погасшие костры, заманчивый дух никогда не испробованной свободы, и тоскливое чувство проходящей мимо жизни.

Пропускная способность «концертного зала» не позволяла Саббатаю в течение дня дать аудиенцию всем желающим. Для тех, кто все же удостоился чести лицезреть Мессию, внимать Мессии, хором подхватывать «омейн», враз подскочила входная плата.

Стало почти общим местом рассказывать об евреях у газовой камеры, как о покорных жертвах. Франческа это мнение изменила. Восстание безоружных слабых женщин против вооруженных эсэсовцев! Они погибли, но они погибли в борьбе.

«Сама собой забирается в голову крамольная мысль: а ведь в каждой кочегарке так. И сколько же у нас таких небольших теплых мест, где у раскаленных котлов сидят и строят планы переустройства жизни потенциальные робеспьеры и мараты, котовские и “матросы железняки”…»

«Хочу у вас совета попросить, батюшка. Такой странный случай с нами произошел. Встретили мы с сестрой этого человека у стрекозиной заводи сегодня в полдень. Он там купался. Одет — сами видите, как. Машина у него — таких нигде не делают. Так наш отец сказал. Говорит он, вроде, по-русски, но не всё можно понять. Но самое главное — он говорит, что живет в 2012 году. На безумца не похож, но не верит, что сейчас 1870-й. Он сначала считал всех нас актерами, но сейчас убедился, что это не так. Кажется, что-то начал понимать. Такое возможно, батюшка? Я вижу, он хочет вернуться… А может, ему остаться у нас? У них там какая-то непонятная жизнь. По-моему, страшная жизнь… И вот этот храм — в его времени стоит в развалинах. Возможно ли это, батюшка?..»

«Карп подпрыгнул, едва не сбросив с себя Пал Иваныча, цеплявшегося за скользкий плавник, затем ударом хвоста сбил с ног дядю Михая, подбиравшегося к рыбине с пустым мешком. Но вот ее широкое белое брюхо заскользило по травяному склону, затем по скату глинистого откоса, усеянного сыпучими крошками — вперед! К воде!..»

«Несколько дней, заслышав возню в кухне, я убеждала себя подняться — и не могла! Это было как наваждение: в дрёме я окуналась в детство и верила, что мне можно валяться до обеда; а когда я выбегу босиком на волю, то найду в огородце таз с водой; она уже нагрелась на солнце, и в ней можно вымочиться с визгом; а потом на повети я заберу из корзин тёплые яйца и появлюсь с ними в кухне, а улыбчивая бабушка сунет мне в рот блин, смазанный топлёным маслом… Так когда-то было. И теперь всё было так и — не так…»

«Когда врачи открыли дверь в палату, Фёдор писал очередное письмо. Лицо его было сосредоточенным, и где-то в глубине непроницаемых глаз двигалась какая-то недоступная стороннему наблюдателю мысль. Даниил Петрович стал изучать эти черты подозрительно увлечённо, будто видя в зеркале своё отражение, где неминуемо должен проклюнуться давно вызревающий прыщ. Он даже снял очки, решив довериться пусть уже слабым, но всё-таки своим глазам. Потом он сделал несколько шагов вперёд и замер…»

Первое время быть нерусским было нетрудно: обида, нанесённая той чиновницей, сидела в моей оскорблённой душе занозой, не переставая кровоточить.

Где-то около 1430 года произошла удивительная перемена в технике фламандской живописи, а примерно через двадцать лет на юге, во Флоренции, художники тоже стали писать по-новому. Что же изменилось?