Проза

Вообще, работа (особенно срочная, неотменимая, важная…) даёт чувство защищённости, уюта, внятной обозримости своего ближайшего мира: будто сидишь в тесном и надёжно устроенном доме. Закончив и сдав, — увидев, как картонные стенки отпадают — чувствуешь себя на открытом ветру.

Два друга-танкиста, казалось бы — не разлей вода, вместе брали Берлин, горели в танке, женаты на родных сёстрах… Спустя годы они оказываются на новой войне, по разные стороны линии фронта. Один — советский инструктор в Армии Сирийской Республики, второй — командир танкового батальона Армии обороны Израиля.

Tолстой, видимо, ожидал, что я в порыве раскаянья упаду перед ним на колени, но выглядел до того нелепо, что я громко расхохотался — здоровым и задорным, почти детским смехом. Этот смех сразил его, как внезапный удар молота в лоб поражает взбесившегося быка; он опустился, почти рухнул на бархатное кресло и жалобно раскрыл рот, не в состоянии произнести ни слова.

Они сидели в почти пустой квартире — главные вещи уже уехали на таможню — и пили чай. И она рассказывала, рассказывала… — Ты действительно не считаешь меня сумасшедшей от того, что я так верую в мою победу над Сталиным? — Напротив, надо быть сумасшедшей, чтобы НЕ веровать в это!

Так тяжко, — в голосе Перельмана вдруг прорывается такое бесконечное одиночество, что Григорьеву стало страшно за комиссара. Но тот уже взял себя в руки. Твёрдо говорит: — Я не могу допустить чекистов на фабрику, иначе мы полностью потеряем то минимальное доверие рабочих, которое кое-как имеем.

Гражданин Шварц напирает на внука. А как его отец туда попал? Как это сын русской матери и отца — сына участника Великой Отечественной войны, попал в сети сионистских вербовщиков. По каким причинам он покинул свою Родину, которая дала ему всё, выучила и обеспечила всем необходимым? Где в это время был его отец-коммунист? Нельзя такое допустить, чтобы сионистская пропаганда стучалась в двери наших людей.

Насколько мне помнится, Мирадора не была красавицей. О ней моя мама ни за что не сказала бы: «Молодушка — загляденье!». Выглядела она полноватой, лицо не цвело тем юным румянцем, что позволило бы моей маме восторженно произнести ее высшую оценку: «Кровь с молоком!».

Мужчины, пришедшие в этот текст, станут не просто персонажами, нет и нет. Они будут отражением моего бытия, прошлым и будущем, в котором я — единственное настоящее. Ибо древнейшее проклятие, наказание и подарок одновременно — быть отражением любимых мною.

Я тут давненько околачиваюсь, – Димон запустил руку в волосы, помолчал. – По всему выходит – клятое место, народ здесь пропадает, не спрашивайте как. Но все они хлещут это, хрен знает что за пойло, а потом сигают в лужу. С концами.

Как и все предыдущие годы, карнавал проходил с размахом. Туристы, фрики, панки, уличные музыканты, офисные работники и простые граждане запрудили площадь Единения, предвкушая зрелище. Их надежды не были обмануты. По огороженной полосе, ведущей к платформе, где собралось городское руководство, двигались люди в причудливых костюмах. Здесь было место всему, перформансам и инсталляциям, ожившим озоновым дырам, курящим бамбук пандам, чёрным лебедям, спаривавшимся с розовыми фламинго. Толпа загудела ещё сильнее, когда по плитам площади покатили огромных размеров клетку.

Вся эта история чёрной тенью легла и на комсомольскую организацию техникума, и на горком партии и грозила вырасти до областного масштаба. Михаилу Аркадьевичу намекнули, что он может собственноручно набить морды фашистским молодчикам, опозорившим его жену, и что сами молодчики вроде бы не против такого решения проблемы, но принципиальный идиот настаивал на законном суде. Приходилось действовать от обратного и призывать именно к партийной совести идейного дурака, убеждая его, что враг не дремлет, но ждёт и ищет слабины в рядах коммунистов и что предание широкой огласке этого дела будет на руку Пентагону и всему мировому империализму и сионизму.

Драма в двух актах

Биобиблиографические заметки о жизни и творчестве А.И. Цветаевой

Очерк

С ранней юности Иосиф Филиппович был причастен к тому кругу московской интеллигенции, к которому принадлежали поэт Борис Пастернак и филолог Константин Локс. В зрелом возрасте он близко дружил с Анастасией Ивановной Цветаевой и о его участии в подготовке и выходе в свет её «Воспоминаний» мы скажем сегодня.