Проза

«Вскоре за невысоким березняком показалась деревенька из семи обветшавших разоренных изб. Траву вдоль улицы не косили давно, но просматривались промятые машиной следы. По ним Шилов добрался до нужного места. Окна дома, как и у соседних избушек, не были заколочены досками, но на дверях веранды висел замок...»

«Всю свою жизнь Генсек боролся. Не только с теми, кого он обходил, подминал, отталкивал... и чего там еще было... Не он их — так они бы его... Главная его борьба шла именно с этими людьми внизу, с их эгоистичной апатией, рушившей ценные планы его партии, и с постоянно веющей от них опасностью. Она веет от них, даже когда они маршируют на демонстрации с его портретами, а из фанерных колесных муляжей великих достижений Генсек постоянно опасался диверсионного антисоветского выстрела, проникающего сквозь бронированный наградами добротный отечественный пиджак и бронежилет под ним, — прямо в главное сердце страны. Ему на трибуне всегда мнилось, что несут они его портреты понарошку, и действительно: в конце Красной площади исполнившие ритуал демонстранты грубо кидают свои хоругви внавалку в грузовики и торопятся прочь…»

«Танечке удалось добраться до предместья ближайшего городка и поймать попутную машину. Ее вид — порванная куртка и, мягко говоря, некое подобие торопливой прически — она объяснила водителю тем, что отстала от туристической группы, а потом сорвалась с обрыва…»

«Он не любил её тогда, когда за бешеные для студента деньги, которые собирал, разгружая по ночам вагоны, заказал для неё у художника свой портрет в старинном стиле, а она повесила этот портрет на стене у своей кровати выше плакатов кумиров — Сандры и Виктора Цоя. Он не любил её…»

«Из трапезной храма подкармливают бомжей. Повариха выносит им на улицу кастрюлю с супом. Минута — суп проглочен. С пустой посудиной в руках стучится в двери пьяненькая пожилая бомжиха, говорит деловито: — Второе, пожалуйста!.. И десерт!»

«Когда Зимина с воодушевлением закончила очередной портрет, в её работе возникла заминка, во время которой художница решила, что свою работу она оценивает недостаточно высоко, и, недолго думая, переправила на плакатике число 200 на 250. В эту минуту к ней подошла скромная молодая девушка с синей сумочкой, а из-за спины девушки сразу же вынырнули два весьма похожих один на другого черноволосых парня с карими глазами…»

«Здесь мы прожили двое суток. Пока уполномоченные покупали лес и оформляли документы, я выпросил лошадей и привёз из леса бабушке воз дров на топку, чтобы девчонкам не пришлось зимой самим ходить в лес. Теперь, конечно, им всё равно было легче. Девчата работали, у них была возможность заплатить за привоз дров. Хата была хорошая, тёплая, дров им должно было хватить на всю зиму даже с лихвой. С продуктами теперь было хорошо. Я из дому тоже кое-каких продуктов им привёз — из тех, что мне выдали на трудодень. На третий день мы купили сена лошадям в дорогу, я попрощался с бабушкой и девчатами, и мы уехали домой. После этого я не видел бабушку до 1954 года…»

Сёмины слова прозвучали богохульством в армейском храме лояльности и порядка.— Не сметь! — топнул лейтенант. — Уклонистов и дезертиров постигнет страшная кара! — Господня? — Хуже — армейская!

И тогда Гольдман, не дожидаясь продолжения фразы, встал во весь свой немаленький рост, смел стол в сторону, без напряжения перешагнул через подоконник и громадными своими шагами побежал по улице вслед отходящему от остановки трамваю, уцепился сзади, как мальчишка. Никто ничего не понял. Бабушка Сура даже заплакать не успела. Трое кинулись трамвай догонять, но не догнали.

Для бедуина «честь» производное от «месть», а не наоборот. Бедуины народ бесчестный, но дьявольски мстительный. Кто зачерпнул из чужого колодца, ему лучше обходить этот колодец за тридевять земель.

Больше тебя не будет беспокоить твой бок, – погладил её Миша. – Ты бы ни за что не обратилась сама к врачу. И погибла бы. Мне дали всего три дня, чтобы спасти тебя. Я слишком полюбил тебя, глядя с небес. И буду всегда любить и помогать вам. Но мне уже пора.