Рассказ

«А легко ли было моей маме, которой в начале войны исполнилось 28 лет? С каким трудом привезла она отца из Вологды домой в Острогожск, об этом знали немногие. А мы обрадовались — папа появился дома, хотя и седой, но живой. Дядя Вася, его друг, живший на нашей улице, уже стал полицаем, но пришёл предупредить отца, чтобы он скрылся — на него пришёл донос в полицию. Отца стали собирать в побег, хотя он был ещё слаб, но не успели. По доносу соседки, как я узнал позже, на отца, что он коммунист, его забрали полицаи. Два дня мы жили в постоянном страхе, что его расстреляют или повесят. В городе на площади уже стояли виселицы с повешенными коммунистами и просто жителями…»

«Конечно, мне могут сказать, что мои отроческие впечатления о том, как соседская девочка Рая учила меня танцевать вальс, не имеют никакого отношения к русско-японской войне начала прошлого века, но я почему-то так не думаю. Мне кажется, что всё в этом мире имеет отношение ко всему. И если сказано на языке народа «время течет», значит оно действительно течет и перетекает одно в другое: настоящее в прошлое и опять в настоящее, а о будущем никто ничего не знает…»

«— Вот и славно. Теперь добавим немного мотивации, дабы закрепить результат. Вы наверняка почувствовали, что в последние годы отношение общества к вам и вам подобным кардинально поменялось. Вместо терпимости, индифферентности, а порой и снисходительного одобрения — резкое повсеместное осуждение. А то и обструкция. Сегодня это не просто дурной тон. Сегодня это асоциальное поведение. А в публичных местах и вовсе — административное правонарушение. И подобная государственная политика — политика нажима и давления — будет только усиливаться. Скоро уже не останется мест, где бы вы смогли открыто предаться своему пороку. Во всяком случае, в городах и вблизи населенных пунктов…»

«Письма такого содержания я читал впервые. Второе, самое объемное, даже пахло по-особому: морозом, чернилами и замшелой бумагой. Среди борозд синих строк автор с любовью выводил красными чернилами притягивающие взгляд прямоугольные рамочки-медальоны с особо значащими словами. Я закрыл глаза и представил человека у теплой печи: вот он окунает стальное перо в чернильницу и тщательно выводит на листе бумаги аккуратные красивые буквы, надеясь, что они буду прочитаны любящими сердцами. Ни одной кляксы и исправления. А в окно сыплет снежной крупой хабаровская метель, ветер свистит и зловеще шепчет в печную трубу: “Не пишшши… напрасссно… на деревнююю бабушшшке…” Но мужчина сосредоточенно водит по листу скрипящим пером. Двенадцать страниц о жизни вне воли…»

«Прежде чем вскрыть конверт, Сашенька затравленно оглянулась по сторонам. Она выгнала из комнаты кота, задернула шторы и не без уважительного страха покосилась на огромное зеркало в красивой деревянной раме. Молодой женщине вдруг показалось, что зеркало — это вход в какой-то иной, удивительный и незнакомый мир…»

«Уже учась в школе, я рассказывал ребятам про свою жизнь на базе, про моего друга Шмоню, который по-настоящему спас меня от разъярённого быка Буяна, рассказывал про нашего проказника кота Тишку и другие весёлые истории. Эти истории я записал на бумаге и даже получил приз: попал на губернаторскую елку, организованную для одарённых детей и их родителей. Да, получать призы и подарки на губернаторской ёлке приятно. Приятно и рассказывать свои истории в кругу друзей. Но вот писать… Вроде помнишь всё так ясно и видишь так живо! А возьмёшься за ручку, задумаешься, и вся живость куда-то исчезает и неизвестно куда уходит даже твоя недавняя весёлость. Да и сам ты, недавний весёлый рассказчик, уже не тот…»

Решено, надо описать экзамен студентов-медиков во всех смешных подробностях. Только смешных! И иронизировать не столько над мальчишкой, не нашедшим у неё коленный рефлекс, сколько над своей реакцией. С этого и начнём. Дальше будет видно.

Время от времени в легких туфельках по волнам проносилась со звонким смехом роскошная задавака в воздушном шарфе и шляпе — Илариапа никогда не видала подобных одежд. Завидя прекрасную незнакомку, Ляп мгновенно преображался, из просто вертлявого делался чересчур взбудораженным, толкался, шутил, как настоящий идиот, а то еще и полез обниматься.

Паук, без сомнения, самое мерзкое и жуткое для меня создание. С ним, разве что, могут посоперничать в отвращении моем еще и тараканы, но паук все же как-то злей и коварней, а, главное, потенциально опаснее. Никогда не знаешь, что у него на уме.

Гул дошёл до пика, распался пополам, выпустив их в пространство лестничной клетки. Кира поднялась на половину пролёта, обогнув мусоропровод, нырнула в зияние и замерла перед огораживающими бездну поручнями. Никита шагнул на балкон, и это внезапно раскрылось перед ним, скомканное небо, уводящее в невообразимые дали, ощущение из школьного детства, когда в воскресенье, после наполненного радостью дня, наваливается гнусь тоски, осознание необходимости возвращаться в отдающий мелом и пережаренными макаронами мир.

Глава из одноимённой повести

«А может, я сплю, – подумала Эля, – заснула под влиянием стресса на лавочке у Привоза. И мне сейчас всё это снится. Впрочем, и просыпаться не хочется, – решила она. – Посмотрю, что будет дальше».

Фея работала в одном из ювелирных отделов огромного супермаркета, первый этаж которого был заставлен витринами с золотом, бижутерией, кожей и парфюмами.

Когда вся семья перебралась в Одессу, Пинхус-Лейб со своей красавицей дочерью Рахелью поселился в небольшой квартирке на Молдаванке.

Детдома возникали и множились, как грибы в дождливое лето, как грибы разнообразные – разнонациональные, разнопрофильные и разновозрастные: был детдом польских беженцев, детдом малолетних правонарушителей, детдом особо одаренных подростков – и просто детдома без особого звания. Чтобы как-то управляться с этим стихийным множеством, стали мелкие объединять в более крупные. По какому принципу или признаку шло объединение, трудно понять – вернее всего, как Бог на душу положит, потому что в том детдоме, о котором я пытаюсь рассказать, были представлены все вышеупомянутые разновидности.