История

Х.Б. Кордонский был педагогом и воспитателем от Бога. Он настаивал на единстве процессов обучения и воспитания. Считал, что каждый профессор должен опекать 3–5 студентов в течение всего их обучения, способствуя их профессиональному и духовному росту. Придавал большое воспитательное значение математике, считая, что она нужна всем смотрящим на мир системно. Он также видел математику в поэзии и в музыке.

Он страстно в Кало влюбился. Фрида ответила ему взаимностью. В этот альянс трудно было поверить. Она — калека, он — высоченный, толстый полуиспанец-полуеврей с глазами навыкате, да еще и на двадцать лет старше. Диего был поражен талантом Кало и ее стойкостью. Фрида, как и очень многие другие женщины, не смогла устоять перед его обаянием и остроумием.

Меня удивляла эта необоснованная ненависть. Никто из них не сидел из-за евреев, никого не допрашивал еврей. Потом я убедилась, что в тюрьмах, больницах — везде, где сходятся люди по случайному признаку, ругать евреев так же естественно, как рассказывать неприличные анекдоты.

Возможно, показалось, что Оля — белая и пушистая, но всё не так. Её мягкость обычно проявлялась к немощным, больным или старикам. К тем, кто в ней нуждался. В отношениях с людьми, отстаивая свои взгляды, была резкой, не дипломатичной и бескомпромиссной. Она не притворялась, не лгала, и не льстила.

Сразу же после окончания войны было снято несколько бравых кинолент по финским сюжетам: «Машенька», «Фронтовые подруги», «В тылу врага» и др. Картины вселяли оптимизм и прошли с успехом. Советская пресса бодро отрапортовала о существенном отодвигании государственной границы от Ленинграда, объявив это главной целью всей кампании, и постаралась о ней быстро забыть. Так же быстро забыли о погибших и покалеченных бойцах.

Тем, кто никогда не жил в коммунальной квартире, вообще трудно представить, как можно постоянно находиться в столь тесном контакте с чужими людьми. Однако люди годами, десятилетиями жили в таком вынужденном контакте, и волей-неволей их соседи становились вроде как и не совсем чужими.

Мне было необходимо продемонстрировать путь в науку человека, как говорили мои друзья, с биографией советского ангела, но с одним весьма существенным изъяном — записью «еврей» в паспорте. Знали об этом только два человека — членкор и я. Догадался еще один — Виктор Некрасов.

Лука приехал в Израиль в 1913-ом году из Астрахани, из еврейской семьи, в которой детей обучали ивриту… Пятнадцатилетним он прибыл в Израиль и написал семье, что остаётся… Оказавшись в безвыходной ситуации постоянного надзора британцев и отсутствии материальных средств (вся коммунистическая деятельность в Палестине велась им на волонтерской основе), единственным выходом представлялся возврат в Россию.

Мои лучшие ученики живут в Берлине, Манчестере, Париже и Нью-Йорке, чувствуют себя превосходно, пишут там хорошую еврейскую художественную музыку и… возвращаться не собираются. К тому же израильское общество в силу целого ряда причин отказалось от 2000-летней еврейской культуры рассеяния, её языка, музыки, литературы и театра — случай уникальный в современной истории (как, впрочем, и сама история народа).

Начало «таяния» было провозглашено ещё в 1954 году книгой Эренбурга «Оттепель» и журналом «Знамя», решившимся опубликовать её. Это же «Знамя» опубликовало в этом году и стихи Пастернака (но — только стихи!) из его отвергнутого «Доктора Живаго». Но по-настоящему «таяние» было услышано в стране, именно в начале шестидесятых, — когда «оттаяли» и вслух заговорили и запели поэты, точнее — «поэты в душе» (не в СП — союзе советских писателей).

Летели три дня с ночевками на «Дугласе». По пути отец от нечего делать переводил английские надписи самолета, в том числе — на бачке с антиобледенительной жидкостью, которой в годы Второй мировой войны был, как понимаете, этиловый спирт. Было там обозначено, что перед посадкой этот бачок надо опорожнять. Это сообщение крайне обрадовало экипаж.

Конечно, архитектором Аушвица было национальное германское государство… А вокруг него в Европе была уйма других государств, столь же национальных, но постройки возводили они почему-то другие. Зато было по соседству еще государство — ни разу не национальное, а вовсе империя, вот она-то как раз создала Колыму и тоже миллионами убивала людей, которые ей не сделали ничего плохого.

Конституция — это не бумажка на столе, над которым склонились философы, записывая свои мысли. Это правила управления обществом, уже сформированного историей и обычаем уважать закон. Сообщество, которое оказалось в руках отцов-основателей, уже было сформировано протестантской религией и общим правом. Американский народ унаследовал привычки полагаться на собственные силы и признавать свою ответственность, и это дало почву для убеждения, что граждане способны управлять собой.

История творилась в споре разных мнений и интересов, но с общим сознанием уникальности Америки, общей лояльности ее идеалам, Конституции, в том числе к нарративу ее истории (становящемуся мифом, когда демократия умирает). Она началась усилиями ее отцов найти баланс между свободой и равенством, и сегодня мы видим, как эти два идеала, изначально заложенные в американскую демократию, оказываются в состоянии разрушающего противостояния.

Давид — второй царь Израиля. Первый — Шауль, репетиция царства, показавшая Давиду, каким оно быть не должно. Шауля, возвышающегося в любой толпе, в любом окружении, власть подмяла, сознание его разодрав, ввергла в безумие. Давид, в толпе незаметный, над властью поднялся, с ее тяжестью сумел совладать. Шаулевы простодушные времена сменились Давидовой государственной изначальностью, буйной, отважной, чтобы начать при Шломо костенеть.