Драматургия

Ты ведь рапсод, Одиссей… И сшиваешь воедино восток и запад, даешь людям другие имена и другие судьбы, проходишь через страну мертвых и ложа богинь и царевен, бросаешь родину, к которой так долго стремился, проводишь корабль между Скиллой и Харибдой и… завидуешь после всего этого ничтожному гребцу, а, может быть, и людям, ставшим животными…

Тонечка! Вы мне жизнь спасли! А я тут валяюсь, как нестроевая древесина под названием бревно, вместо того, чтобы благодарно встать перед вами на колени и.…как порядочный человек и мужчина… просить вас стать моей женой…

И вот я здесь. «Клубничные поля» оказались вовсе не полями, а сквериком, и никакой клубники здесь не растёт. Витаю в мыслях, судорожно ищу выход из лабиринта, в центре которого также мечется Даня. Ромео и Джульетта с мобильными телефонами. Болтаемся во времени и пространстве, вечные мученики своей несгоревшей страсти. Наша любовь всё крутится и крутится. Заевшая пластинка на рентгеновском снимке. Запрещённая. Кем?..

Вдруг я почувствовал, что именно здесь, в этой детали, остро проявилось особое свойство повествования. Самая большая значительность событий оказалась именно в музыке, внутри, в сознании, передавая его самой сцене. Музыка — условный Чайковский как возродившийся персонаж — призвана здесь победить условный текст — Пушкина.

В плен попал к душманам. Растянули его верёвками между деревьев и рубанули обе. Они б и ноги ещё отрубили, и яйца с членом, и у дороги такой обрубок бы и выставили — любили они так делать. Но тут наши налетели. Успели на вертушке в госпиталь довезти. Спасли.

Маменька, выслушав от меня все эти глупости, заметила, что хоть я невежда, осёл и маленький неуч, но главное в этой коллизии ухватил, и теперь мне осталась самая малость: прочитать всю прозу Пушкина, не говоря уже о поэзии, и переслушать все оперы прекраснейшего Петра Ильича…

А я скажу, что его из колеи выбило. Обман. Наглый, примитивный, циничный обман Гитлера подкосил ЕГО. ОН, конечно, мало надеялся на некую бандитскую этику, «понятия» равного по сделке, силу фальшивых обещаний. Но вот раскусить ничтожного австрийского ефрейторишку наш матерый волк был обязан. Но не раскусил, а тот его и провел. И не трусость, смелость или отвага с этих пор руководят товарищем Сталиным, а жажда жесточайшей мести.

Литераторы только и живут тревогой о сохранении имени в потомстве. А самый верный путь к «сохранению» указал Герострат. Все литераторы в душе — Геростраты или Добчинские. Ни для кого так не легко сжечь Рим, как для Добчинского. Катилина задумается, Манилов — пожалеет, Собакевич не поворотится; но Добчинский поспешит со всех ног: «Боже! Да ведь Рим только и ждал меня, и я именно и родился, чтобы сжечь Рим; смотри, публика, и запоминай мое имя».

Что за ужас, что за страх, кто скрывается в кустах? Что за ужас, что за страх, кто скрывается в кустах? Мара-пура, мара-пура, изменяется фигура, что за ужас, что за страх, кто скрывается в кустах, кто скрывается в кустах, кто скрывается в кустах…

Биограф Розанова (высвечивается на боковой сцене). Он имел привычку сразу, без предисловий, залезать в душу нового знакомого, «в пальто и галошах», не задумываясь ни о чем. Вот эти «пальто и галоши» действовали всегда ошеломляюще и не всегда приятно.

На нас навеки — бремя грустных лет./ Пусть правит чувство, долга больше нет./ Все вынесли отцы — нам в наши дни/ Не пережить, что видели они.

«Подожди, когда взмокнет эпоха / Новой слякотью ржавою, / Вот тогда и рассыплешь свой хохот / Над угрюмой державою. / Вот тогда европейской башкою / Всё смудришь не по-моему / И разгонишь железной рукою / Мою челядь помойную…»

При виде горя тех, кто лучше нас,/ Свое скорей забудется как раз./ У одного в уме всегда болит,/ Когда былых утех изглажен вид.

Действие происходит в наши дни в курортном городке Санни-Айлс-Бич штата Флорида, в районе большого Майами. Все действующие лица, кроме валета – иммигранты пенсионного возраста, уехавшие из бывшего СССР около сорока лет назад.

Сценарий короткометражного фильма