Воспоминания

Мне всегда казалось забавным, что в массовом сознании многочисленные крылатые фразы из романов Ильфа и Петрова воспринимаются одинаково (как бы на равных правах), неважно, исходят они от автора-рассказчика или от Остапа Бендера.

Признаю, однако, с горечью и грустью, что использование читалки нарушает интимные связи человека с литературой, поскольку книга — это нечто существенно большее, чем просто текст или даже иллюстрированный текст. Взятый с полки томик пробуждает целую вереницу контекстных, так сказать, воспоминаний.

Уже само название «лагерь смерти» есть заклинание, произносить которое опасно. Даже в своем кругу мы говорим «второй лагерь» или «там, на той стороне». И все-таки мало-помалу, как вода крошечными каплями просачивается через сколь угодно прочную плотину, к нам, в «первый лагерь», проникали отдельные сведения, и со временем я узнавал все больше.

Поколение детей, к которому принадлежала мама, вырастало в атмосфере тревоги и ужаса, они переживали, реальный, а не воображаемый (как бывает иногда в детстве) страх за свою жизнь и за жизнь близких, но все же они были детьми, и эти взрослые переживания мирно уживались с совершенно детскими страданиями и радостями.

Рецепт, предлагаемый Броудом, а именно: слияние культур с дальнейшим поглощением их единственной культурой — русской, стал постоянным приёмом в политике ассимиляции, проводимой сначала Империей, а после — Советским Союзом.

В эшелоне. Гороховецкие лагеря. В учебном батальоне. Поездка в Москву. Новое положение. Прачка в офицерском звании. Софуля возвращается в Москву. Новый 1944 год. Меня переводят в Москву. Война окончена. День победы.

А потом Елена Арефьевна исчезла. Говорили, что кто-то из переростков ей напомнил: «Вот ругаешься, а сама при немцах портрет Гитлера вешала!». Пришлось из школы уйти.

Углубляясь в английскую и европейскую поэзии, подходя также к пониманию христианства: чтобы работать над темой о религиозным христианском поэте, мне необходимо было узнать основы христианства и понять его отличие от иудаизма, я подходил все больше и больше к пониманию глубины, величия, дух захватывающей силы иудаизма.

«Вспомнить многое могу из жизни прошлой. / Были мрачные и светлые деньки / В жизни прошлой, сорняком давно поросшей, / И в стихи мои пролезли сорняки. / И полоть-уничтожать их слишком поздно, / Но я всё-таки пытаюсь иногда, — / И стихи мои отсвечивают прозой, / И легко в них можно время угадать…»

«Осень лада насулила, / Под дождём хожу, дышу, / Отбоялась, отспешила / И сегодня не спешу. / Будто шаг в обличье новом / Замедляю до креста. / Я всё та же, с добрым словом, / И впервые без зонта…»

«Свалился дуб. Распалось королевство. / Закисла явь: не греет, не цветёт. / Доели детки пыльное наследство, / Сглодали, обсосали переплёт. / Гуляй пурга, стучите льдинки в доски, / Накрой сугробом, белой пеленой / Следы всех тех, кто здесь оставил кости, / В компании с обувкой жестяной…»

«Земля погружена в тяжелый сон, / Тревожна ночь и непроглядна темень. / И снова тесный храм заполнен теми, / Кто верует, что свет — не побежден…»; «Откуда эта музыка? Зачем? / Чьи слезы сердцем леса овладели? / О чем молчат нахохленные ели? / В чем виновата ночь и перед кем?..»; «Сквозь завыванье вьюги — плач волчонка, / Нечеткий очерк дымчатой луны, / И не видны деревья за опушкой, / И в кружке чай на угольках кипит...»; «Есть области таинственного зренья, / Куда не проникает гордый взгляд. / Не встретишь там ни смерти, ни забвенья, / Там смыслы, освещая всё, горят…»

«Тяжела ли России свобода? Готова ли моя страна жить по закону, а не по совести? Тысячи сытых рыл, выглядывая из расшитых мундиров, уставились на мою родину — полуголодную, полупьяную, одетую в чужое тряпье. И наседают на нее, вопрошают: готова ли? осознала ли? и качают около ее носа пухлыми пальцами: ты не дури давай, не буянь, берись за ум!.. А она понуро молчит. Ни совесть, ни рассудок она не пропила — и ясно видит, за чей счет жируют обладатели красивых мундиров и их штатские начальнички-правоведы. Но что им докажешь, нехристям? И в зону она возвращаться тоже не хочет…»

«После бомбежки многие люди вернулись к эшелону, в том числе и я, но я почти ничего не помню…Я быстро поняла, что полная и пожилая тетя Люся (ей было слегка за сорок) не смогла выбраться из вагона. Наш вагон горел, несколько пожилых мужчин пытались вытащить раненых, но быстро прекратили свои попытки. Все выглядели усталыми, подавленными, и только двое мужчин в военной форме пытались что-то объяснить другим. Их почти не слушали…»

«Он сидел на подножке комбайна; левой рукой, помогая зубами, оторвал от газеты клочок бумаги, всыпал в него щепоть махорки, скрутил цигарку, достал из кармана спичечный коробок, зажал между колен и ловко чиркнул об него спичкой. Прикурил, неторопливо проговорил: — Фронтовая привычка, знаете ли… Не курю сигареты, папиросы. Ненастоящий табак в них. Просите рассказать, как воевали мы… От Сталинграда до Берлина дошёл… Много чего было. Вспоминать не хочется. Кровь, грязь, стоны раненых, гибель товарищей…»