Проза

Он открыл глаза, щурясь от утреннего солнца. Лиля включила телевизор. Ведущая новостей говорила о внезапной глобальной катастрофе. Начала испаряться вода. На экране появилось видео, снятое любителем. Уровень воды в озере заметно упал, а брызги и пена говорили о том, что вода в нём будто кипит, как в кастрюле.

Она уже выросла, давно было за тридцать. Но по-прежнему, как в детстве, летала. Над ветвями деревьев, путаницей проводов, над крестами телевизионных антенн. Поднималась выше над – и всё прекращалось. Выше была сетка. Ни из чего. Какая-то непонятная сетка. Экран. Дальше – не пускало.

Рубрика «Окоём», посвящённая Шестому Международному фестивалю русской литературы «Пушкинская горка»

Вопрос, насколько сильно ваше притяжение. Кто вы для неё и она для вас – не спрашиваю, хочу только знать, насколько далеко вы готовы пойти, чтобы её вернуть. Если да, то мы можем кое-что попробовать. Видите ли, любая наука, а медицина тем более, доходит до черты, за которой подразумевается нечто, что объяснить невозможно.

Бывало, что Сергей опаздывал на самолёт, наверно, срабатывал эффект «и пусть весь мир подождёт», но к прибытию этого рейса он не хотел бы опоздать ни за что на свете. Он попросил счёт, залпом опрокинул в рот остатки посредственного кофе, небрежным жестом положил на стойку купюру и зашагал к лестнице на второй этаж.

Камю отчётливо понимал, что его труд о Сизифе выразил традицию, присущую ранним древнегреческим философам, писавшим свои сочинения под одним и тем же названием «О природе». Один из самых загадочных философов того времени, Гераклит, бесстрастно утверждал: «Природа любит скрываться». Да, она действительно не желает предстать нагой перед человеком – в силу своей стыдливости или нелюбви к нему.

Рубрика «ЛитМузей», приуроченная к 140-летию со дня рождения Владимира Жаботинского

Несмотря на смертельную опасность, за счет искусного маневрирования экипажу уже поврежденного танка ближе к рассвету удалось вывести боевую машину в укрытие. Воспользовавшись паникой и ослабевшим звеном в обороне врага, залегшие стрелки-красноармейцы и танкисты Отдельной танковой бригады мощным броском овладели опорным пунктом врага, а затем и всем пригородным поселком.

Ну а теперь, когда наступили «дни короны», все в корне изменилось. Из самостоятельного и независимого во всех отношениях человека, разъезжающего на машине, посещающего лекции и помогающего детям и внукам, я как, впрочем, все в моем возрасте, попала от них в полную зависимость.

Меир Профис вернулся из санатория в пятьдесят шестом. Он провел там целых семь лет и прошел весь курс лечения, предписанного ему для того, чтобы он избавился от своих вредных фантазий о полетах в небо, разрешенных только пернатым, но запрещенных простому советскому слесарю. Земные ангелы вышибли эти бредни у него из головы, обескрылили его горб и выпустили узника на свободу.

А до третьего рейса дело не дошло. Арестовали Фиму в его сарайчике, в самый разгар производственного процесса. Целый взвод милиции на такое дело отрядили. Не шуточное ж событие — не каждый день в Славуте террористов ловят.

Прежде, чем она успевает ответить, он уходит. Наверное, это к лучшему — она чуть не начала на него кричать. Она преподает здесь сорок лет, и никто никогда не вмешивался в темы уроков иврита. Это ее царство. Маленькое, но своё. Жалко, что она сразу, на месте, не напомнила ему о своей автономии. Чтобы не думал, что он может устанавливать тут свои законы…

Брюсов (на освещенной боковой площадке). Вчера был у Красковых. У них сеанс. Мрак и темнота. Я сидел рядом с Еленой Адрееевной. Сначала позволил себе немногое. Вижу, что принят благополучно. Покрываю поцелуями шею, лицо и губы. Становлюсь смелее. Наконец перехожу границы.

Слушай меня ушами, Крик… Ты кричал про шаги времени так громко, что сам оглох и перестал их слышать. Ты любовался собой и ослеп. Ты — как старик, не видящий пальца, которым время тычет ему в глаза. Я хочу, чтобы ты прозрел и увидел жизнь…

Дома Павел достал Пастернака, том из Большой серии «Библиотеки поэта», подаренный ему тётушками на день рождения, открыл книгу — и о, чудо: он вдруг стал понимать каждое слово, каждый ход поэта, каждое движение души. Пастернак стал для него воистину открытой книгой, стихи запоминались наизусть с первого раза.