Культура

«Итак, нужно ли повторять: Бога бойтеся, царя чтите? Радуюсь, если не нужно, надеюсь, что не будет сие излишне. Может быть, не каждый из нас размышлял, что значит, что две заповеди: Бога бойтеся, царя чтите, в учении святого Апостола Петра поставлены рядом, в непосредственном одна с другою сближении. А в сем размышлении, может быть, найдется нечто достойное внимания…»

...От литературы он был очевидно весьма далек, поскольку не узнал даже Есенина... Как бы то ни было, но, выслушав пивных ораторов, он вызвал милицию и поведал двум подоспевшим милиционерам только что услышанное. После чего поэтов увели в отделение, где они провели ночь, но не успокоились даже за решеткой: например, пели “Интернационал” с поддельным еврейским акцентом, сознательно не выговаривая при пении букву «р» (это уже из рапорта участкового, проводившего четверку в отделение).

Почему люди пугаются самого этого слова: смерть? «Я еще не готов читать вашу книгу», - говорит мне нью-йоркский писатель Б.Н. В одном из известных российских издательств готовы напечатать «Долгие беседы в ожидании счастливой смерти», но при одном условии: нужно изменить название. Это условие принять не могу.

"Земной мой путь давно загадан: / Какой-то водолей на землю милость лил / И непонятно, словно генный гений-атом, / Любовь к живому слову подарил, / К живому дереву, и перышку, и шерсти. / Чудесный мир – крылат, четвероног – / Во мне он весь от колыбели и до смерти. / И никаким другим он быть не мог!"

Вторая (послевоенная) волна эмиграции, в отличие от Первой, вынесла на Запад не так уж много людей искусства, но и они замалчивались, недооценивались. В метрополии о них в целом судили с окопной беспощадностью как о предателях, подлежащих насильственной депортации и суду на родине. Да и Запад с его союзнической философией видел в них только пособников, а не жертв фашизма. Многим приходилось скрываться под псевдонимами, сознательно оставаясь в тени. Годы шли, поколение стало редеть, но вот в России наступили перемены, и лёд замалчивания начал подтаивать и крошиться. Валентина Синкевич решила его взломать, выпустив итоговую для всего поколения антологию «Берега».

Вкусив в молодости славы в качестве автора самых популярных советских песен и подающего большие надежды прозаика, он попал в опалу после того, как на Западе была издана первая часть «Чонкина». Но поскольку не сдался и не скурвился, то был сначала исключен из Союза писателей СССР, потом лишен регалий, наград , возможностей печататься и, в конце концов, советского гражданства.

Ещё в апреле на страницах «Накануне» разразился первый политический скандал, связанный с именем Толстого. Председатель эмигрантского Комитета помощи писателям Н.В. Чайковский обратился к Толстому с открытым письмом, которое было помещено на второй странице 17-го номера газеты 14 апреля 1922 года.

Известие, что Мравинский не будет дирижировать симфонией, явилось для Дмитрия Дмитриевича полной неожиданностью. Просто ударом. Тогда Дмитрий Дмитриевич обратился к дирижеру Кириллу Кондрашину. Тот ответил, что готов дирижировать 13-й симфонией при любых обстоятельствах.

Нейгауз как музыкант не мог не видеть (не слышать) гениальности Гилельса, его подлинной величины, но по каким-то причинам не хотел, чтобы об этом знал широкий круг людей, чтобы это было зафиксировано на уровне общественного мнения.

Изначально в голландском написании имени Рембрандта отсутствовала буква «d». Имя, полученное художником при рождении, писалась как «Rembrant». Однако, после 1633 года, он начинает добавлять букву «d» к своей подписи, на картинах, рисунках и офортах.

Сезанн опередил свое время, и его начали признавать, вне очень узкого круга, лишь в 1904 г., за два года до смерти, когда его работам был отведен целый зал в Осеннем салоне в Париже. Его большая персональная выставка состоялась в Париже уже посмертно, в 1907 г. А до 1904 г. его работы почти никто не видел.

Услуги Стаховича в этих условиях были уже не нужны. Станиславский и Немирович-Данченко сами нашли оптимальный способ сотрудничества — в жестком разделении сфер жизнедеятельности. Миссия Стаховича была выполнена.

На меня писали всякие «телеги», доносы и жалобы во все тогдашние грозные инстанции — в ЦК партии, в Госкомиздат, в газету «Правда», в правление Cоюза писателей, — и кто его знает, куда ещё.

Самопожертвование обретает свою истинную ценность, когда мученик не просто слепо следует за неким набором заученных догм, пусть даже и «научно доказанных», или же санкционированных древней традицией, облечённых в тогу Б-жественного Откровения. В решающий момент он обязательно должен услышать некий внутренний голос, голос своей совести, неподвластный, как известно, ни подавляющему большинству голосов, ни самому священному авторитету.