История

Не так давно закончилась жизнь Калужнина, а теперь могла окончательно завершиться его судьба. Как мы помним, так бы и случилось, если бы у него не нашлись заступники. Они хранили его произведения, а затем поспособствовали тому, чтобы явить их миру.

«Ты знаешь, Маурисье, я неоднократно думал о своей «неизвестной биографии» и всякий раз испытывал удовольствие, представляя себя евреем. Я ищу в себе свою родословную: Жертвенник всесожжения, Красное море, десять праведников, и «Экклезиаста». Но мое иудейство остается музыкой без слов, моей обращенной в прошлое надеждой. Я даже не знаю, как отпраздновать этот поток еврейской крови, который бежит по моим венам».

Не случайно и то, что Державин и Тютчев, Паунд и Элиот, Мандельштам и Хлебников, Йейтс и Борхес, Милош и Бродский в своем творчестве столь часто обращаются к образу водной стихии, уподобляя странствия человека во времени и само искусство плаванию в этой бесконечной, как само время, реке.

Мы с Василием сделали удочки и бегали на речку рыбачить — бегать не надо, река рядом. Однажды приходим с рыбалки, был обед. Мама плачет. Мы давно не слышали и не видели, чтобы мама плакала. Она сидела на камне и платком вытирала слёзы. Её вопрос: «Что будем делать?» Началась война, а у нас ни дома, ни места, живём на улице!

Впрочем, в одной из летописей есть маловразумительный рассказ о том, как какие-то граждане (тоже, видать, не представились!) внезапно напали на конвой великого князя Василия Ивановича, направлявшегося с какими-то делами в Смоленск. Было это на некоем Свинском поле возле Самсониевского бора (это примерно возле города Рославля Смоленской области). И великому князю «с воями и боярами» пришлось тикать от этих свиней как можно скорее. Что там случилось, мы не знаем.

Апелляция к знакам прошлого оказывается успешной, когда отвечает внутреннему, пусть и неосознаваемому, запросу на онтологическую безопасность при минимизации собственной ответственности и усилий. В этом, вероятно, и секрет привлекательности тоталитарных установок, откликающихся на инфантильную потребность комфорта и ролевую слаженность власти (бога, родителя, старшего брата…), берущей на себя все заботы и ответственность за человека (ребёнка, пока тот хорошо себя ведёт).

Разумеется, какие-то волоски на теле имеют и люди, но их роль незначительна. Говорят, что это атавизм, наследие наших древних предков, которые сплошь были покрыты шерстью.

Нет, братцы, в семидесятых витал над Москвой только призрак свободы!.. Свободы не было, и ничего вообще не было — ни заработка, ни возможности выставляться по-настоящему, а не клочками, ни жилья, ни прежнего здоровья, ни полноценного общения с единомышленниками… Была только любовь. И — жажда сосредоточенного творчества.

В мечети и синагоги не совался — от прирожденной застенчивости. Однако к крещению не подался и в верующие не перешел, отчасти из чувства отвращения к этой, и любой другой, массовой кампании. Уже тогда был готов ответить на вопрос о религии в истории России и ее будущем, что коммунизм — тоже религия.

Немцы ведут себя сдержаннее (хотя в этом отношении им далеко до англичан). Традиционная рациональность немцев проявляется в их стремлении «экономно» расходовать не только материальные средства, но и эмоции. Человек должен поступать обдуманно и взвешенно, это является гарантией его жизни в мире с окружающими и с самим собой.

- Отойди с дороги, куда прёшься?! Шастает рвань всякая, так и просится под колёса! И бородатый возница в тулупе и новой лисьей шапке больно ударил плёткой оборванного и грязного пожилого мужчину, который переходил улицу прямо перед повозкой, запряжённой парой холёных лошадей.

На ухабистых узких дорожках Разлеглась, никуда не спеша, Деревенька в полях и гармошках, Всей России печаль и душа!

А вы когда-нибудь любили, Совсем не ведая о том? А вы когда-нибудь ловили Полночный снег горячим ртом?

Жизнь не была лёгкой, в годы, когда неосторожное слово могло стоить не только карьеры, но и жизни, довольно резкий в своих взглядах и яркий как личность Ерошенко буквально «ходил по краю». Однако прямых столкновений с репрессивными органами счастливо избегал, от части этому способствовали его лёгкость на подъём и готовность, оставив всё, переехать в абсолютно глухую и труднодоступную область.

(ироническая проза) В высоком темно-синем небе зернисто дрожал и светился Млечный Путь — зыбкий, раздвоенный, как жало искусителя змия, как белый нерв вселенной, где ничто не дается даром, а только одно за счет другого. Глядя в бездонное небо, Георгий почувствовал себя каплей росы на древесном листе, которую высушит первый же луч солнца, блестящей пылинкой, бездумно танцующей в этом луче, тонкой черточкой между двумя датами. Пытаясь отогнать навеянные небом чувства, он заставил себя переключиться на земное, реальное. Попытался уснуть. Прикрыл глаза: в памяти промелькнула пустая серая клумба у въезда в город... а потом медленно возник и сам город — сахарно-белый, строгий, четкий, точно такой, как на макете у шефа в дальнем углу его огромного кабинета.