Литературоведение

Какое же страдание и горечь обременяли мысли матери, если в собственном сыне она видела черты характера и мировоззрения, которые она сама в своих произведениях «Макарка», «Мечтатель», «Не ко двору», «Устроились», «Феномен» изобличала, отвергала, не принимала, страстно боролась, описывая и всесторонне анализируя проклятие антисемитизма на Руси.

А если бы с нами был сегодня Александр Исаевич Солженицын, глубоко верующий, православный человек? Что бы сказал он об РПЦ, о патриархе нашем Кирилле? О том, как беспардонно лезет церковь в школы (даже в детские сады!), в искусство, как нагло пытается сейчас лишить Петербург Исаакиевского собора с его замечательным музеем.

Всё вышесказанное позволяет сделать следующую реконструкцию: «малый теракт» против А. Толстого послужил триггером, активировавшим положенное на время под сукно (по указанию вождя?) дело о «большом теракте».

Эта тема предназначена была именно для Вильяма Баткина. Ему было суждено создать произведение, соразмерное с «Иосифом» Томаса Манна, однако написанное евреем с чисто еврейских позиций и наполненное истинно еврейским мировоззрением.

«Монография написана в откровенно боевом и победительном духе. Автор верит в наши ценности, живет ими сам, а не только предлагает воодушевляться ими другим. Никакого комфортного брехтовского отстранения от культурной реальности наших дней критик себе не позволяет. Встань, смотри, думай, умей говорить “нет”, умей не идти за толпой, умей отстоять подлинные русские смыслы и умей различать — именно эти важные действия в повелительном наклонении предлагает критик совершать всем нам. Общий вектор книги, нацеленной на сопряжение русского духа, смысла и традиции с современностью, возвышает личность читателя, но в то же время вооружает его культурой понимания-различения…»

«Заданность героев Достоевского и Тютчева не имитирует Христа. Их творчество предстает в ежечасном ответственном выборе пути, а истинность выбора определяется мощью напряжения духа, полнотой сердца, зависящих, от истинности же выбора. Применяемый для создания образа Христа прием, соединяющий мощь психологического воздействия с целомудренностью взгляда автора, рожден из глубин религиозного чувства, но литературой использовался утилитарно. Магнетизм, притягательность личности Христа объясняется Его всепобеждающей любовью, источником которой является Отец...»

«Селезневу и Кузнецову требуются Евангелие и Апокалипсис. Они дают их творчеству центростремительные возможности, шанс на постоянно возрастающую динамику, на миф и апокриф — оружие в русской борьбе. Лихоносов — с Экклезиастом. В его русской ветхозаветности нет того бога закона и тоталитарной рациональности, который воспринимался Селезневым как один из главных врагов человеческой души. С селезневским и кузнецовским христианством — так кажется мне — легко совершать вылет из храма, из всей нашей привычной обрядности. С Экклезиастом Лихоносова, наоборот, хочется уменьшить вихревый эсхатологизм, прекратить подгонять время и вернуться в жаркие объятия православной повседневности — со святыми, иконами, литургиями, близкими и дальними святынями…»

«Герой рассказа, казалось бы, дошел до крайней степени безразличия, отверг все, приобрел револьвер, но ощутил внезапную жалость к плачущей девочке, бегущей навстречу ему. Тем не менее он подчиняется воле рассудка, который твердит, что никакой жалости он не может испытывать, ведь скоро он умрет и все исчезнет…»

Борхес не написал ни одного романа, зато виртуозно умел создавать мифы, превращавшиеся под его пером в реалии. Этот метод позволяет «малым» формам превзойти «большие». К тому же он мастерски использовал мистификации, создавая эссе, которые на самом деле были новеллами, и новеллы, обладавшие всеми атрибутами эссе.

будет произведение не только о двух художниках, но о том, как распутываются узлы - и приходит разгадка.

Книги Ю.А. Крестинского, В.И. Баранова, В.В. Петелина, А.А. Варламова, Ю.М. Оклянского

Что до еврейской культуры, то при всём его желании постичь её вполне Абрамович не мог. Ведь он не знал ни идиша, ни полузапрещённого тогда иврита («языка национальной буржуазии»). Да, он посетил несколько ярких спектаклей московских еврейских театров: ивритского «Габима» и идишского Государственного еврейского камерного под руководством великого Соломона Михоэлса, но мог по достоинству оценить лишь ритм, пластику, жест, движение актёров с характерным гротеском, шаржем, иронией.

Судьба ее и как поэта и как человека столь необычна, что продолжает тревожить сердце и будоражить мысль каждого, кто читает или слышит о ней...

Рассматривая, как менялось со временем отношение Томаса Манна к еврейскому миру, понимаешь, что простые ярлыки «филосемит» или «антисемит» к нему неприменимы. Отношение Томаса Манна к евреям постоянно колебалось между двумя полюсами: от отчуждения («я, рожденный немцем, не такой, как вы») до слияния («я такой же изгой, как евреи»).

«Дар воображения вечен как любопытный детский взгляд, зачарованный первым снегом, как неистребимая жажда целостной личности жить «по совести» и выживать — в плену ли, на краю ли пропасти в родной стране, под тяжестью рока или под властью злых людей...»