Проза

Знаем ли мы, что есть история? Нет, кажется ничего более ускользающего от разума, чем история; в усредненной школе ее представляют «бесконечно громадной очередью, в которой стоят в затылок друг к другу эпохи, государства, великие люди, короли, полководцы, революционеры, и задачей историка было нечто, похожее на задачу милиционера, который в день премьер приходит в кассу кинотеатра "Прогресс" и наблюдает за порядком, – следить за тем, чтобы эпохи и государства не путались и не менялись местами, чтобы великие люди не забегали вперед, не ссорились и не норовили получить билет в бессмертие вне очереди» (Ю. Трифонов, Другая Жизнь).

Финал операции с пленными узбеками, бывшими советскими военнопленными, воевавшими на стороне немцев, завершился хуже. Скорее всего, не все они были узбеки, немцы сформировали мусульманские подразделения из советских военнопленных из Средней Азии, но кто их различал, кто узбек, а кто нет? Предстояло вернуть их на советскую сторону. Наши грузовики перевозили «узбеков» через условную границу непрерывно в течение двух дней. Этой границей был горбатый мост с «Юнион Джеком» на одной стороне и «Серпом и молотом» на другой. «Узбеки» срочно отрывали и выбрасывали медали и нашивки, которые они получили в то время, когда воевали за немцев. Грузовики с ними все шли и шли на советскую сторону, а оттуда были хорошо слышны звуки выстрелов. Позже мы узнали, что все они сразу же были расстреляны.

На основании Версальского мирного договора в 1921 г. в Германии был принят закон о создании рейхсвера, численность сухопутных войск в котором не должна была превышать 100 тыс. чел., а численность моряков — 15 тыс. Нарушая этот закон, Германия негласно наращивала свой военный потенциал. Когда же в 1934 г. скончался президент Гинденбург, Гитлер провозгласил себя фюрером нации, заняв без всяких выборов и пост президента республики, которая, впрочем, в этот момент перестала существовать окончательно, и начался отсчет времени Третьего рейха. А 16 марта 1935 г был принят новый закон о строительстве вооружённых сил Третьего рейха, откровенно нарушавший Версальский договор. Даже термин «рейхсвер» был заменен на «вермахт», численность которого сразу подскочила до полумиллиона. Этим законом одновременно с сухопутными войсками создавали военно-морской флот (кригсмарине) и военно-воздушные силы (люфтваффе).

Я не верю, что нацистский Холокост был лишь страшным исключением из нормального состояния европейского общества, затронувшим главным образом немцев. Мне кажется, что это было глубочайшим падением всего человечества, случившимся после двух тысячелетий христианства и двух веков европейского гуманистического просвещения, Декларации прав человека, объявившей существование незыблемых универсальных прав человека и гражданина на жизнь, свободу и собственность. Захотелось разобраться в этическом процессе, приведшим к неистовому разгулу Холокоста.

Перед нами два мировоззрения. Первое - теоцентризм: Бог является центром мира, Он управляет миром, вмешивается в происходящее в нем; развитие мира, включая в себя и развитие жизни на земле, находится под Божественным управлением, руководимо свыше. Второе - атеистически- материалистическое мировоззрение. Оно рассматривает нас, наш внутренний мир, разнообразные формы жизни, человеческое общество, экономику, религию, чувства любви, ненависти, ревности и тому подобное, как продукт одной-единственной сущности: материи в ее движении и изменении. Эти два мировоззрения являются метафизическими позициями, которые по сути своей не могут вытекать ни из опыта, ни из теории. Материалистическую позицию можно рассматривать как своего рода веру. В первой главе мы уже говорили о том, что материалистическое убеждения не являются рациональными.

Вернувшийся с фронта Роман застал пепелище - мать умерла еще в 1942 году. Он не стал читать письма Мозжухина, сохраняя, как говорил, уважение к тайне. Впрочем, вероятно, речь шла не о тайне, письма были читаны другими, и содержание их известно, а o болезненности для Романа темы отцовства. Знакомые писателя, между тем, говорили об их портретном сходстве. Александр Диего называет отца миметическим сыном известного русского актера немого кино Мозжухина. Он собирал его фотографии, оплачивал уход за могилой на русском кладбище Сент-Женевьев-де-Буа.

На уровне моего четвертого класса жить в стране стало лучше и веселей (как справедливо отметил товарищ Сталин, вскоре – в середине третьей четверти этого учебного года – избавивший нас от своего присутствия), и повышение жизненного уровня народа нашло отражение, в частности, в том, что школьная администрация взяла на себя заботу и расходы, связанные с обеспечением нас чернилами. А там не за горами были и последующие эпохальные перемены – начатые 20 съездом партии, осудившим культ личности Сталина.

Вообще смеялся он редко. Внимательно прислушивался к спорам в сушилке, где мы собирались по вечерам, или в казарме. Как правило, чем-нибудь основательно и неторопливо занимаясь. То подшивал подворотничок к гимнастерке, то чистил до полного блеска новенькие сапоги. Или раздумывал над чистым листом бумаги, сочиняя письмо домой. Никто так и не узнал, кому предназначались Борины письма: матери, жене или оставшейся в Череповце девушке. Недописанное письмо он складывал вчетверо и прятал в нагрудный карман гимнастерки. В школе это категорически воспрещалось. В карманах у курсанта не должно быть ничего лишнего. За письмо – их полагалось хранить в тумбочке, но Боря избегал оставлять там личные, интимные вещи; – за письмо в кармане старшина при осмотре мог и наказать. Выговором по службе или нарядом на работу вне очереди. Но к утру у Бори в карманах было стерильно пусто, и мы не могли понять, где он хранит свои письма.

Ну, а что ты ожидал? – спросил он себя. Что «процедура», как они предпочитают называть это, будет приятной? Да собственно говоря, что в ней плохого? Ничего. Во всяком случае, физически. Сижу в удобном кресле, отвечаю на несложные вопросы. Все сомнения позади...

Мы поднялись на холм, я поднялась, ты еще поднимаешься. Можно идти дальше, на снегу нет следов, еще нет следов. Там, через поле, кусты, там всегда есть, что есть, особенно сейчас, в первую луну снега, еще есть ягоды, сладкие, они давятся, вкусно давятся на зубах, теперь ты будешь знать это вкусное место. Я нашла его сама, в свою вторую зиму. На поле есть верхние огни, я их пройду первая, потом, когда я их пройду, пройдешь ты. Ты будешь стоять и ждать, пока я пройду. Я иду. Стой.

На кухне за столом действительно сидел Марио и пил кофе с молоком. Но это не был ни Марио-краснодеревщик, ни Марио-продавец фруктов, ни Марио, сын свинобоя, и также ни один из тех Марио, о которых я думал, идя по улице. Это был брат Филомены, попавший на два года в тюрьму за кражу со взломом. Зная, что он в один прекрасный день освободится, я сказал жене, что видеть его в моём доме не желаю и даже разговаривать с ним не хочу. Но она, бедняжка, любила брата, пусть он и был вором, и потому хотела видеться с ним в моё отсутствие.

Эти обстоятельства и дали Сергею повод, по следам нашей с ним встречи на писательской конференции в Калифорнии, назвать моё имя в своей очередной колонке - с неё мне и показалось уместным начать эти заметки. Упоминая «Панораму» - заметьте, вполне доброжелательно, но и несколько покровительственно, - заметку он назвал: «Величественная «Панорама». А ведь “мог бы и бритовкой...» - как это бывало тогда в отношениях между только еще встающими на ноги и пытающимся выжить любой ценой, изданьицами тех лет «нашей эмигрантской» прессы.

Две мировых и одна гражданская войны оставили мало материальных свидетельств о жизни моих родственников. Вся семья моего отца погибла в Холокосте, там же погибли отец и отчим моей матери, и поэтому в основном все сведения, которыми я располагаю о жизни моих родственников, я почерпнул из рассказов матери моей мамы, Ольги Волковицкой, девичью фамилию которой я и ношу. Ольга Владимировна сыграла исключительно важную роль в моей жизни. Она опекала меня, когда я был маленьким и, как я думаю, она любила меня больше, чем всех остальных многочисленных мужчин в ее жизни. В семье все ее любили и никогда не звали бабушкой, а называли странным и ласковым именем «Бабсик» Именно под этим именем она будет фигурировать в этих воспоминаниях.

В раннюю пору студенчества Галя Рубинштейн (по дружескому и весьма американизированному прозвищу Галя Руби), не то, чтоб „открывшая мне мир симфонической музыки”, но, действительно, нередко таскавшая меня с собой в Филармонию, сделала ещё один галактического размаха подарок: Третий этаж Зимнего дворца. Там, вопреки партийно–начальственному брюзжанию, были вывешены французские импрессионисты. А позднее – и пост–импрессионисты, и даже кубисты! Галя, оказывается, занималась в эрмитажном кружке у Антонины Изергиной, которая и сотворила этот подвиг. Вот где промывались все донные колбочки–палочки глаз, – чуть ли не лечебная процедура и визуальное пиршество одновременно. Бывал я там бессчётно впоследствии, благодарно любуясь Марке, Дереном, и, конечно же, Манэ и Ренуаром, зрительно празднуя то Матисса, то Вламинка, то Брака и Пикассо. Всё иное казалось – фуфло.