Проза

Оказалось, что иудаизм – не свод священных текстов, а то, что думали и думают о Б-ге, евреях, мире и всем, что его наполняет – раввины, то есть эксперты по Талмуду. При этом авторитет священных текстов – платоновски беспрекословен. А раввины, интерпретируя эти тексты, предполагают в человеке человеческое поведение, и вовсе не рассчитывают на невозможное. Монастыри, вериги, власяницы и самосожжение вдов евреям не положены. А каждую неделю у евреев бывает праздник. Еврейский религиозный закон – галаха представляет собой уникальный пример протагоровской социальной инженерии, в которой все примерено, скроено и сшито по человеческой мерке.

К чему я все это пишу? Чтобы показать – Роберт Ли не выбирал того пресловутого Потерянного Дела, символом которого его сделали. Он поступал как солдат, которого долг зовет защищать свою страну, оставляя другим политический выбор, куда этой стране идти. Оправдывать этот выбор благородством Ли – красиво, но неверно; Ли был против такого выбора. Будь дело Конфедерации ему близко и дорого – он мог бы еще до войны принять предложение представителей Техаса в феврале, или предложение военного министра Конфедерации в марте 1861 года. Когда Ли делал выбор сам, он выбирал Юнион, а не Конфедерацию. Два десятка делегатов конвенции в Ричмонде, которые сочли, что им по пути в мире – с Юнионом, а в войне – с Конфедерацией, выбрали Конфедерацию для Ли – за него и без него. И в этом трагедия самой красивой легенды американской Гражданской Войны, генерала Роберта Эдварда Ли. Впрочем, не только его. И не только в той войне.

- С какого момента вы поняли, что пишете настоящую прозу? Ведете ли вы дневник и черпаете ли из этого источника? Этот вопрос я скорее вам задам – а как вы думаете, с какого времени я пишу настоящую прозу? Дневники веду. Вела всегда. Графомания это называется. Но без этого качества писателей не бывает. Я знаю по меньшей мере двух людей, которые стали бы замечательными писателями, если бы процесс письма не вызывал у них отвращения. Поскольку память у меня плохая, я бы забыла девять десятых своей жизни, если б не дневники… Для любого человека это полезное дело – записывать. Обдумываешь, формулируешь, потом удивляешься, что за чушь в голову приходит. А иногда и не чушь!

Вспоминаю, как в одной из аудиторий ЦДЛ при читке некой поэтессой своих стихов, я оказался в группе молодежи, мешавшей ее выступлению. То были адепты герцога. Поэтесса мне не нравилась (и до сих пор раздражает дамским прекраснодушием), но я увидел слезы в ее глазах. Ее преднамеренно оскорбили. То была "политика": кому верховодить в литературных кругах, а кому знать свой шесток. Я постеснялся наподобие других топать ногами и отпускать язвительные реплики. Однако, принимая во внимание далеко идущие интересы герцога, я и не подумал призвать соседей к порядку… Стыдно стало потом.

Ворох слепых машинописных листов с наименованием „Доктор Живаго” мне дали на два дня и одну ночь. Проглотил, долго переваривал, с неудовольстием слушая снобистскую пронабоковскую критику, не в силах ещё возражать ей. А когда переварил, понял: это же не роман, а свежее целостное мировоззрение, изложенное в романно-стихотворной форме. Это же – философия общего дела, символически преодолевающая смерть, – ну, хотя бы на условных примерах, в беллетристических картинах, как Евангелие в притчах! Конечно, могила на переделкинском кладбище выглядит убедительнее романа, а всё-таки совместный со стихами текст передаёт читательской душе предощущение Пасхи.

На двери висели остатки сюзане, сроду не знавшего ни стирки, ни чистки. Голая лампочка Ильича, которого бабушка глубоко и испуганно почитала. Да, знакома была с Крупской, с Луначарским, изучала культуру — что-то говорила про то, как устраивала театральную студию для беспризорных. Какой причудливый мир — в нем бесконфликтно уживались Карл Маркс и Зигмунд Фрейд, Станиславский и Евреинов, Андрей Белый и Николай Островский, Рахманинов и Григ, Ибсен и Чехов! Конечно, любимый Гамсун! Голодающий журналист, который уже и кожаные шнурки сжевал, красиво галлюцинирует от голода, пока не приходит ему в голову умопомрачительная мысль — а не пойти ли работать? И нанимается юнгой на корабль.

Что же касается настоящего вмешательства, то начиная с 1936 года, из одной Конституции в другую переходила чеканная формула: “судьи независимы и подчиняются только закону”. При коммунистах судьи, как шутили они сами, были независимы и подчинялись только райкому. При демократах райкомов не стало, и их на какое-то время оставили в покое. Как только власть встала с колен, судьи вновь стали с опаской поглядывать в ее сторону. По счастью, они успели воспользоваться передышкой и сплотились в довольно-таки замкнутую корпорацию. Замкнутую, по крайней мере, от тех, кто лишен возможности позвонить им по телефону.  

За 11 лет службы в городском управлении ему довелось выполнять эту процедуру дважды. Последняя клиентка лежала без движения, вперив взгляд в потолок, и ни на что не реагировала. Похоже, мыслями она уже была на том свете. Что касается предыдущей, то с ней дело обстояло еще хуже. Почти старуха – сорок два года – и девственница. Она беспрерывно плакала, прямо ревмя ревела, и повторяла одно и то же: «Может, меня помилуют? Может, меня помилуют?» С этими словами и потоком слез она схватила его за руку, когда он задрал ей рубаху, и с этими же словами схватила за ногу, когда он собрался уходить. Зато третья, сегодняшняя, оказалась птичкой другого полета.

Второй Машкин жених тоже был симпатичный, умный и образованный, а работал адвокатом в какой-то адвокатской конторе. Происходил он, по его словам, из рода Аракчеевых, но фамилию носил простую – Кузькин. Он так клиентам и представлялся: «Адвокат из старинного дворянского рода Аракчеевых Сергей Кузькин. Какая у нас проблема?» Адвокат он был настоящий, работал много, в выходные пил виски и ругал клиентов за жадность, иногда ходил в гости к другим адвокатам, где они пили виски и ругали клиентов за жадность, ещё он копил деньги на «БМВ» и на кожаный портфель, ненавидел начальство и имел две супермечты – стать главным адвокатом и уехать в Америку. Потому что «в этой стране нам, Аракчеевым, делать нечего».

Странное зрелище открылось мне. На перроне толпилось множество людей в серых телогрейках. Серые котомки висели у каждого за спиной. Редкая цепь конвоя отделяла их от "вольных" пассажиров. Солдаты казались близнецами – настолько сознание важности выполняемого долга сделало их одинаковыми. Они как будто сошли с плаката времен войны. Молодые лица были непроницаемы. Желваки ходили под напряженными скулами, сурово сжаты губы. Стальные глаза, не останавливаясь ни на минуту – вправо-влево, вправо-влево, рыскали по перрону. Кого они высматривали? Один встретился со мной взглядом и отвел глаза. Трудно было представить на этих лицах улыбку. А ведь и у них есть девушки, младшие сестры, братья, быть может, дети.

И вот в это притихшее сообщество ожидающих и нарядных она сказала... она решила сказать и этим, из этого трудного класса, то же самое, что она обычно говорила своим ученикам, приступая к изучению поэзии Пушкина. Она объяснила юным личностям, что в России не было и нет традиции политической борьбы или философских споров, а единственное, что было и до сих пор остаётся – это традиция «волхвов». Общественное сознание изменяли или стремились изменить люди, обладающие этим драгоценным даром, талантом писателя, но в России этот талант ценится куда выше, чем в других странах, а почему: потому, что поэтам и писателям приходится исполнять эту роль «вдохновенных кудесников», о которых Пушкин так замечательно написал в начале своего творческого пути. И она процитировала из «Песни о вещем Олеге»: «Волхвы не боятся могучих владык, и княжеский дар им не нужен, правдив и свободен их вещий язык, и с волей небесною дружен».

“Дорогой мой сыночек, ты видишь, до чего довела тебя гордыня, стремление показать, что ты сильней других. Послушай совета твоей матери, которая единственная тебя любит и которая, когда тебя не было со мной, страдала сильней, чем святая Мария, когда её сына распяли: оставь твою гордыню. В этой жизни лучше потерпеть обиду, чем обидеть самому… не знаешь разве: взявший меч от меча и погибнет? Даже если на твоей стороне правда, гордыня сделает тебя виноватым. Христа распяли, и он простил своим врагам, а ты хочешь быть умнее Его?” И так далее. Что я мог сказать? Что она неправа, что несправедливость совершена по отношению ко мне, что в том, что со мной случилось, целиком виноват негодяй Гульельмо, что на самом деле на каторгу должен был отправиться не я, а тот, другой. Чем говорить всё это, я предпочёл встать и выйти из кухни.

Жив барон Мюнхгаузен! Его своей книгой обессмертил Распе, предварительно сведя в могилу раньше времени сперва его супругу, а затем и самого барона! И я, отнюдь, не преувеличиваю! Лишь только книга о приключениях барона была переведена на немецкий язык, слава её распространилась по всей Германии подобно чумной заразе. Читатели умирали от смеха! А чета Мюнхгаузенов умирала от стыда и позора. Точнее, стыдилась одна лишь баронесса, а барон был вне себя от ярости! Его попытки выяснить имя автора остались безуспешны. Ему, кажется, даже имени переводчика выяснить не удалось, хотя то был человек известный. (Это мы теперь знаем, что «Приключения» были тщательно переработаны и изданы Готфридом Августом Бюргером в 1786 году.) Старый барон даже собирался судиться с издательством, но тем самым только подтвердил, что в книге высмеивается именно он, лично он и его патологическая склонность привирать!

Фолду вторила красавица Коллан, над которой откровенно потешались финансовые эксперты, загоняя ее в угол вопросами. Тем, кто особенно пристально изучал финансовые отчеты Lehman, были видны нестыковки и противоречия в указанных цифрах. И наконец, самые дотошные раскопали то, что банк стремился всячески скрыть. Деньги, взятые в долг у других банков, Lehman выдавал за собственную наличность[20]. Тут вспомнили Элиота Спитцера, знаменитого шерифа Уолл-стрит, при котором такие махинации не остались бы безнаказанными. Федеральные власти же никаких мер по отношению к Фолду и его команде не предпринимали. Когда дело дошло до того, что менеджер одного из крупных хедж-фондов открыто объявил по телевидению о намерениях играть с ценными бумагами Lehman Brothers только на понижение, Полсону не оставалось ничего другого, как сказать: «Дик, постарайся найти покупателя своему банку. Я не вижу других путей спасения».

Одна наша близкая знакомая, родив в свои 42 года сына, заболела раком щитовидной железы, и врачи давали ей от силы шесть месяцев жизни, но только при условии, что она согласится ампутировать плечо и грудь. «Нет, – сказала себе больная, – я не могу допустить, чтобы мой сын рос без матери.» Имея медицинское образование, она смогла засесть за книги и вступить в упорную войну с болезнью, пробуя то одни, то другие альтернативные способы лечения. Четыре года шли бои, победы сменялись поражениями, но, в конце концов, она одолела врага. Врач проделал все необходимые тесты и с изумлением объявил, что неизлечимый рак исчез, излечен. – Я знаю, что вы не станете оповещать коллег об этом результате или описывать его в статье, – сказала исцелившаяся пациентка, – потому что он ставит под сомнение диагноз, поставленный вами четыре года назад. Но, скажите, если моя болезнь случится с кем-то из членов вашей семьи, вы поделитесь с ними моим опытом? Врач промолчал.