Проза

Поверить, например, коммунистическим утопиям, поверить примитивной, хотя и зловредной, хитрой в то же самое время коммунистической «сказке про белого бычка» (про сказочное равенство, братство и счастье, которое принесет на своих трудовых плечах славный марксистский пролетариат и пр.,) было легко и крайне соблазнительно как раз в России с ее склонностью безгранично, беззаветно отдаваться сладкому вымыслу и сладким снам, безоговорочно верить любым волшебным сказкам, сколь бы глупы и даже нравственно безобразны они порой ни были!

Голос и впрямь был божественный... В общем, в мае 1990 года мы в кабинете Засурского назначили главным редактором Сережу Корзуна. После чего Буряк и Клигер начали каждый день требовать – выходите в эфир! Как, мы ж еще не зарегистрированы! А неважно, отвечают, надо частоту застолбить. Если ее заберут – регистрировать будет нечего. И тут все уперлось в проблему – названия-то у радиостанции нет. Как выходить без названия?

11 сентября 1924 года, выступая в Шотландии, в Эдинбурге, на митинге консерваторов – впервые после 1904 года, – Черчилль сказал про лейбористов, что их политика сближения с Советской Россией и займ, выделенный лейбористским правительством Макдональда, для него неприемлемы: «…Наш хлеб – змее большевизма, наша помощь – иностранцам, наши услуги – социалистам всего мира, не имеющим отечества, но братским странам за океаном, говорящим на нашем языке, от дружбы с которыми зависит вся будущность нашего острова и нашего народа – им только холодные камни безразличия и пренебрежения …».

Шли они долго и всё пешим ходом. Когда кто-нибудь из детворы сильно утомлялся, татэ сажал его в тачку поверх барахла и ещё сильнее налегал на рукояти, будучи бессменной тягловой силой. Жена по болезненности своей и слабосилию и сама была непрочь взгромоздиться, кабы не детвора. Изредка им удавалось прикупить у селян кое-какой харчишки, точнее, обменять на что-нибудь из своего барахла, так как деньги брали неохотно. В хлебе же почему-то отказывали вовсе, некий не совсем для татэ внятный здравый смысл стоял за этим. Тачка всё больше пустела. Но гусь по-прежнему оставался в ней, всё больше промасливая свёрток. Не мог допустить татэ праздного, без хлеба поедания гуся. Всё в нём против этого восставало. Вот добудут хлеба, доберутся до более-менее спокойного места и совершат трапезу не наспех.

Помню старуху в чёрном платье и с клюкой, громко проклинавшую по-французски советскую власть. Именовала она её с идишским корнем - махтунья. Власть она ненавидела просто безбожно. "А сранэ мелиха, зол зи пэйгерн, омэйн". При всём при этом она неодобрительно отзывалась о моём слушанье "Радио Свободы" и "Свободной Европы". Надо слушать Би-Би-Си, американцев, или, в крайнем случае, "Немецкую волну", они куда объективнее, вполголоса, со значением говорила она, оглушительно стуча палкой по полу. И, сбиваясь с французского на родной язык, добавляла свою вечную мантру: "зол ундзэр фаркактэ махтунья пэйгерн". Хорошо, послушно говорил я. Мне было десять лет, или двенадцать, или семнадцать, когда она приходила в наш дом.

«...А потом цивилизованные французы украли русский колокол в Херсонесе и увезли в Париж, в собор Парижской Богоматери, в тот, где по периметру стоят изображения нечистой силы...»

«...«По дороге в Голливуд…» – опять пропело в мозгу, и откуда эти слова, вот навязались на мою голову, – взмахнула рукой женщина, словно отгоняя навязчивую строчку, и чуть не упала, но друг-велосипед удержал равновесие и неторопливо повёз свою хозяйку по привычному маршруту. Да, быстро жизнь пролетела, вроде вчера были юными, а сегодня уже годы за плечами, а впереди – пугающее и неизвестное совсем чуть-чуть...»

«...– Ваня, выбирай: или я временно влюблен в нее – а влюб­ленные все одинаково мыслят – и возвращаю тебе ее любовь, или эта тонкая нить снова порвется и скорее всего навсегда! Тем более, думаю, что уже через пару посланий в стихах тебе можно переходить на нормальный язык...»

«...Мы пересели в какой-то эвкалиптовой роще на другую машину, которую оказывается Дюк там держит специально. Такая раздолбанная, ржавая, крытая брезентом и с каким-то дерьмом внутри, чтоб никто на неё не позарился, и чтобы она не вызвала подозрений. Вроде как работяга какой-то заехал и на время оставил, по делам пошёл. Сели и поехали бог весть куда, отдавшись на волю случая и Дюка...»

«...Она была не местной. Где она родилась и откуда появилась в этих глухих, далеких от крупных городов местах, никто не знал. По всему судя, вышла какой-то ночью из поезда на безлюдной станции Сущево, да там и прижилась. А может, и высадили ее с того поезда, а, может, отстала от него, потому и прислушивалась всегда к громкому, неясному лаю вокзального радио, объявляющего о прибытии очередного состава, начинала суетиться и собираться в дорогу. Но потом налетал, как Змей-Горыныч, на маленький перрон шумный огнедышащий поезд. Он пыхтел, гремел железом, будто переломанными крыльями, которые вынужден волочить за собой по земле, и Ленка в ужасе пряталась за грязным кирпичным зданием вокзального туалета, что сырел поодаль в зарослях кустов...»

«...Если бронетранспортёр командира первого взвода не тронулся с места, естественно, что и следующие за ним тоже остались на месте. Командир батальона, устремив взгляд вперёд, не догадался оглянуться. Оглянулся только проехав приличное расстояние, и с ужасом обнаружил, что позади него нет батальона...»