Проза

Автопортрет Рембрандта трагичен. В том, как художник изобразил себя густо освещенным, смеющимся стариком, с кривой усмешкой выглядывающим из темного пространства, Целан увидел мимолетность земной жизни, ее зыбкость, точно выступающую из глубин аквариума.

Итак, главное в «нагадить» — нагадить, унизить, не прибегая к широкой конфронтации, которая без наличия у нас атомной бомбы, увы, сейчас неосуществима. И, насколько я понимаю, мы должны принять решение быстро, сейчас, ибо наш бесценный аятолла не хочет ждать.

Сама Старуха была талант, настоящая звезда, и утверждала, что гастролировала в Киваваке, за Летней землей, в землях чужих — что, учитывая тогдашний уровень развития коммуникаций, звучало совершенно невероятно.

Темно, но я ощущаю его улыбку, когда он притягивает мою голову и ответно шепчет: «Я тоже этого хочу. Чтобы мы с тобой жили у самого синего моря, я бы ловил неводом рыбу, а ты вела хозяйство: готовила, стирала, мечтала о новом корыте и ждала, когда я поймаю золотую рыбку».

Вейнольд мог только играть в карты и больше ничего делать не умел. Он был человеком необычной, странной принадлежности. Странным было его скандинавское имя, его одежда, его уважительное отношение к окружающим. Каждый рубль, который он потом мгновенно проигрывал, доставался ему таким духовным напряжением и унижением, о котором другие не догадывались.

Мы вступаем в отрочество, когда разговоры взрослых становятся понятными, но не имеющими никакого значения, потому что нам стало безразлично, царит в нашем доме мир или нет. Теперь мы можем следить за интригой, предсказывать течение домашних ссор и их продолжительность, и мы их больше не боимся, двери хлопают, а мы не вздрагиваем.

Крайне осторожно блондинка ступает на банкетку перед роялем, затем поднимается на красный рояль. Она проделывает это таким образом, что край платья задирается и слегка обнажает ягодицы. Сексуальной походкой Хильда подходит к краю рояля, обращённому к публике.

Начало писания всякого текста почему-то так мучительно, так уверенно внушает чувство невозможности — и чаемого текста, и какого бы то ни было с ним связанного смысла, — что уже из простых защитных соображений — чтобы лишний раз не травмироваться, — только и делаешь, что избегаешь этого начала, избегаешь всеми мыслимыми силами, уходишь во все вообразимые стороны, спасаешься, как только можешь.

Будет день — будет невеста. В местечке у некоего состоятельного обывателя выросли дочки-близнецы. Звали их Хана и Браха. Сходство меж ними удивительное: одно лицо, и один склад. Где тут Хана, а где Браха — лишь родной отец да мать их умели различать. Исполнилось отроковицам шестнадцать лет, девы на выданье, нечего тянуть!

Щенки радостно гогочут, смеются, показывают большие пальцы. Хотел было вернуться к своей подстилке. Остановился. Стал вглядываться. У одного на шее ничего нет. У другого на цепочке Могендовид — шестиконечная звезда. У третьего на шнурке… Крестик. У четвёртого на замысловатой, тяжелой цепи — Полумесяц.

Он притворился по телефону морским котиком, в то время как толком не умел имитировать их тембр голоса. А мадам Кольер — мамина коллега — подумала, что у нас в гостях младенец, которого оторвали от груди.

Для претворения своих планов князь Ода не гнушался использовать иностранцев: португальских торговцев и иезуитских миссионеров. От торговцев он получал скидки на приобретение огнестрельного оружия и налог от их торговли в его владениях. Иезуитские миссионеры должны были помочь ему в борьбе с влиянием буддийских монастырей, и Нобунага стал покровительствовать христианству, разрешив открыть церковь в Киото.

Он любил море, а море его не любило. Так бывает. Лежало томное в лучах солнца, само в себе море. И лес был к нему довольно равнодушен. Впрочем, он иногда себя обманывал, принимая грибы в своей корзинке за знаки внимания. Про город и говорить нечего. Этот жил своей жизнью всегда: куда-то спешили трамваи, заглатывало толпы метро, сияли фонари иллюминаций. И даже если удавалось выхватить из каши знакомое лицо, это ничего не меняло: лицо его тоже не любило.

Бес во мне зудит. Не тот, что на словах желает нам зла, а на деле, запахнувшись в красный плащ, услаждает наш слух и нашу душу пением. Этот, наоборот, понуждал меня, первоначально исполненного самых благих пожеланий, украдкой язвить, провоцировать, подносить несчастным губку, напоенную уксусом под видом вина.

Ты ведь рапсод, Одиссей… И сшиваешь воедино восток и запад, даешь людям другие имена и другие судьбы, проходишь через страну мертвых и ложа богинь и царевен, бросаешь родину, к которой так долго стремился, проводишь корабль между Скиллой и Харибдой и… завидуешь после всего этого ничтожному гребцу, а, может быть, и людям, ставшим животными…