Рассказ

«Вместо лампочки здесь рога изрубленной радуги под сводами горят, сложенные холодным, искаженным крестом. А кровь шуршит… реки крови, воды многи шелестят во тьме времен, во тьме плоти, там вся история, её голоса. Незажженные свечи тают, расплываются без огня. Сколько я метался между них, пытаясь разбудить, оживить…»

«Дряхлый пионер с горном, поддерживаемый этой арматуриной, когда-то служившей в качестве полновесной руки, смотрит бельмами из темноты на Штрипкина, облизывает потрескавшиеся за столько лет губы и силится сыграть побудку… Тщетно. Гипсовый горн отсырел. “Неужто брак?.. — корит себя Штрипкин, поворачивая допотопный выключатель, подаренный шефами-электриками. — Боже!.. Сколько же их накопилось!..”»

«Гуляев устало передвигал подбитые камусом лыжи. Останавливаясь для передышки после крутых подъёмов, он смахивал рукавицей иней с усов и бороды, поправлял за спиной рюкзак и шёл дальше, с каждым шагом приближаясь к зимовью… Ничто так не сокращает путь, как воспоминания, раздумья, размышления. И, шагая, Гуляев мысленно перебирал строки будущего романа в письмах, правил фразы, дополняя их душещипательными признаниями и проникновенными словами. Воссоздавая в памяти письменный диалог любовников, Гуляев то смеялся над их наивностью, то вслух ехидничал и злорадствовал…»

«— Не торопитесь, не торопитесь... — в голосе незримого попутчика послышалась усмешка. — А вот, к примеру, подруги ваши бывшие... Да и просто знакомые — те, к кому вы были неравнодушны при их жизни. Кстати, придет время, когда вы и сами взглянете на себя с той самой стороны... Тут я почувствовал легкое замешательство и замолчал. — Увидите собственные похороны, узрите, кто где стоял, узнаете, натурально ли плакали, или только обмахивались платочком для приличия, — продолжил голос с гаденьким смешком. На мгновение мне явственно представилась вся эта картина. И, раздосадованный, я поспешил задать следующий вопрос. — Так, может быть, те, которые там, могут не только смотреть и оценивать? Может, они могут еще и влияние какое-то оказывать? Могут они влиять оттуда на развитие здешних событий?..»

«Там, в небесных садах, я вхожу в деревенскую хату давно умершей тетки Ульяны. Она воспитала моего отца-сироту вместе с тремя своими детьми. Сколько раз ребенком в этой хате я качался на люльке, привязанной веревками к ржавому крюку потолочной балки. В передней хате за столом с деревенской снедью сидят мои родные со спокойными прекрасными лицами. Я обнимаю деда и бабку — родителей моего отца, которых никогда не видел. Их унес голод тридцать третьего года, но эту хату они успели построить. А потом я пожимаю крепкую руку второго деда — отца моей матери. Его убили в январе сорок четвертого при освобождении Ленинграда. За этим застольем есть место и для меня…»

«Город медленно погружался в темноту. Зажглось уличное освещение, засветилась синевой надпись на здании гостиницы “Союз”, что разместилась около залива канала имени Москвы (у речки Воробьевки), вспыхнули сигнальные красные огни крыш и всевозможные разноцветные рекламные вывески каких-то далеких высоток, выступающих за каналом над общим фоном растянувшегося Химкинского массива. Постепенно загорались и многочисленные окна окружающих домов. В свою очередь мужчина зрелого возраста, находящийся в это время в большой комнате своей квартиры на десятом этаже одной из московских шестнадцатиэтажек, не спешил включать свет…»

Был объявлен всепланетный конкурс на самую изощренную казнь, какой еще не видывал славный род человеческий; казнь, которая посрамила бы великих инквизиторов всех времен и народов; казнь, которая стала бы грандиознейшим телепредставлением, катарсисом, через великий страх и ужас вызвав долгожданное очищение греховной человеческой породы.

Вообще над Собко сгущаются тучи, это уже видно невооруженным взглядом всем. Даже отец разглядел опасные тени и стылые угрозы, открыто снующие по углам. Тараса уже серьезно прорабатывали на бюро обкома, пылко обвиняли в гнилом либерализме и опасном попустительстве националистическим настроениям.

Не так давно, без всякой на то причины, вдруг явилась мне в воспоминаниях любовь моей ранней молодости, девушка по имени Фаня. Было нам тогда по семнадцать лет, и любовь, как положено, бушевала с необузданной страстью, с клятвами, слезами, учащенным сердцебиением и многочасовыми выяснениями отношений.

Серое, однообразное существование учителя математики Александра Мильнера изменилось, как в доброй европейской сказке: вчера — бедняк, сегодня — король. В школе всё оставалось по-прежнему. Алик не обращал особого внимания на ученицу Копелевич, относился к ней, как ко всем остальным. Зато дома с нетерпением ждал ее звонка.

Попробую объяснить суть работы «вечного двигателя» Моисея Гольдштейна, ибо принцип производства «чего-то из ничего», собственно и есть назначение «вечного двигателя». Гениальность Гольдштейна заключалась в том, что он применил этот принцип не в физической сфере, где обломали зубы вышеуказанные товарищи, а в социальной.

В тот же день он выбросился из окна одного из ещё недостроенных корпусов больницы перед нашими окнами. А потом пришёл к нам, из той же больницы, на костылях, весь в гипсе, крови и бинтах. Перепуганная мама загородила ему вход в квартиру, уверяя, что меня нет дома.

«...Было утро, середина лета. Взошло солнце. В прозрачной проточной воде резвились мальки. Они носились по мелководью, гонялись друг за дружкой, да так резво, что песок на дне подпрыгивал и уносился вниз по течению. По поверхности воды, отражая солнце, — слепя глаза и пуская повсюду маленькие солнечные зайчики, — пробегала рябь, поднятая расшалившейся мелюзгой. Порой рыбешки выпрыгивали на воздух, а то вдруг быстро, зачем-то все разом, выставляли из воды свои ротики. И тут же ныряли в глубину, оставляя за собой множество маленьких кругов — волн, которые смешивались, сбивались друг с другом, смешно морщили ручей-речку и уносились течением в сужающийся проход между кустами хвороста с одной стороны — и камышом с другой…»

«Снился мне сон. Будто пускаюсь я в темноту земляную, в пустоту черную, как в иной мир. И сам себя боюсь потерять в такой тьме. А там стена, и у стены на самом дне тьмы — заточное место, а в нём отец и его дети, и плач их, претворяющий страдание в радость и надежду, каких нельзя представить на земле. — Пиши о них! — говорит слово внутри меня. И я обрадовался легкой радостью, потому что нашел то, что искал всю жизнь. Так легко, будто на мне нет тела, одна душа. И силой этой радости подымаюсь из заточного места…»

«Я хорошо запомнил его — бывшего снайпера. Хотя, мне стыдно признаться, я почти ничего не помню из его рассказов… Кроме одного — самого последнего. Возможно, эти рассказы были слишком коротки, маловыразительны, и в них не было ничего броского. Гость и сам был ничем не примечательным человеком с суровым, неулыбчивым лицом. Когда он опирался локтями на стол, его ладони замирали возле лица и только указательный палец правой руки жил какой-то своей, отдельной жизнью. Палец почти всегда указывал на потолок, и я чаще смотрел на него, а не на лицо гостя. И как-то особенно остро вдруг понимал, что там, за потолком, есть небо, что у неба нет дна и что этой безмерной вечности жизни противостоит не меньшая вечность смерти…»