Рассказ

«На облака посмотрели. Красивые они, облака эти!.. А там, ниже, беззащитный детский рисунок. Жизнь, одним словом... И чего только не намешано в этой жизни: и плохого, и хорошего...»

Годы прошли (годов он не считал), и теперь ему суждено быть погребенным на этой дороге, если, конечно, среди прохожих и проезжих найдется добрый самаритянин, который не поленится вырыть яму и закопать его. Говорят, в древности мудрецы завещали хоронить их на большой дороге, чтобы ноги живых, идущих дальше, топтали и разносили по миру их прах.

Свадьбу сыграли по всем правилам. Стасов папа-генерал прикатил в заслуженный отпуск из-за границы (естественно, с мамой); сами же торжества были организованы под руководством Лидиной мамочки – а не следует забывать, что была она главном бухгалтером в том управлении, которое руководило всеми ресторанами города – в своем роде тоже если не генерал, то никак не ниже полковника.

Решение было принято в тот же вечер, и на следующее утро папа подал просьбу об увольнении по собственному желанию. С заводской квартиры быстро съехали. Родители сняли комнату в какой-то многолюдной подвальной квартире около Курского вокзала. Папа нашел работу в захудалой стройремконторе, где и пересидел годы арестов.

Меланхолия плавно перетекает в мизантропию, а мизантропия в чертовщинку. После этого чувствуешь огромную радость, глядя в лицо обыкновенного человека, задумавшегося о том, как пожарить картошку. Я хотел, чтобы этим человеком была девушка, читавшая сегодня в метро дамский роман и наступившая мне на ногу от полноты отождествления себя с героиней, отдавшейся графу на третьей странице.

Большой ломоть каравая берет жених. Невеста уступает, чтобы, по примете, ему быть хозяином в семье. Пусть исполнится примета! Мать стоит с блюдом, и будто ничего не видит и не слышит, хотя молодые и все гости готовы уже двинуть на крыльцо, к свадебным столам.

Но всё это тоже пройдет, уступая место новым впечатлениям. Днем, когда мы все выйдем на улицу, яркий желто-красный трамвай, оглашая свое долгожданное прибытие трелью звонков, привезет с собой густую фиолетовую тень, которая накроет остановку, мгновенно погрузив нас в холод. На мне будет тонкая ветровочка, и в ней я успею почти окоченеть в лучах обманчивого майского светила — как уже окоченел, посинел и почти растворился на студеном ветру шпиль краснопресненской высотки.

Показательны в этом смысле не вошедшие пока в десятитомное собрание сочинений два маленьких рассказа о любви, носящих «именные» заглавия — «Артём и Василиса» (2015), «Мой Серёжа» (2015) — они согревают душу самым трепетным и нежным теплом. Не случайно Вацлав Михальский выбрал такие «внесоциальные» категории людей, которым общество часто вообще отказывает в каких-либо чувствах, считая, что одни — дети — ещё не доросли до настоящей любви, а вторые — старухи — уже давно и думать о любви перестали.

В выходные дни и в непогоду его стали мучить приступы хандры. У него было все, чего он желал. О чем мечтал в полуголодной, безденежной юности. Но ни деньги, ни комфортная, обеспеченная жизнь его не радовали. Казалось, с его жизнью случилось то, что бывало на химических опытах в школе: заполняя реактивом одну пробирку, обязательно опустошишь другую.

Ах – есть женщины в русских селеньях – коня на скаку остановят – не говоря уже о добром молодце. Она вгляделась в зеркало – волосы куда как хороши – русые, густые, пружинящие, и лоб чистый. Глаза серые, между прочим, с поволокой – если надо, она умеет ими смеяться, но самое замечательное – большой – медленный в улыбке, отяжеленный яркой помадой рот – она любила свое отражение в зеркале.

Не всякому писателю выпадает честь подвергнуться ауто-да-фе. Подобно тому, как перед берлинским университетом с благословения Геббельса студенты сжигали Маркса, Фрейда, Гейне, в Москве новая комсомолия жгла книги Сорокина. Для меня Сорокин – певец изгнания из рая. Рай – русская проза 19 века, Сорокин – ее соцреалистическая перверсия.

Она уже несколько лет любила другого – профессора литературы из их колледжа. Человека яркого, интеллектуального, утончённого, можно сказать. Но... он был женат, двое детей... Никакой надежды, она это понимала. И вышла за Кена, когда он сделал ей предложение в третий раз.

Он проводил целые часы в засаде, в окопчике, зажав ружье коленями. Потом возвращался в Париж продрогший, измученный, с глазами убийцы. Ночью его мучили кошмары, и он просыпался в поту, в странной уверенности, что его двойник остаётся в тех местах, которые он только что покинул. Может быть, это таинственное существо живёт в его парижской квартире, когда он отсутствует?

«У нее за шкафом благодать! Во-первых, она отсечена от всего open space, по существу, защищена шкафом, как стеной, и от чужих наблюдений и от чужой энергетики, и, наверное, от многого другого. Слишком долго общалась она с необыкновенными людьми и поэтому верит в чудеса. Слева от нее входная общая дверь, и боковым зрением она прекрасно видит, кто входит, а кто выходит; справа только одна сотрудница Верочка, которая никогда не раздражала ее и не раздражает; за спиной стена, к которой она едва может отставить свой стул — остается зазор сантиметров тридцать. В общем, за шкафом у Анастасии Александровны своя крепость и благодать! Первым делом она включает компьютер, и рабочий день начался...»