Интервью

...Если о Брайтон-Бич, то у меня к нему двоякое отношение: ненавижу и люблю (Odi et amo). Ненавижу за бесцеремонность некоторых жителей-обывателей, за грохот надземного сабвея, за нелепую смесь русского языка с английскими вставками, за излишне пёстрые наряды дам в мехах и золоте, за несчастных бездомных, просящих милостыню на каждом углу… И люблю!..

Мехмат МГУ — одно из достижений русской цивилизации. К сожалению, он сейчас во многом «упал», что там говорить. Но ведь всё «упало», и сама Россия «упала». Мы — наша интеллигенция, наше поколение — тоже «упали» в большой степени.

В связи с «бытовой темой» вспомнилось следующее. Где-то в 1992 или 1993 году, когда рухнули цены, я летел из Москвы в Тюмень. Я уже был академиком, это точно. Передо мной, в самолёте, один парень, из молодых, купил себе банку пива. И когда я услышал цену за эту банку — я ошалел! Вот тут я понял, что я нищий. Просто нищий. Купить банку пива в самолете — для меня проблема…

Русская история — это синусоида: диктатура, хаос и снова диктатура (в преддверии очередного хаоса). Литература постоянно оказывается в тисках у цензуры и самоцензуры. На Западе же мы можем себе позволить свободу от колебаний генеральной линии. Наши журналы, те, которые «не продались большевикам», полностью независимы.

Мне никто не мешает всю Субботу напролет думать о Бытии, да вот беда, всякая чушь в голову лезет. И некому жаловаться, каков ты, такова твоя Суббота. Я, пожалуй, слишком погружен в повседневность. А от нее не убежишь. Она и в пустыне, и в храме догонит.

"Когда люди на старости лет становятся добродетельными, они всего лишь посвящают Богу то, чем побрезговал дьявол."

«Власти не стоит ждать бунтов против повышения пенсионного возраста. Их не будет. Все будет тихо… Тихо и мертво, потому что люди просто перестанут верить в элементарную справедливость. Возможно, это самое страшное, что может произойти — нравственное омертвение совести народа…»

«…без соприкосновения с добротой и душевной теплотой окружающих, без хотя бы единственного прекрасного по своей сути поступка жизнь — не человеческая жизнь. Можно не обладать тонким вкусом к цвету, звуку, форме, гармонии, но без вкуса к духовному человеку никак…»

«Прекрасное это, мне кажется, — живое, то есть трогающее душу. Оно может выражаться как угодно. Трогательное может быть прекрасным тоже. Для того, чтобы человек ощутил не низменность своего существования, а полет его, не всегда нужны канонические знания столетней давности…»

«Русскому человеку мало понимания того, что, мол, доброта или красота спасут мир, он — ищет Бога. Возможно, мне снова что-то кажется, но этот поиск я вижу и в Чехове, хотя он, казалось бы, отстраняется от веры, ссылаясь на то, что такая глыба, как Лев Николаевич Толстой, запутался в понимании Христа. Может быть, наше богоискательство, с одной стороны, слишком широко, чтобы увидеть его в полном объеме, как в Чехове или — слишком наивно — как в Толстом? Но одно я знаю точно, оно — очень жадно… И жадно только в нас, русских…»

«Слабо представляю нынешнюю школьную программу. Я бы не изымал никого. Здоровой голове всё на пользу. Но пожелал бы прекратить практику отбивания охоты к чтению: резко сократить количество сочинений, меньше изучать, что там говорили Белинский или Добролюбов по поводу писателей. Я вот почти всегда не согласен был с критиками ни в чем. Надо учить людей не повторять чужие мнения, а свои формировать…»

«Если вы спрашиваете про темы, которые я ищу в творчестве и хочу осветить, или, лучше сказать, для себя решить и выяснить, в чём смысл жизни, как нужно жить, какой характер или образ достойный и т.д., то для меня — это природа, люди, земля, — всё, что окружает. Конечно, деревня с её природной аутентичностью, город с подпорченными цивилизацией характерами, отцы и дети, жизнь и смерть, и детская литература, где практически нет ничего порочного…»

У нас была секретарём кафедры Виктория Васильевна Розанцева, которая мне рассказала, что тогда составлялся «особый список абитуриентов». И была «особая комиссия», занимавшаяся приёмом экзаменов у этих абитуриентов.

«Философии в виде интереса к фундаментальным проблемам бытия и знания в мировоззрении огромного числа людей нет. Но мировоззрение каждого из них не лишено потенциального философского содержания. Здесь тоже бывает по-разному. У немногих становление мировоззрения практически изначально сопровождается философской рефлексией. Есть и те, у кого успевает сложиться относительно цельное мировоззрение, и лишь потом проснется потребность в его философском осмыслении. Но большинство, повторяю, обходится без философии в сколько-нибудь серьезном смысле слова…»

«У меня с детства вырастало любопытство к природным вещам, я любил смотреть подолгу на камни, в их зернистые глуби, смоченные водой. Яркая глина, кирпичи, свежий тес, все эти вещи, точно источавшие цветное маревко — они подстерегали меня, слепо следили, безголосо передавали какие-то сведения. Разговор их был свеж и глуп, и звонок, как у детей, я любил его подслушивать…»