Воспоминания

Тем временем старейший русский журнал Зарубежъя, когда-то опрометчиво названный «Новым Журналом», испытывал очередной кризис. Нет, не денежный, хотя и он тоже, — впрочем, как и всегда. После кончины бессменного Романа Гуля на редакторское место заступил Юрий Кашкаров, и некоторое время это издание, пусть неуверенно, держалось прежнего, слегка попахивающего нафталином, курса.

Решено, надо описать экзамен студентов-медиков во всех смешных подробностях. Только смешных! И иронизировать не столько над мальчишкой, не нашедшим у неё коленный рефлекс, сколько над своей реакцией. С этого и начнём. Дальше будет видно.

Утром я поехал на север в Инголдмелс и нашел батлинский лагерь. Это было несложно: огромный комплекс, выглядящий, как тюремная зона. Устрашающего вида ограда с изодранной верхушкой вокруг лагеря, как будто он пытался удержать людей, сбегавших из него. На главном входе имелись шлагбаум и будка охраны.

Фрагмент

Когда вся семья перебралась в Одессу, Пинхус-Лейб со своей красавицей дочерью Рахелью поселился в небольшой квартирке на Молдаванке.

Детдома возникали и множились, как грибы в дождливое лето, как грибы разнообразные – разнонациональные, разнопрофильные и разновозрастные: был детдом польских беженцев, детдом малолетних правонарушителей, детдом особо одаренных подростков – и просто детдома без особого звания. Чтобы как-то управляться с этим стихийным множеством, стали мелкие объединять в более крупные. По какому принципу или признаку шло объединение, трудно понять – вернее всего, как Бог на душу положит, потому что в том детдоме, о котором я пытаюсь рассказать, были представлены все вышеупомянутые разновидности.

«Счастливчик. Умер до того, как пули поразили его», — эта странная мысль могла прийти в голову только врачу, который видел и знал, как часто смерть избавляет человека от невыносимых мук. Нет, он не будет таким, как этот лейтенант-артиллерист. Как растоптанный сапогами плевок мокроты. Он будет ненавидеть своих палачей, и это придаст ему силы. Его, Григория, будут расстреливать враги, и он крикнет им в лицо: «Да здравствует товарищ Сталин!»

- А что мы будем делать в панской Польше? – спросил любопытный Балаганов. - Говорите по-польски? Пшепрашам пан? – строго спросил Бендер. – Нет? Очень жаль, я тоже не умею, пся крев. Он смахнул крошку бисквита с лацкана смокинга: - Согласитесь, Шура, все же паны как-то роднее, как-то классово ближе, нежели румынские бояре. И сочувствуют жертвам сибирских руд. В общем, увидим на месте. Друзья перешли в трактир для таксистов «Пале-Рояль». Бендер выпил рюмку дорогого мерзкого ликера и закурил гавану, от которой долго кашлял: - Поступим, как Наполеон Бонапарт, - сказал он, продолжая разговор. – Сначала ворвемся в Польшу, а думать будем потом...

...А возле окна стоял и глядел на меня явно заинтересованным немигающим хищным взглядом невысокий худощавый старик с растрёпанными седыми волосами и выразительным умным лицом библейского патриарха. Он резко выделялся на общем фоне. Одет он был вполне прилично и даже, я бы сказала, стильно - в добротную кожаную куртку и такие же добротные кожаные сапожки. Я обратила внимание на его искалеченную левую руку - и сердце моё пронзила острая жалость...

«Стихнет гроза, отгремят шторма, / Вспыхнет звезды рубин, — / Сколько нетонущего дерьма / Выплывет из глубин, / Вновь перекрасится, а затем / Сгрудится у руля... / Крыса — вне наций и вне систем / Общего корабля...»

«Время закончится за листопадом — / то, где кузнечики, то, где стрекозы. / Саша, я буду, наверное, рядом — / горстка поэзии с горсткою прозы. / Я не умру (в понимании Брема, / Дарвина или хирурга Петрова) — / просто останусь, наверное, немо / там, где кузнечики прыгают снова…»

«И сквозь века / Я слышу гик погони / И вижу пепелища городов... / Пасутся неосёдланные кони / В низинах сопок, / Словно у шатров. / А степь вокруг, / Как выжженная крепость, / Пылится под набегами ветров... / Солёные озёра в местный эпос / Входили очертанием подков…»

«В золотые 80-е, названные позже “годами застоя”, всё было не так, как сейчас: жизнь — проще, люди — отзывчивее. Я училась в техникуме, а потом в институте, набиралась не только знаний, но и житейской мудрости. А затем, затем... Всё, чему не доучили нас благополучные 80-е, с лихвой наверстали 90-е. Научили выживать, быть бережливее и экономнее, думать о хлебе насущном и завтрашнем дне, заставили повзрослеть и поумнеть..,»

«Таких неприятных снов мне никогда не снилось. Сырое мясо, рыба, тошнота — все это признаки болезни каких-то внутренних органов. В конце концов они износятся, одрябнут, сгниют — это и есть смерть. И как мне хочется смело, будто со стороны, или как изо сна — понаблюдать за этим распадом. Со спокойным любопытством, как на чужую, посмотреть на свою плоть, живое вещество, умную глину, как она будет отделяться от меня…»

«Читая сегодня книги о войне, с высоты своего опыта и возраста приходится вольно или невольно задумываться: прав или не прав автор в своих суждениях, нюхал ли он сам “порох” или ему всё кто-то рассказывал, можно ему верить или нет…»