Воспоминания

«Теперь она жила как бы заново, жируя в раздольной, полной сусликов и полёвок степи и копя в себе запас густого, прозрачного яда, похожего на свежий липовый мёд, что выкачивают в начале лета со своих пасек прилежные пчеловоды. С осторожным шипением змея вползла на грудь человека и замерла, вглядываясь ему в лицо остервенелыми зауженными зрачками. Но Серёга дышал глубоко и размеренно, и под это беззаботное укачивание гадюка согрелась, разнежилась и сонно свернулась в клубок…»

«…куда бы я ни следовал, что бы ни видел, больше всего меня умиляют и радуют полустанки. К остальному я как-то привык: к подснежникам под откосами, к Байкалу, и к фиолетовым от багульника сопкам Читы, и к пахнущим сиренью станциям Подмосковья, и к шумным вокзалам, и к большим и малым городам. Но глухие, никому не известные полустанки России я люблю всегда, бывает, до слез. А когда мне очень повезет и я увижу на полустанке девушку, поливающую грядки или сидящую с книжкой, от которой она обязательно оторвется и скользнет по мне рассеянным взглядом, то я замру от сильного желания — быть около нее, поливать с ней грядки или читать вместе книжку. И еще, и еще раз почувствую и пойму, что я создан был для жизни доброй, для Любви, для тихого полустанка с огородом и девушкой…»

«Лента автострады проспекта вольготно расстилалась далеко внизу на широком просторе. Стоя на обрывистой круче, вознесшейся, казалось, к самому синему небу, Санек вытащил из кармана припасенную для такого случая увесистую ржавую гайку размером с абрикос, вложил в держатель, зажал пальцами, сказал младшему: “Смотри!!!” — и, оттянув резину со всей мочи, выстрелил… в то самое небо… Следя за высоченным взлетом гайки и последующим ее падением по траектории, неумолимо сближающейся на излете, как оказалось, с линией движения идущего в то время внизу по проспекту автобуса, — совершенно не принятого братаном во внимание, — они непроизвольно затаили дыхание, а младший даже присел…»

«Поэзия и легенды шли от брата Фёдора. Он уже умел любить и приукрашивать прошлое, хотя было ему едва четырнадцать-пятнадцать лет. Там, у Жилкиных, по его словам, жили силачи и весельчаки. Там пылали горны, там шла ловкая работа, там сыпались шутки и проказы. Он даже в сказки вплетал кузнецов Жилкиных. Так, например, сказочку о козлятах и волке он подавал мне в таком виде…»

…Сегодня такой туман подползал к городу, сплошной, первобытный… Из тумана торчала ветка, угол дома, кусок отмороженного белья – гипс, камень – окаменевшая тряпка, листок… На балконе третьего этажа висел не шелохнувшись бледный месяц. Он почти умер. До весны ему не оттаять… Туман рос, подымался, он наползал, обволакивал, лепился. Ночью он замерз и остановился. Скрепил пространство. Окаменел совершенно… Утром я не мог открыть форточку. Туман зелёной глыбой льда торчал в стеклах окна – в трещинах и кристаллах я видел замороженное, заколдованное холодом лицо утра. Снег, ворота, двор, хворост, куски улицы. Ни скрипа, ни ветра. Только ревун ревёт…

…Только бы добраться до родных берегов… Карты куда-то подевались, стрелка компаса бог весть что показывает. Не север и не юг, не восток и не запад… Вдали от земли родной – вот какое это направление.

Несмотря на смертельную опасность, за счет искусного маневрирования экипажу уже поврежденного танка ближе к рассвету удалось вывести боевую машину в укрытие. Воспользовавшись паникой и ослабевшим звеном в обороне врага, залегшие стрелки-красноармейцы и танкисты Отдельной танковой бригады мощным броском овладели опорным пунктом врага, а затем и всем пригородным поселком.

С одной стороны мы как люди разделяем свою судьбу со всем человечеством. С другой стороны мы проживаем свою жизнь как партикулярные существа, и нет иного способа быть людьми. Наша партикулярность есть наша универсальность. Только ценя то, в чем мы уникальны, мы можем ценить в других то, в чем они уникальны.

Десять лет в отказе оставили очень серьезный след в моей жизни, который не мог не отразиться на взаимоотношениях с морем, работодателями, сотрудниками и прочим окружающим миром. А море — это и вызов, и отдушина. Человеком движет желание познать себя и предел своих возможностей, а также максимально приблизиться к нему. Планка при этом все выше и выше.

Ну а теперь, когда наступили «дни короны», все в корне изменилось. Из самостоятельного и независимого во всех отношениях человека, разъезжающего на машине, посещающего лекции и помогающего детям и внукам, я как, впрочем, все в моем возрасте, попала от них в полную зависимость.

С одной стороны, история Арона Кандина частный случай, с другой — разрешение Кандиным уехать из эмирата — ещё одно подтверждение некоторой либерализации отношения к евреям в Бухаре, которая тогда начала проявляться. Как и многие другие богатые бухарские евреи, Кандины построили дом в Иерусалиме, но как очень немногие остались и пережили там Первую мировую войну.

Так уж сложились поиски, что наиболее богатая информация найдена о группе еврейских журналистов набора 1933 года. Возможно, потому, что в ней учились три юных литератора, судьбы которых привлекали внимание, по крайней мере, библиографов. А один из троих оставил после себя рукопись. Но не только.

А Голде с тремя малыми детьми пришлось учиться выживать самой и спасать детей. Перед ней маячила реальная угроза обвинения по статье «член семьи изменника Родины» — таких, как она, отправляли в специальный лагерь в Акмолинской области Казахстана.

А вот что нем говорил Окуджава: «Я знаю многих композиторов. Они все замечательные музыканты и даже, может быть, гении. В них тоже бушует музыка и переполняет их до краев. Но чтобы так сильно, как это у Шварца, я не встречал…»

Ему было 17, когда он уехал учиться в Москву. Его, еврейского юношу, Латвия, как своего представителя, отправила учиться в Московский университет имени Ломоносова. Он был гордостью школы. Так однажды сказала мне его учительница. Но ещё до отъезда он заинтересовался Библией, комментариями к ней, Талмудом, еврейской философией.