Поэзия

... А консул французский сказал на одном выступленье: / «В Париже и славы побольше, и денежных знаков. / Хотите вернуться?» Ответ повергал в изумленье: / «Зачем возвращаться, коль зритель везде одинаков?»

... Поэзия - это чума / хуже триппера, гнусь несусветная. / Но представьте себе, каково им нести эту ношу. / Посочувствуйте им...

В дамки метил оголтело, / надрывался день-деньской. / Жизнь промчалась, пролетела - / смерть пришла и с ней покой. / Ах, воитель - победитель, / что ж ты сдался и поник? / Никому ты не учитель, / никому не ученик.

Мой узкий круг теперь настолько сужен, / что в нём осталась только я сама. / Самой себе теперь готовлю ужин, / и от самой себя лишь жду письма...

В суете условного астрала, / В сладком хоре умственных ветров / Вспомним подметание вокзала, / По ночам мытье полов в метро…

...Я отдохну потом. Я отключусь попозже. / Главное — дальше жить. Всё-таки не забыться. / Перетерпеть себя. Ты же со мною, Боже. / В том, чего не избыть. В дрожи моей ключицы.

коктебельского ветра послушать хочу, его зуммер прерывистый и многослойный, многословие спутников мне по плечу – я учу наизусть иллюзорные войны, я кидаю кольцо в коктебельский очаг, запрягаю пальто и глушу небылицы… перевод этой бухты на русский начав, не могу перестать, то бишь – остановиться.

Я забыл, зачем я вышел: возможно, по кругу гулять, отражаясь в озере, или какую подругу для этих прогулок искать – не звонить же другу всякий раз, как я выпить горазд. С женщинами это куда интересней, – точно знаю, что говорю; на пнях, у воды непроточной, начиная болтать не с прописной, но строчной, но сбиваясь на пение всякий раз.

Горячей линзой выгнутый зенит. Потемкинская лестница. Гранит. Зачем-то с вечера невозмутимо море. Как в оркестровой яме, порт лежит В оправе берегов. Маяк в дозоре Зачем-то щурится на мельтешню хамсы. Прямая речь причальной полосы Наводит на швартовщиков дремоту.

Мои руки сейчас как фламинго, а чёрные ногти как клювы. Я мчусь и мечусь сидя на стуле. То ли увидеть и к телу прижаться, то ли забыться в полуночной дрёме.

По растерянной памяти мечется голая мысль – то взлетает стремглав, то таращится, тащится волоком, подойдёт к рубежу, воздевая признание ввысь, и гудит, как оса, как ударенный палицей колокол: прав – не прав, осажу-накажу.

Когда я там спала, то зеркала мерцали, словно витражи вокзала. Мне снилась мама, и она звала на станцию, где время ускользало. Послушно я зашла за ней в вагон, и электричка, вздрогнув, покатила. Испепеляло нас со всех сторон неугасимо-грозное светило.

В час, когда из мёрзлой тишины Возникают промельки рябые: Добрые, недобрые, любые – Перед первым снегом все равны. Вот бредёт старушка вдоль стены, Вот, беспечный хвост рулит собакой И ликует от снежинки всякой: Перед первым снегом все равны.

и почему-то очень важно было не упуская ни одной детали быть пулей – и спасением от пули – (глаза закрыла – а тебя не стало, глаза открыла – так и не вернули) всего пчелой в пыльце и звёздной пыли пчелой весенней и водою талой

Когда всюду мрак – не укрыться в тени, за линзами розовых стёкол… В пространство высокое руки тяни, где сгиб в одиночестве сокол. И небо, и ветер – всё это про нас… Но я не Шагал и не птица, я так высоко забралась на Парнас, что вряд ли сумею спуститься.