Рассказ

Возможно, опытные люди знают, что никакой парк — ни большой, ни маленький — ночью не похож на дневной парк. И не только потому, что он темен, безлюден и молчалив под горящей луной. Он населен тенями, которые пришли на смену дневным посетителям — взрослым, детям, собакам, летающим мячам, звонким голосам, птичьим перекличкам.

Когда ему понадобилось спасти своё родовое имение от описи и продажи с публичных торгов, он, не долго думая, женился на моей матери, единственной дочери и наследнице богатых фабрикантов соседнего департамента. В то время одна из его дальних родственниц была начальницей института благородных девиц. Почти с пелёнок меня отдали ей на попечение, и это было самое беззаботное время всей моей злополучной жизни…

София была умна, смотрела на жизнь трезво и понимала, что в перспективе её ждёт одиночество, потому что она не была знаменитостью, у неё не было друзей или поклонников, у неё не было денег и она не была ни в кого влюблена. А в неё, естественно, — никто тоже влюблён не был. Ей было пятьдесят семь, и она знала, что начинать жизнь сначала уже поздно.

Я подтянул разбитые колени к груди, ухватился окровавленными ладонями за стволы кустов и, подтянувшись из последних сил, бросился на них всем телом, но они вдруг просочились вдоль тела книзу, разодрав кожу на животе, и взору моему открылась синяя пустота неба. Это была вершина.

Они не снимали трусов, робели касаться низка живота. Слепо тыкались губами в щеку, затылок, лоб. Им было по пятнадцать лет. За ухом у девчонки схоронилась не вымытая под душем морская соль.

Сашенька в который раз вспомнила все, что пришлось ей пройти, пока стала Главной Дочкой, заняла то место в его жизни, на которое постоянно претендовали то новые жены, то новые дети, то какие-то неочевидные увлечения отца. Что делать, Папашка, как всякий истинный питерец, имел стойкую привычку жениться, а женившись, обязан был произвести на свет очередную Сашенькину копию.

В этих комнатах прошли и радостные, и горькие минуты. Сколько прочитано всякой всячины, когда на дворе ненастье или лежишь, сваленный гриппом. Именно в этой ладье вплывал он в заводь местной жизни. Сколько застолий, шума, криков, нестрашных скандалов было здесь.

Настоящая жизнь расслоена на отдельные процессы, каждый из которых занимает своё время. А Танго все так сублимирует, так концентрирует, так насыщает… Когда ты танцуешь, ты забываешь обо всем, от всего освобождаешься, от всех горечей, бед, неудач, болей. Когда ты танцуешь, ты пуст, ты свободен.

Ущелье выглядело так, словно гигантский и глупый зверь с когтями как штихель процарапал извилистую канаву шириной в десять метров, а глубиной около трех, и уполз размышлять, зачем он это сделал. Вокруг ущелья ровной шевелюрой рос буковый лес и судя по звукам, водились дикие вепри. Склоны ущелья были крутые и почти что отвесные, спускаться в этот темноватый карман пришлось на веревке.

С болью вырванные из молчания появляются несколько современных слов, коротких и скудных, как сигналы терпящих кораблекрушение, как костры, зажженные на далеких холмах, как жалобные и отчаянные крики, которые поглощает пространство.

Эн Эн вошла в его независимую жизнь неожиданно, просто и навсегда. Будто зашла женщина в дом и, даже не присев, стала мыть посуду, снимать для стирки занавески, вытирать пыль… Она на самом деле ничего этого не делала — в доме было чисто и аккуратно, но она привнесла в него покой и уют.

Как-то, разбирая старые записные книжки, я наткнулась на ее телефон, и мне захотелось опять услышать ее быстрый, сбивчивый монолог. Я позвонила. — Измаиловы здесь больше не живут — ответил мне незнакомый женский голос. — Они получали квартиру? — спросила я, хотя про себя уже знала ответ. — Да нет, Лизку ее чучмек в Израиль увез.

На скамейке сидели – Игорь Ворошилов, похоже – трезвый, узколицый и длинноносый, в старом плащике тесном, Веня Ерофеев, со светлым чубом, развевавшимся на ветру, словно знамя, и Рафаэль Зинатулин, худой, очкастый...

Горбовский на мгновение сфокусировал на нем свой испытующе-нетрезвый взгляд и, как бы не полностью убедившись в правоте своего анализа, вяло спросил: “Ты гнида?” Позже выяснилось, что слово “гнида” (по аналогии с настольной книгой) - настольная шутка Горбовского, обращение, в некотором смысле, дружески-фамильярное, которое он употребит в тот день еще не раз...

...мы привстали и замерли, глядя на бабу и на дверь бистро. Баба в сарафане, увидев наши недоуменные позы, тоже было остановилась, сощурилась в полумраке, пристально разглядывая нас, потом решительно подошла. Рот раздвинулся в широкой улыбке. «Вы, мистеры, наверное российские, местные так не встречают».