Рассказ

Той ночью ему приснился долговязый, узкоплечий человек в красном вышитом камзоле старинного кроя, с синей орденской лентой поперёк груди. Глаза навыкате, лицо в оспинах. Император Пётр Фёдорович, Пётр Третий. Голштинский чёртушко, вовремя не догадавшийся, что Россия смертельно опасна. Не изменница Екатерина, а сама Россия...

Рассказывают, что неожиданное явление на скамейках Дунавского парка молодежи, погруженной в чтение книг, вызвало даже некоторое беспокойство. И не только обывателей. Из пруда вылезла черепаха и, неспешно переставляя чешуйчатые ноги, направилась туда, где под платаном устроился Чернояров со скромным томиком Мандельштама в руках...

...Вслед за этим женщины крошечного побеждённого княжества, многие из которых овдовели из-за недавней битвы, покинули эту четырёхсортную крепость после окончательного разрушения пятисортного храма, переплыли реку в маленьких челнах, самоотверженно бросив вызов бурлящим водам, прошли чуть на запад вдоль южного берега, и тогда разожгли большой костёр и совершили массовое самоубийство в пламени.

"Может быть, когда люди будут любить вещи, деньги и себя больше, чем Бога, тогда, перед Страшным судом и падением звезд — вещи гневно сорвутся со своих гнезд, мстительно оживут, перестанут терпеть страсть и жадность к ним людскую — и обернутся в страшные личины наших овеществленных страстей. "

«Вот так всегда, — с улыбкой подумала Ирина, — только начнется самое интересное, и сразу — стоп, приехали!»

"Пригрело солнце и двух задумчивых и таких разных людей за столиком, которые и хотели бы расстаться друг с другом, да никак не могли сделать первый шаг, произнести первое слово или, точнее, слово последнее."

"Её отчаянно выпущенные когти разили воздух, а дети, всё более входя во вкус, перехватывали, забирая в зубы с загривком и шею, и рвали её каждый к себе."

"Отец никогда не публиковал своих стихов. А в какой-то момент душевных мук он сжег все тетрадки. Я их отлично помню, исписанные мелким ровным почерком. Изложенное здесь — почти все, что записала моя матушка, или сумел запомнить я. "

"Андрейка тогда свое творение не дописал, не осилил — в силу юного возраста и отсутствия умения. Но все же вернулся к нему сейчас, тридцать с лишним лет спустя от того Дня Победы, чтобы вместе с тобой, читатель, еще раз почувствовать дыхание тех горячих дней."

"Согревал себя мыслью, что не может он вот просто так сгинуть в Светлый праздник, пытался молиться как умел, но сознание стало угасать, глаза — слипаться, и вот, кажется, он уже слышит пение ангелов…"

Я вышел из кабинета Клода злым. Не помню, когда в последний раз я был настолько зол, но в тот момент меня буквально трясло от негодования. Впервые за последнее время я решил пойти выпить. Я спустился, предъявил охраннику пропуск и отправился в близлежащий бар. Я заказал себе стакан виски со льдом и снова задумался: «Допустим, ему снесло крышу… Ладно… Ладно… Но почему он носил этот чёртов воротник с собой? Почему не спрятал где-то дома? Почему не решил оставить место службы? Ведь было же очевидно, что опасно находиться на публичной должности в том месте, где произошло убийство…». Мысли неслись одна за другой, но чем больше шло времени, тем более они становились путаными. В итоге я решил, что есть вещи, которые сильнее нас, а потому дал бармену деньги и, ёжась от холода, вышел на улицу.

Женщина сделала глубокий вдох, выпрямилась и подняла к слепящему солнцу руки. Постояла так несколько секунд, затем слегка поднялась в воздух и бросилась всем телом на сидящую в шезлонге девушку. Та вздрогнула и издала еле слышный звук, словно пискнула мышь. Её спутник удивлённо смотрел перед собой: только что он видел красивую женщину почтенного возраста, бредущую по кромке воды, и вдруг она исчезла. Наваждение, что ли? Он перевёл глаза на свою подругу. Та была бледна как мел.

Я жила в июльской Москве, была счастлива и не мешала мне настоянная на известке и асфальте пыльная духота. Просыпалась я от карканья ворон, треньканья синичек и чириканья воробьев. Ещё пахли розы из моего повторяющегося сна: много лет назад было утро в южном городе, когда, проснувшись, я обнаружила, что руки у тебя, спящего рядом, до локтей исцарапаны, а по всей комнате разбежались тазы, банки, вазы, чайник. И во всём были розы. Белые и красные, жёлтые и розовые, бархатные и чайные. Твоё мне поздравление.

Проглядев оглавление, Павел Евграфович обратил внимание на короткие, хлёсткие названия глав: «Что такое смерть?», «Одиночество и путь человека», «Смерть и творчество», «Что такое убийство?», «Почему убивать дурно?», «Можно ли оправдать самоубийство?», «Убийство и польза»… Ух ты! Да, такую книгу открыв, не очень-то быстро закроешь. Поначалу язык книги показался Ходыреву на редкость мутным. Одолев с горем пополам примерно страниц сорок, он вздрогнул и начал читать лихорадочно.

Видишь ли, у человека много свободного времени. И это его проклятье – у него появляется возможность думать. Не о том, как добыть дичь или вырастить хлеб, а просто думать – о том, что такое жизнь и что такое смерть, можно ли быть действительно свободным и что такое, наконец, правда. Это ужасные вопросы. Именно потому нищий всегда счастливее богача – он озабочен лишь очень простыми, необременительными проблемами. Богачу нужны идеалы – для чего жить, чего добиваться. Это и есть искусство.