Роман

«Отчего-то стало весело вдруг./Отчего-то приумолкла печаль./День ли завтрашний желанен, как друг,/Со вчерашним ли расстаться не жаль...»

Кто знал быт коммунальных квартир, тому не в новинку, как трудно бывало скрыть свою личную жизнь в тайне от глаз, ушей и коварства соседей. Правда, в отношении нас, молодежи, это было простое любопытство и никаких сплетен и наветов не предполагало, но мне все же такое «внимание» было всегда несколько противновато. Как раз тогда я читал «Трех товарищей» Ремарка.

Кто-то уже, видно тогда, в 48-ом знал, что ведь не просто же так я родился и выжил в войну и в блокаду, не за ради себя и не просто же так близкие и далекие люди меня берегли и зачем-то кутали во что попало, тряслись надо мной, поили рыбьим жиром и горячим молоком. Стало быть, я есмь для чего-то важного, толкового, может быть, даже героического. Этот безответный вопрос до сих пор меня сильно волнует и придает сил жить и жить.

В доме на улице Шипсхед-Бей Роуд, известном среди иммигрантов как «дом, где русская баня», проживало много новых постояльцев. Снаружи дом был вполне приличный, семиэтажный, из красного кирпича, с круглыми фонарями перед входом и элегантным фойе. Но стоило войти внутрь и подняться на любой этаж, как вся красота и элегантность исчезала, сменяясь убогим однообразием длинных коридоров и многочисленных дверей, напоминавших общежитие или дешёвую гостиницу.

В этом мире мёртвых были свои запретные, ещё более мёртвые миры. По утрам дети шли в школы и исчезали там. На улицах никто не играл в классики, не прыгал в скакалки, не прятался и не бегал. Вечерами редкие рискованные мальчики, правда, катались на велосипедах и скейтах, но девочки пропадали до утра. Впрочем, некоторые из детей появлялись в супермаркетах со своими родителями.

Успеху начинания содействовало вызываемое Илоной всеобщее раздражение. Им она была притягательна. К ней тянулись, как ногтями тянутся к язве, не в силах стерпеть зуд. Она словно знала об этом, словно специально: терпите меня такой, какая я есть, вам же этого хочется. Чего стоил ее акцент, с которым в фильмах говорят белокурые эсэсовцы. Но когда с эсэсовским акцентом изъясняется персонифицированное добро, результат обратный: жмуришься на свет, но глаз не отвести.

Каким будет мой конец и когда он наступит, – мрачно думала Наташа, по-мужски размашисто, как настоящий заправский водила, паркуя машину на Брайтон-Бич авеню. Был седьмой час вечера. Она возвращалась домой с работы. Декабрьская ночь наплывала огромной тёмной волной, грозя вот-вот потопить судорожно барахтающийся в предрождественской суете город Бруклин.

Играть по правилам французской учтивости? Никогда в жизни. Что бы там французы ни говорили, в немцах их притягивает солдатская прямота, а немцы — это она знает по себе — без ума от французской обходительности. Но нет ничего хуже, когда те и другие начинают подражать друг другу.

Большая часть наших когнитивных процессов основана на подсознательной деятельности, происходящей вне нашего ведома. Мы видим мир целостным (пейзаж на фоне объекта и линия горизонта за ним) и не затрачиваем на это усилий потому, что зрительное восприятие, соединяющее вместе отдельные элементы зрительного образа, работает, не задействуя сознание. В результате, многие исследователи мозга убедились, что большинство мыслительных процессов проходят мимо нашего внимания, а мы осознаем только их конечный результат.

Я нарисовал языки пламени, вырывающиеся из окон, они закручивались вокруг крыши и пожирали мрамор. Мама спросила меня, что это, и я сказал, что это библиотека в Александрии, которую мусульмане приказали сжечь, потому что по сравнению с Кораном никакие книги не важны. Разве мама не помнит, что рассказывала мне эту историю? Мама помнила. Но почему я нарисовал это? Я не знал. Что я хотел сказать этим рисунком? Я пожал плечами.

Наспех проглотив ужин, Оленька через час объявила, что должна отдохнуть, и заперлась в своей комнате. Она должна была серьезно подготовиться к завтрашней авантюре — ей предстояло прорваться из советского сектора в американский, зная, что выдан приказ задержать ее любой ценой.

В этом скоплении красивых и отчужденных от человека образов сияет единственный согревающий и рассеивающий мраморный сумрак свет — наша византийская икона. Младенец Христос серьезен и спокоен. Он — воплощенное спокойствие созерцания, которое не просто созерцает, но соизмеряет, упорядочивает, творит.

Именно тогда я осознал, что с моими глазами что-то происходит. Я смотрел на отца и видел совершенно новые линии и плоскости. При этом я мог глазами не только видеть, но и чувствовать. Я чувствовал, как мои глаза скользят по морщинам вокруг его глаз, повторяют очертания глубоких борозд у него на лбу.

Отец стоял наготове у двери, рядом с ним лежало заряженное ружье, а в руке он держал продолговатый камень и точил о него длинный с черной рукоятью кинжал. Он сказал нам: «Если турки взломают дверь и ворвутся сюда, я сам вас зарежу прежде, чем вы попадете им в руки». Все мы согласились и ждали.

Сторож и не попытался его перехватить. Довольно спокойно проводил его взглядом, длинно затянулся сигарой и с сожалением её отложил на край стола. Потом встал со скамьи, не торопясь поднял правую руку. Из его рукава выскользнула вслед убегающему телескопическая удочка и быстро бегуна догнала.