Литературоведение

Одним из первых русско-еврейских авторов был общественный деятель Авром Соломонов (1778-?), родился он в Минске, получил традиционное еврейское религиозное образование. В начале 1800-х годов он переводил с идиш на русский и польский языки. В 1814-1820-х годах был бургомистром, в 1820-1830-х годах занимался в Петербурге юридической практикой. В 1846 году издал в Вене свой трактат в духе просветительства «Мысли израильтянина». Это сочинение обращено к евреям и убеждает их в том, что ни Талмуд, ни раввинистическая литература не запрещают знакомства с языком окружающего большинства и последними достижениями цивилизации. Зарождающаяся русско-еврейская литература не была свободна от апологетичности и самоцензуры.

«...Творец в избытке потенций любит играть парадоксами, масштабными фикциями в виде: Ничто, хаоса, не-бытия, мир без образа и вида. Все это — предсимволы, начатки бытия, устремленные к самореализации во всеобщности, к уникуму и универсуму образа-лика. Любой символ — след присутствия Бога в мире, Его орудие миротворения; и вместе с тем — первичная монада нашего мировосприятия, познания и преображения мира. (Естественно, любая наша мысль о Нем — всего лишь профанация, искажение, ложь нашего восприятия; в данном случае — вполне нам позволительная, и Им же, вроде поэтической вольности, метафоры; иначе надо навек умолкнуть, ибо любое сравнение и мысль о Нем кощунственны; останется лишь восхваление Его. Но мы не ангелы!)»

Таким вот образом (прямой проекцией на петровские времена) Пушкин обелил казнь декабристов. Лотман, страдая, отмечал: «Нужен был долгий путь для того, чтобы Пушкин смог расстаться с иллюзией сходства Николая I и Петра. Знаменитая запись в дневнике от 21 мая 1834: «В нем много от прапорщика, и немного от Петра Великого» (XII, 330 и 487; «немного» не в значении «мало», а в смысле «чуть-чуть»)».

Шолом вздыхает: "Сдали нервы, Спасай Россию, бей жидов..." ...течет рекою двадцать первый Из тех веков, что были - до. Темно на улице и дома От чайных, чифирных скорбей. Летит по ветру вздох Шолома: "Авось, небось, азохен вей..."

между грёзами и бредом/ между кровью и водицей/ барабанный зов к победам /полуобмороком длится/ ангелочки бесноваты/ черти учат как молиться/ оседают хлопья ваты/ на потерянные лица...

Судьба – это та, магическая, серебряная труба, из феллиниевской «Дороги», та самая, вещая, вечная, которую вновь и вновь подносит к сжатым губам Джельсомина – Джульетта Мазина, чтобы услышать – зов, дабы почуять – путь.

Грянул концерт. Тема бурно меняющегося, комканого времени, такая характерная для Шостаковича, присутствовала и здесь, но разрасталась иронически, даже с издёвкой. Студенческий оркестр оказался на удивление слажен, профессор демонстрировал класс, а солист на своём Страдивари звучал то снисходительно на равных с оркестром, то легко перебарывая его. Вот и ожидаемая эскапада зародилась сначала намёком среди струнных, была затем невнятно подтверждена духовыми инструментами, но только вместе с виолончелью обнаружилась в явном кривлянии посреди трагического хаоса. Да, эта кипарисовая красавица–итальянка, сжимаемая в лядвиях артиста, явно и узнаваемо пела „Купите бублики”, и вульгарность мелодии воспринималась как ёрничество и протест против официоза и пафоса. Но погодите так сочувственно торжествовать: что это там возникает сначала лирически скорбно, а потом, с нарастанием, угрожающе и даже зловеще? И опять вдохновенные конвульсии виртуоза дают нам узнать: это же „Сулико”, излюбленная песня Сталина, если кто не помнит! Как мы могли забыть о его больших усах и трубке, нависавших над нами так долго? Но Шостакович не забыл. Браво, маэстро! Так вот мыши кота хоронили…