Литературоведение

«...Творец в избытке потенций любит играть парадоксами, масштабными фикциями в виде: Ничто, хаоса, не-бытия, мир без образа и вида. Все это — предсимволы, начатки бытия, устремленные к самореализации во всеобщности, к уникуму и универсуму образа-лика. Любой символ — след присутствия Бога в мире, Его орудие миротворения; и вместе с тем — первичная монада нашего мировосприятия, познания и преображения мира. (Естественно, любая наша мысль о Нем — всего лишь профанация, искажение, ложь нашего восприятия; в данном случае — вполне нам позволительная, и Им же, вроде поэтической вольности, метафоры; иначе надо навек умолкнуть, ибо любое сравнение и мысль о Нем кощунственны; останется лишь восхваление Его. Но мы не ангелы!)»

Таким вот образом (прямой проекцией на петровские времена) Пушкин обелил казнь декабристов. Лотман, страдая, отмечал: «Нужен был долгий путь для того, чтобы Пушкин смог расстаться с иллюзией сходства Николая I и Петра. Знаменитая запись в дневнике от 21 мая 1834: «В нем много от прапорщика, и немного от Петра Великого» (XII, 330 и 487; «немного» не в значении «мало», а в смысле «чуть-чуть»)».

Шолом вздыхает: "Сдали нервы, Спасай Россию, бей жидов..." ...течет рекою двадцать первый Из тех веков, что были - до. Темно на улице и дома От чайных, чифирных скорбей. Летит по ветру вздох Шолома: "Авось, небось, азохен вей..."

между грёзами и бредом/ между кровью и водицей/ барабанный зов к победам /полуобмороком длится/ ангелочки бесноваты/ черти учат как молиться/ оседают хлопья ваты/ на потерянные лица...

Судьба – это та, магическая, серебряная труба, из феллиниевской «Дороги», та самая, вещая, вечная, которую вновь и вновь подносит к сжатым губам Джельсомина – Джульетта Мазина, чтобы услышать – зов, дабы почуять – путь.

Грянул концерт. Тема бурно меняющегося, комканого времени, такая характерная для Шостаковича, присутствовала и здесь, но разрасталась иронически, даже с издёвкой. Студенческий оркестр оказался на удивление слажен, профессор демонстрировал класс, а солист на своём Страдивари звучал то снисходительно на равных с оркестром, то легко перебарывая его. Вот и ожидаемая эскапада зародилась сначала намёком среди струнных, была затем невнятно подтверждена духовыми инструментами, но только вместе с виолончелью обнаружилась в явном кривлянии посреди трагического хаоса. Да, эта кипарисовая красавица–итальянка, сжимаемая в лядвиях артиста, явно и узнаваемо пела „Купите бублики”, и вульгарность мелодии воспринималась как ёрничество и протест против официоза и пафоса. Но погодите так сочувственно торжествовать: что это там возникает сначала лирически скорбно, а потом, с нарастанием, угрожающе и даже зловеще? И опять вдохновенные конвульсии виртуоза дают нам узнать: это же „Сулико”, излюбленная песня Сталина, если кто не помнит! Как мы могли забыть о его больших усах и трубке, нависавших над нами так долго? Но Шостакович не забыл. Браво, маэстро! Так вот мыши кота хоронили…

Стихи он начал писать рано. Сочинял, в основном, блатные песни, беспризорники знали их наизусть. В своём романе «Санька-жид» Пэнн рассказывает, что встреча с отцом была очень драматичной и оказалась решающей в его творческой судьбе. По рассказу младшей сестры поэта Лены (у него были еще сводные сестры и братья – мать поэта была второй женой Йосефа), однажды открылась дверь, и на пороге стоял подросток лет 14, высокий и худой. Отец сидел спиной к двери и что-то писал. Повернувшись, он поднял голову, и они молча смотрели друг на друга, пока отец не сказал: «Иди сюда, Шурка».

Не совсем понимаю, почему многие называют судьбу индейкою, а не какой-либо другою, более похожею на судьбу птицею. Никто не обнимет необъятное! Многие вещи нам непонятны не потому, что наши понятия слабы, но потому, что сии вещи не входят в круг наших понятий. Рассуждай токмо о том, о чём понятия твои тебе сие дозволяют. Так: не зная законов языка ирокезского, можешь ли ты делать такое суждение по сему предмету, которое не было бы неосновательно и глупо? Усердие всё превозмогает! Что скажут о тебе другие, коли ты сам о себе ничего сказать не можешь? Отыщи всему начало, и ты многое поймёшь. Где начало того конца, которым оканчивается начало? Болтун подобен маятнику: того и другого надо остановить. Ещё раз скажу – нельзя объять необъятное. И, наконец: Бросая в воду камешки, смотри на круги, ими образуемые; иначе такое бросание будет пустою забавою. Если у тебя есть фонтан, то заткни его – дай отдохнуть и фонтану.

Из всех мужских образов Достоевского Ставрогин и впрямь порою кажется каким-то бледным, неубедительным и как бы специально назначенным на традиционную в русской литературе роль лишнего человека, который здесь окончательно выродился в некоего беса-искусителя поневоле. Условно говоря, и в романе-то его нет, а все его мнимые жертвы давно искушены, одержимы и действуют в соответствии с логикой развития образов, а отнюдь не под воздействием чьего-то пагубного влияния. Да и какое влияние может оказать на человека пустота? А то, что Ставрогин совершенно и невыносимо пуст, ясно не столько из слов С. Булгакова, сколько из текста романа. Правда, эта внутренняя пустота сродни воздушной воронке, засасывающей в себя близко расположенные предметы. В романе – это запутавшиеся молодые люди, окружающие Верховенского[4] и Ставрогина.